В течение этих дней Белл виделась с дядей почти ежедневно. Визиты ее делались под предлогом передачи сведений о состоянии здоровья Лили, но, в сущности, тут скрывался другой умысел: так как семейство Дейлов намеревалось оставить Малый дом в конце марта, то необходимо было заявить сквайру, что в сердцах их не было ни малейшей вражды к нему. Об отъезде не говорилось ни слова, разумеется, с их стороны. А дело между тем подвигалось вперед, и сквайр знал об этом. Доктор Крофтс уже вел переговоры о найме небольшого меблированного домика в Гествике. Это было грустно для сквайра, очень грустно. Когда Хопкинс заговорил было об этом предмете, сквайр резко приказал верному садовнику придержать свой язык, дав ему понять, что подобная вещь не должна быть предметом разговора между зависевшими от него жителями Оллингтона, пока о ней не объявлено еще официально. Во время визитов Белл он никогда не намекал на этот предмет. Белл была главной виновницей – тем, что отказалась выйти замуж за кузена, отказалась даже выслушать разумные советы по этой части. Сквайр чувствовал, что ему нельзя заводить речи об этом, ведь мистрис Дейл твердо объявила, что вмешательство его недопустимо, и притом же он, возможно, знал, что всякая речь на эту тему, особенно речь с его стороны, ни к чему не приведет. Именно поэтому разговор сосредоточивался обыкновенно на Кросби, и тон, с каким упоминалось о нем в Большом доме, весьма резко отличался от тона, используемого в присутствии Лили.
– Он будет несчастный человек, – сказал сквайр, объявив о дне свадьбы Кросби.
– Я не желаю ему несчастья, – сказала Белл. – Но все же думаю, что поступок его в отношении нас едва ли может пройти безнаказанно.
– Он точно будет несчастным человеком. Он не получит за ней никакого приданого, а она станет требовать всего, что только может доставить богатство. Мне кажется, что она еще старше его. Не понимаю этого. Решительно не понимаю, каким образом человек может быть таким подлым и глупым. Поцелуй Лили за меня. Завтра или послезавтра я повидаюсь с ней. Слава Богу, что она от него избавилась, хотя теперь не следует еще говорить ей об этом.
Утро четырнадцатого февраля наступило для обитательниц Малого дома, как наступает утро тех особенных дней, которых долго ожидают и которые должны надолго остаться в памяти. Оно принесло с собой сильный, жестокий мороз – злой, кусающийся мороз, такой мороз – который разрывает чугунные водопроводные трубы, который сжимает, сковывает землю и делает ее твердой как гранит. Лили, хоть и царице в доме, было еще не позволено переселиться в свою комнату, и она занимала просторную постель в спальне матери, а мать спала на маленькой постели Лили.
– Мама, – сказала Лили, – воображаю, как им будет холодно!
Мать сообщила о жестоком морозе, и это были первые слова Лили.
– Я думаю, что и сердца их будут так же холодны, – сказала мистрис Дейл.
Не следовало бы ей говорить этого. Она нарушила установленное в доме правило – не говорить ни слова, которое могло быть истолковано во враждебном смысле для Кросби и его невесты. Но чувства матери были сильны, и она не могла удержаться.
– Почему же их сердца должны быть холодны? Ах, мама! Это ужасная вещь. Мама, я хочу, чтобы вы пожелали им счастья.
Прошло минуты две прежде, чем мистрис Дейл собралась с духом, чтобы ответить:
– Почему не пожелать? Желаю.
– Я желаю от всей моей души, – сказала Лили.
В это время Лили завтракала наверху, но в течение утра спускалась в гостиную.
– Пожалуйста, хорошенько закутывайся, когда спускаешься вниз, – сказала Белл, стоя возле подноса, на котором принесла чай и поджаренный тост. – Холод сегодня, как ты его называешь, жуткий.
– Я бы назвала его прелестным, – сказала Лили, – если бы могла выйти из дому. Помнишь, какие ты читала нотации о разном вздоре, который я говорила в тот день, когда он приехал?
– Разве это было, душа моя?
– Неужели ты не помнишь, когда я называла его надутым индюком? О Боже! Таким он показался. Тут была моя ошибка, во всем я одна виновата – я это видела с самого начала.
Белл на миг отвернулась и слегка топнула ногой. Ей было труднее, чем матери, удержаться от гнева, и она сделала это движение не затем, чтобы сдержаться, но чтобы скрыть обуревавшие ее чувства.
– Понимаю, Белл. Я знаю, что значит это движение, напрасно ты делаешь это. Иди сюда, Белл, дай мне поучить тебя христианскому терпению и любви. Ты знаешь, ведь я отличный учитель, не правда ли?
– Я бы желала поучиться этому, – сказала Белл. – Бывают обстоятельства, при которых то, что мы называем христианским терпением и любовью, для меня становится совершенно недоступным.
– Вот видишь ли, когда твоя нога делает подобное движение, она поступает не по-христиански, и ты должна держать ее в покое. Этим движением выражается гнев против него – и за что? За то, что он сделал открытие, хотя и слишком поздно, что он не будет счастлив, то есть что я и он не были бы счастливы, если бы брак наш состоялся.
– Сделай милость, Лили, не подвергай такой пытке мою ногу.
– Нет, надо подвергнуть, как надо подвергнуть пытке и твои взгляды, и твой голос. Он поступил весьма безрассудно, влюбившись в меня. Весьма безрассудно поступила и я, позволив, чтобы он влюбился в меня без раздумий. Я так возгордилась, так была счастлива его предложением, что сразу вручила ему свою судьбу, не дав ему даже подумать об этом. Все это сделалось за неделю-две. Можно ли было ожидать после этого, что мы будем принадлежать друг другу вечно?
– А почему же и нет? Лили, это пустяки. Впрочем, перестанем лучше говорить об этом.
– Извините! Я об этом-то и хочу говорить. Это было совершенно так, как я сказала, а если так, то вы не должны ненавидеть его, потому что он поступил, как мог поступить только благородный человек, увидев свою ошибку.
– Как! Через неделю сделать предложение другой?
– Белл, тут была весьма старинная дружба, ты этого не должна забывать. Впрочем, я говорю о его поступке со мной, а не о поступке…
При этом Лили пришло в голову, что, может быть, в эту самую минуту другая девушка уже получила имя, из-за которого сама Лили еще недавно чувствовала гордость при мысли, что будет носить его.
– Белл, – сказала она, внезапно закончив свои прежние рассуждения, – в котором часу бывают свадьбы в Лондоне?
– Я думаю, во все возможные часы… во всякое время, но не позже двенадцати. Они принадлежат к высшему свету и, вероятно, будут венчаться поздно.
– Значит, ты думаешь, что она теперь еще не мистрис Кросби?
– Леди Александрина Кросби, – сказала Белл, содрогаясь.
– Да, да, я совсем забыла. Так бы мне хотелось увидеть ее. Я принимаю в ней самое живое участие. Желала бы я знать, какой у нее цвет волос. Я представляю ее себе женщиной вроде Юноны – высокого роста, красавицей. Я уверена, что она не такая курносая, как я. Знаешь ли, что хотелось бы мне, только это невозможно: быть крестной матерью его первого ребенка.
– Перестань, Лили.
– Право, хотела бы. Но разве ты не слышала, как я сказала, что это невозможно? Не поеду же я в Лондон просить ее об этом. У нее для крестных отцов и матерей будут всякого рода сановники. Хотела бы я знать, на что похожи эти важные люди.
– Не думаю, что между ними и обыкновенными людьми есть какая-нибудь разница. Посмотри на леди Джулию.
– О, это не важная персона. Ведь недостаточно одного титула. Разве ты не помнишь, как Адольф говорил нам, что Паллисер должен сделаться одним из знатнейших людей. Я полагаю, что многие желают нравиться им. Адольф обыкновенно говорил, что так долго вращался среди людей этого круга, что отторгнуть себя от них было бы для него весьма трудно. Я не в состоянии была бы сделать что-нибудь подобное, не так ли?
– Для меня ничего нет несноснее подобного этому, как ты выражаешься.
– Для тебя, быть может, а для меня – нет. Ты только подумай, сколько дел и обязанностей у них. Он часто говорил мне об этом. У них в руках управление всем государством, и за это они получают такое скудное вознаграждение.
– Тем хуже для государства.
– Отчего же? Государство наше, по-видимому, процветает. Да что тут говорить с тобой, ты настоящая радикалка. Посмотришь, так из тебя никогда не выйдет порядочной леди.
– Я и не гонюсь за этим, я лучше бы желала быть благородной женщиной.
– Белл, моя милая, неоценимо благородная Белл! Ты самая прекраснейшая леди, каких я еще не знавала. Если бы я была мужчиной, Белл, ты для меня была бы той самой девушкой, которой бы я стала поклоняться, которую бы я боготворила.
– Только ты не мужчина, и поэтому для меня нет никакой пользы.
– А все же ты не должна давать воли своей ножке, ни под каким видом не должна. Кто-то сказал, что все делается к лучшему, и я хотела бы этому верить.
– У меня, напротив, иногда появляется склонность верить, что многое делается к худшему.
– Это потому, что ты радикалка. Знаешь ли, Белл, я бы встала теперь, только боюсь – такой страшный холод.
– У нас прекрасно натоплен камин, – сказала Белл.
– Да, я вижу. Но этот огонь не греет меня со всех сторон, как постель. Желала бы я знать минуту, в которую их будут венчать. Теперь еще нет и половины одиннадцатого.
– Ничего нет удивительного, если теперь уже все кончилось.
– Все кончилось? Какие неприятные слова! Все кончилось, и ничто в мире не в состоянии этого исправить. А что, если после этого он будет несчастлив?
– Он должен покориться своей участи, – сказала Белл, представляя себе заранее, что его участь будет весьма незавидная.
– Конечно, должен покориться. Так я встану теперь. – И Лили сделала первый шаг в холодный мир за пределами ее постели. – Мы все должны покориться нашей участи. Я решила, что свадьба кончится в половине двенадцатого.
В половине двенадцатого Лили сидела в большом кресле гостиной у ярко пылавшего огня в камине, перед ней стоял маленький столик, а на столе лежал какой-то роман. В течение всего утра она ни разу не раскрыла книги, долго сидела совершенно молча, с закрытыми глазами и с часами в руках.