– Вот дело в чем. Мы полагаем, что вы берете на себя слишком много. Конечно, если тут и есть ошибка, то она не может служить упреком для вас, потому что это происходит от вашего усердия в делах.
– А если я не стану делать, то кто же станет? – спросил Кросби.
– Совет в состоянии исполнить все, до него касающееся. Полно, Кросби, мы много лет знаем друг друга, и я вовсе не желаю с вами ссориться. Я потому так говорю вам, что вам же будет неприятно, если дело это примет официальный вид. Господин Оптимист не имеет обыкновения сердиться, но вчера он был просто рассержен. Вам лучше выслушать меня и заниматься своим делом немного потише.
Кросби, однако же, не желал спокойно получать выговоры. Он чувствовал себя обиженным и готов был вступить в бой с первым встречным и поперечным.
– Я исполнял свои обязанности в меру разумения, мистер Буттервел, – сказал он, – и кажется, всегда удовлетворительно. Назовите мне человека, который может указать на незнание мною дела. Если я трудился более чем следовало, так это оттого, что другие не выполняли своих обязанностей, как должно.
При этих словах лицо Кросби омрачилось, и представитель заметил, что секретарь не на шутку разгневался.
– О! Очень хорошо, – сказал Буттервел, вставая со стула. – При таких обстоятельствах мне предстоит только передать дело председателю, и он сообщит вам свое мнение в совете. Мне кажется, вы поступаете неблагоразумно, право, так. Что касается меня лично, то я руководствовался дружеским расположением, – сказав это, мистер Буттервел удалился.
После полудня того же дня, между двумя и тремя часами, Кросби, по обыкновению, пригласили в совет. Это делалось ежедневно, и он обыкновенно находился там около часа в обществе двух из трех членов, подкрепивших свои силы бисквитом и бокалом хереса. В нынешний раз они точно так же принялись за обычный труд, но Кросби не мог не заметить, что взаимоотношения их изменились. Все три члена были налицо. Председатель отдавал приказания важным, чванливым голосом, что при добром расположении духа не было ему свойственно. Майор Фиаско почти ничего не говорил, но в его взгляде светился самодовольный сарказм. Дела совета шли плохо, и он радовался. Мистер Буттервел был необычайно учтив в обхождении и более обыкновенного развязен. По окончании дел в мистере Оптимисте обнаружились признаки какого-то беспокойства, он то вставал, то опять садился, перебирал кучу бумаг, которые лежали перед ним, и заглядывал в них через очки. Наконец он выбрал одну из них, снял очки, откинулся в кресле и начал маленькую речь.
– Мистер Кросби, – сказал он, – всем нам очень приятно, очень приятно видеть ваше усердие и деятельность на служебном поприще.
– Благодарю вас, сэр, – сказал Кросби, – мне нравится служба.
– Да, совершенно так, мы все это чувствуем. Но мы думаем, что вы – если б я сказал, – «берете на себя слишком много», то, может, я выразился бы резче, чем мы хотели бы.
– Не говорите более того, что намерены сказать, мистер Оптимист. – При этих словах глаза Кросби слегка осветились блеском минутного торжества. То же самое было заметно и в глазах майора Фиаско.
– Нет-нет, – сказал мистер Оптимист, – я лучше недоскажу, чем скажу лишнего такому отличному чиновнику, как вы. Но вы, вероятно, понимаете, что я имею в виду?
– Не знаю, точно ли я вас понимаю, сэр. Если я не взял на себя лишнего, что же я сделал такое, чего не следовало бы делать?
– Во многих случаях вы отдаете приказания, на которые следовало бы вам предварительно получить разрешение. Вот один пример. – И отложенная бумага явилась на сцену.
В этом случае секретарь был, очевидно, виноват по букве закона, и он не мог найти оправдания, даже основывая это оправдание на существенной необходимости.
– Если вам угодно, чтобы я впредь ограничивался разрешительными инструкциями, я исполню это, но мне кажется, что вы сами найдете это неудобным.
– Так будет гораздо лучше, – сказал мистер Оптимист.
– Очень хорошо, – сказал мистер Кросби. – Будет исполнено. – И он тут же решился сделаться по возможности неприятным трем джентльменам, собравшимся в этой комнате. Он мог сделаться очень неприятным, но это в такой же мере могло отразиться на нем самом, как и на них.
Теперь у него все пошло неладно. И где было искать утешения? По пути домой он зашел в Себрайт, но у него не было слов для разговора на обыденные темы. Он пошел домой, где его жена хоть и встала, но все еще жаловалась на головную боль.
– Я весь день не выходила из дому, – сказала она, – а от этого голова еще больше разболелась.
– Я, право, не знаю, как этому помочь, когда вы не хотите ходить пешком, – сказал он.
После этого они более не говорили до самого обеда.
Если бы сквайр в Оллингтоне знал все это, он бы мог, я полагаю, довольствоваться наказанием, которое постигло Кросби.
Глава XLIX. Приготовления к отъезду
– Мама, прочитайте-ка это письмо.
Это говорила старшая дочь мистрис Дейл, когда они все три сидели в гостиной Малого дома. Мистрис Дейл взяла письмо и прочла его с большим вниманием, а потом вложила в конверт и возвратила Белл.
– Ну что же, это хорошее письмо, и, как мне кажется, в нем высказывается истина.
– Да, мама, в нем высказывается немного больше истины. Как вы говорите, оно очень хорошо написано. Он всегда пишет хорошо, когда бывает тронут за живое. Но все-таки…
– Что «все-таки», моя милая?
– В эти строки вложено больше разума, чем сердца.
– Если так, то ему легче будет перенести страдания, то есть если ты окончательно решила это дело.
– Да, я окончательно решила, и право, не думаю, что он будет очень страдать. Но по всей вероятности, он не принял бы на себя труда написать подобное письмо, если бы у него не было стремления к этому.
– Я совершенно уверена, что у него есть стремление, и самое искреннее, и также уверена в том, что он сильно обманется в своих ожиданиях.
– Как он обманулся бы, если бы не удались ему какие-нибудь другие предприятия. Кажется, ясно.
Письмо было от кузена Белл, Бернарда, и заключало в себе самые сильные убеждения, какие только в состоянии он был придумать как соискатель ее руки. Бернард Дейл был способен сильнее выразить эти слова посредством письма, чем живой изустной речью. Это был человек, способный делать все превосходно, когда на обсуждение дела ему предоставлялось весьма немного времени, но он не обладал силой страсти, вызывающей человека на красноречие, он с мольбой просит то, что желает приобрести. Его письмо при нынешнем случае было длинно и довольно убедительно. Если в нем мало выражалось страстной любви, зато много было приятной лести. Он говорил Белл, как выгоден был бы брак их для обоих семейств, он уверял, что отсутствие еще более усилило в нем чувство привязанности, он без хвастовства ссылался на свое прошедшее поприще в жизни, как на лучшее ручательство за его будущее поведение, он объяснял, что, если брак этот состоится, то не представится тогда ни малейшей надобности касаться вопроса об оставлении Малого дома ее матерью и сестрою Лили, и, наконец, сказал ей, что любовь к ней становилась всепоглощающим чувством его существования. Если бы письмо это было написано с тем, чтобы получить от какого-нибудь третьего лица благоприятное мнение насчет его сватовства, оно было бы действительно весьма хорошим письмом, но в нем не было ни слова, которое могло бы пошевелить сердце такой девушки, как Белл Дейл.
– Ты отвечай ему ласковее, – сказала мистрис Дейл.
– Так ласково, как я уж и не знаю, – сказала Белл. – Я бы желала, мама, чтобы это письмо написали вы.
– Мне кажется, это не годится. Это, я полагаю, послужит ему поводом к новой попытке.
Мистрис Дейл знала очень хорошо, – как знала несколько месяцев тому назад, – что стремление Бернарда безнадежно. Она была уверена, – хотя об этом не было между ними разговора, – что если доктор Крофтс вздумает прийти еще раз и попросит руку ее дочери, то ему не будет отказано. Из двух этих мужчин ей, конечно, больше всего нравился доктор Крофтс, впрочем, ей нравились оба, и она не могла не припомнить, что один, в материальном отношении, представлял собой весьма бедную партию, между тем как другой во всех отношениях был превосходен. Мистрис Дейл ни под каким видом не хотела сказать слова, чтобы повлиять на дочь, да она, впрочем, и знала, что на нее никакие слова не могли бы подействовать, но все же она не могла отстранить от себя некоторого сожаления при мысли, что это так и должно быть.
– Я знаю, мама, чего бы вы пожелали, – сказала Белл.
– У меня одно желание, моя милая, это чтобы ты была счастлива. Да сохранит тебя Господь от участи, которая постигла Лили! Советуя тебе отвечать кузену как можно ласковее, я хотела этим сказать только одно, что за свое благородство он вполне заслуживает ласкового ответа.
– Будьте уверены, мама, я прилагаю для этого все мои усилия, однако вы знаете, что говорит одна леди на сцене: как трудно вытащить жало из этого слова «нет».
Сказав это, Белл вышла немного прогуляться, а по возвращении села за свой письменный столик и сочинила послание. Оно было твердо и решительно. Что касается той мягкости, которая должна была вытащить жало «из этого едкого, язвительного слова: нет», Белл и не думала о ней. «Всего лучше пусть и он поймет, что я тоже серьезна», – сказала она про себя, и в этом настроении духа написала письмо.
«Прошу вас, не позволяйте себе думать, что в моих словах нет дружеского расположения к вам, – прибавила она в постскриптуме. – Я знаю, как вы добры, и знаю всю цену того, от чего отказываюсь, но в этом важном вопросе я вменяю себе в непременную обязанность высказать вам одну правду».
Между сквайром и мистрис Дейл решено было, что переезд из Малого дома в Гествик не должен состояться раньше первого мая. Когда ему дали понять, что, по мнению доктора Крофтса, безрассудно было бы перевезти Лили из Малого дома в марте месяце, он пустил в ход все свое красноречие, чтобы вынудить мистрис Дейл отказаться от своего намерения. Сквайр говорил ей, что он всегда считал этот дом принадлежащим по праву кому-нибудь из фамилии Дейлов, кроме его самого, что в нем всегда так жили и что ни один из оллингтонских сквайров минувшего времени не брал за этот дом арендных денег.