Теперь мне предстоит рассказать тебе предлинную историю, и было бы гораздо лучше, если бы ты приехал сюда: я бы избавился тогда от лишнего труда, но с другой стороны, заставить тебя ждать – тоже нехорошо, ты стал бы считать меня недобрым человеком. Недавно мне случилось встретиться с мистером Дейлом, который объявил мне, что будет очень рад, если одна молодая особа надумает выслушать одного моего молодого друга. Я спросил его при этом о мнении его насчет приданого молодой особы, и он выразил готовность выдавать ей при жизни своей по сто фунтов стерлингов в год, а по смерти отказать по духовному завещанию четыре тысячи фунтов.
Я заявил ему, что со своей стороны тоже не прочь выдавать молодому человеку по сто фунтов в год, но так как двести фунтов при твоем жалованье не очень-то достаточно, чтобы начинать семейную жизнь, то я обещал полтораста фунтов. По должности своей ты скоро получишь повышение, и тогда с пятьюстами фунтами можно будет жить довольно порядочно, особенно если тебе не предстоит надобности застраховать свою жизнь. Я бы на твоем месте, на первых порах, поселился где-нибудь поблизости Блумсбери-сквера, потому что там, как мне сказывали, ты можешь получить дом почти даром. Да и то сказать, стоит ли гоняться за модой? На осень ты можешь привезти жену свою сюда, а сам между тем поохотишься. Я уверен, что она не позволит тебе спать под деревьями.
Теперь ты должен смотреть в оба на молодую особу. Ты, конечно, поймешь, что ей не сказано еще ни слова об этом, а если и сказано, то без моего ведома. Довольно уже того, что сквайр на твоей стороне. Нельзя ли тебе устроить так, чтобы приехать сюда на Пасху? Передай старому Бофлю мой поклон и скажи ему, что ты мне нужен. Если хочешь, я напишу ему. Когда-то я знавал его, хотя не могу сказать, что я когда-нибудь любил его. Здравый смысл говорит, что ты ничего не поделаешь с мисс Лили, не повидавшись с ней. Пожалуй, если хочешь, заведи переписку с ней, только это всегда казалось мне последним делом. Лучше, гораздо лучше приехать сюда и начать ухаживать за ней правильным образом, как бывало в старину. Не считаю нужным говорить тебе, что леди Джулия будет в восторге от твоего приезда. После подвига на станции железной дороги ты сделался ее главным любимчиком. Она думает об этом несравненно больше, чем о подвиге.
Итак, любезный друг, теперь тебе известно все, я составлю о тебе самое дурное понятие, если ты в скором времени не ответишь на это письмо.
Твой искренний друг Де Гест».
Когда Имс прочитал это письмо, сидя за своей конторкой, изумление его и восторг были так велики, что он решительно не знал, где находился или что следовало ему делать. Возможно ли, что дядя Лили не только согласился на брак, но обещал еще дать своей племяннице весьма хорошее состояние? В течение нескольких минут Джонни казалось, что все препятствия к его счастью устранены и что между ним и тем блаженством, о котором до этой поры он едва осмеливался мечтать, не существовало никакой преграды. Потом, подумав о щедрости графа, он чуть не заплакал. Он увидел, что не может успокоить свой ум для того, чтобы мыслить, и свою руку, чтобы писать. Он не знал, справедливо ли было бы с его стороны принять от какого бы то ни было живого человека денежное вспомоществование, он даже считал себя обязанным отклонить предложение графа. Что касается денег сквайра, он знал, что принять их можно. Все, что приходит под видом приданого молодой женщины, может быть принято всяким мужчиной.
Само собой он хотел отвечать графу, и немедленно. Он решился исполнить это, не дожидаясь конца рабочего дня. Его покровитель и друг не должен иметь повода к дальнейшему его обвинению в нежелании писать письма. Потом он снова обратился к незаслуженному упреку, который сделали ему по поводу его молчания, – как будто размышление об этом было самым главным и важным предметом при нынешнем положении дел. Мало-помалу, однако же, он успел сосредоточить свои мысли на существенном вопросе – примет ли Лили его предложение? Осуществление его истинного счастья полностью зависело от ее расположения, – при одной мысли об этом Джонни снова терялся в своих думах, в его сердце снова возникали тяжелые предчувствия. Его тяготили не только обыкновенные сомнения, свойственные всякому влюбленному молодому человеку, сомнения, соединенные с боязнью, обыкновенной у скромного и застенчивого юноши, – но и мысль о том, что поступок его с Кросби будет служить для него немалой преградой. Может, он не совсем понимал то, что выстрадала Лили, но считал вероятным, что ей нанесены были раны, которых не в состоянии были излечить даже последние пять месяцев. Возможно ли, чтобы она позволила ему залечить эти раны? Во время этих размышлений он чувствовал себя совершенно уничтоженным своей застенчивостью и убеждением в том, что он недостоин такого беспредельного счастья. Да и что же, в самом деле, предлагал он взамен предоставления ему такой девушки, как Лилиана Дейл?
В этот день британская корона, мне кажется, также ровно ничего не получила от Джонни Имса за то жалованье, которое ему выплачивалось. Но, по правде говоря, до этого времени усердие на службе со стороны Джонни полностью отвечало требованиям, так что, к величайшей досаде и зависти Кредля, Фишера и других непосредственных сослуживцев и товарищей, повышение Джонни по должности было во всем управлении сбора податей делом несомненным. Предназначенное ему место, по слухам, принадлежало к числу тех, которые в мире государственной службы считаются настоящим раем. Ему предстояло, как гласила та же молва, сделаться личным секретарем первого уполномоченного в управлении. Эта перемена предоставляла ему возможность оставить большую, не покрытую коврами комнату, в которой он сидел за одной конторкой с другим человеком, к которому он чувствовал себя приковаллым постыдным образом, как должны чувствовать себя две собаки, посаженные рядом на цепь. Эта комната представляла собой нечто вроде медвежьей ямы, где сидело от двенадцати до четырнадцати человек. Каждый день около часу пополудни в ней являлись оловянные котелки, придававшие ей вид далеко не аристократический. Старшина комнаты, некто мистер Лов, который, как все допускали, непосредственно ею заведовал, был клерк старой закалки, угрюмый, грузный, нечестолюбивый, проживавший в отдаленном конце Ислинтона и за пределами управления, не известный никому из своей меньшей братии. Все вообще сослуживцы его были такого мнения, что он создавал этой комнате весьма дурную атмосферу. Часто и очень часто производил в этой комнате большое волнение официальный «индюк», в своем роде главный клерк, по имени Киссинг, гораздо выше по должности и моложе по летам, чем джентльмен, о котором мы сейчас упомянули. Он выскакивал из собственного кабинета, расположенного по соседству, ходил торопливо, задирал нос, шаркал офисными туфлями, вникал во все мелочи, будто имел повод бояться, что вся государственная система приближается к скорой гибели, и всегда употреблял в отношении старшины комнаты грубые слова, переносить которые немногие из сидевших в комнате считали себя способными. Волосы у него всегда стояли торчком, глаза были выпучены, он обыкновенно носил при себе регистратурную книгу, засунув в нее палец. Тяжесть этой книги была ему не по силам и, подходя к тому или другому клерку, он не клал ее на конторку, а как-то швырял и через это сделался для всех ненавистным. Вследствие какой-то старинной размолвки он и мистер Лов не говорили друг с другом, а по этой причине при каждом случае, когда открывалась ошибка в книге, обвиняемый в этом молодой человек просил мистера Киссинга обратиться к его неприятелю.
– Ничего я не знаю, – говорил мистер Лов, не отводя лица от конторки.
– Я представлю об этом в совет, – отвечал мистер Киссинг и с огромной книгой исчезал из комнаты.
Иногда мистер Киссинг действительно представлял об этом в совет, и туда обыкновенно требовали мистера Лова и двух или трех молодых людей из его отделения. Конечно, никогда это не влекло за собой серьезных последствий. Виновные клерки получали замечания. Один представитель отводил мистера Лова в сторону и что-то говорил ему, другой отводил мистера Киссинга в другую сторону и тоже что-то говорил. После того представители, оставшись одни, начинали смеяться и говорили, что мистер Киссинг мелочный человек и что Лов всегда будет брать над ним верх. Впрочем, подобные вещи творились в более мирные дни, до поступления в совет сэра Рэфля Бофля.
Все это на первых порах забавляло Джонни Имса, но в последнее время становилось скучным. Он не любил мистера Киссинга, не любил и огромной его книги, с помощью которой мистер Киссинг всегда старался уличить его в каком-нибудь серьезном промахе, ему надоели выходки его товарищей, возбуждавшие вражду между Киссингом и Ловом. Когда помощник секретаря впервые сообщил Джонни намерение сэра Рэфля Бофля взять его к себе личным секретарем, когда он вспомнил уютную комнату, покрытую коврами, кожаное кресло, отдельный письменный стол, которые в случае такой перемены перейдут в полное его распоряжение, когда он вспомнил также и о том, что жалованье его увеличится на сто фунтов стерлингов и что при этом открывалась дорога к дальнейшему повышению, радость его была беспредельна. Но тут встречались своего рода неприятности, уменьшавшие восторг молодого человека. Нынешний личный секретарь, который был личным секретарем и при бывшем первом представителе, покидал этот земной рай единственно потому, что не мог выносить голоса сэра Рэфля. Носилась молва, что сэр Рэфль Бофль требовал от своего секретаря более того, что входило в круг его служебных обязанностей, требовал, чтобы секретарь служил и умел прислуживаться, так что Имс начал сомневаться в своей способности занимать это место.
– Почему же выбор пал на меня? – спросил Джонни помощника секретаря.
– Мы вместе совещались об этом, и мне кажется, что он отдает вам преимущество пред всеми другими, которых ему представляли.
– Однако он поступил со мной довольно строго по делу на станции железной дороги.