– Кто же говорит об этом! Разумеется, не могли.
– Леди Джулия полагает, что в этом ничего еще нет дурного. Ты должен съездить туда и постараться, если можно, склонить мать на свою сторону. Я говорю, как понимаю, и ты, пожалуйста, не сердись на меня.
– Можете быть уверены, что никогда не рассержусь.
– Я полагаю, что она все еще любит этого Кросби. Конечно, после его низкого поступка она не может любить его очень нежно, это в порядке вещей, – но она, я знаю, затрудняется признаться, что любит тебя больше, чем любила его. Вот это-то признание и нужно выудить.
– Я хочу, чтобы она призналась, что согласна быть моей женой… со временем.
– А если она согласится, так ты будешь требовать, чтобы время это не было отдаленным, не так ли? Я убежден, что ты уговоришь ее. Бедная девушка! Зачем ей сокрушать свое сердце, когда такой молодец, как ты, с большой радостью готов сделать ее счастливой женщиной?
В этом роде граф говорил Имсу, пока последний почти полностью не убедился, что на его пути исчезли все затруднения. «Возможное ли дело, – спрашивал Джонни самого себя, ложась спать, – что через две недели Лили Дейл согласится видеть во мне своего будущего мужа?» Потом он вспомнил день, когда Кросби с двумя дочерями мистрис Дейл приезжал в дом его матери и когда Джонни, переполненный горечью, дал себе клятву считать Кросби вечным врагом. Затем дела приняли для Джонни благоприятный оборот, и он перестал уже питать к Кросби сильную злобу. На платформе Паддингтонской станции он свел с ним все счеты. Джонни чувствовал, что, если Лили примет его предложение, он в состоянии будет пожать руку Кросби. Этот эпизод в его жизни и в жизни Лили был очень грустный, но он приучил бы себя смотреть на прошедшее без сожаления, лишь бы только Лили убедилась, что судьба наконец наделила ее лучшим из двух ее поклонников.
– Я боюсь, что она не в состоянии будет забыть его, – говорил Джонни графу.
– Напротив, – отвечал граф, – она будет рада забыть его, если ты сумеешь заставить ее попытаться. Разумеется, сначала это было очень больно и обидно – весь свет узнал об этом, но, бедная девушка, – не убивать же ей себя во всю свою жизнь из-за этого! Если ты будешь действовать с некоторою уверенностью, то я нисколько не сомневаюсь в твоем успехе. На твоей стороне все – и сквайр, и мать, и вообще все и все.
Слыша такие слова, мог ли Джонни не надеяться и не быть уверенным? В то время как он уютно сидел перед камином своей спальни, он решил, что все будет так, как сказано графом. Но на другое утро, когда он встал и дрожал после холодной ванны, в нем уже не было той уверенности. «Разумеется, я пойду к ней, – говорил он самому себе. – И откровенно расскажу ей все, но я заранее знаю, что она ответит: она скажет, что не может позабыть его». И в чувствах его уже не было такого дружелюбия к Кросби, как накануне.
В первый день по приезде Джонни не сделал визита в Малый дом. Положено было, что лучше сначала встретить сквайра и Белл и отложить этот визит до другого дня.
– Поезжай, когда хочешь, – сказал граф, – пока ты здесь, к твоим услугам всегда готов карий жеребчик.
– Я схожу повидаться с матерью, – сказал Джонни, – только сегодня жеребца не возьму. Если позволите взять его завтра, я поеду в Оллингтон.
И Джонни отправился в Гествик пешком.
Он знал каждый клочок земли, по которой шел, помнил все изгороди, ворота и поля с самого раннего своего детства. И теперь, проходя мимо знакомых мест, он не мог не оглянуться назад и припомнить те мысли, которые занимали его во время ранних прогулок. На одной из страниц этого рассказа я уже заметил, что прогулки возмужалого человека не сопровождаются таким множеством дум и размышлений, как прогулки юноши. Джонни еще в ранней поре своей жизни приучен был к мысли, что свет будет суров к нему, что он должен надеяться на свои собственные усилия и что эти усилия, к сожалению, не будут поддерживаться обширностью его дарований. Не знаю, чтобы кто-нибудь говорил ему, что он лишен дарований, но он, частью от своей собственной скромности и частью, без всякого сомнения, от излишней недоверчивости к нему матери усвоил понятие, что он не так сообразителен, как другие мальчики. Способности развились в нем уже гораздо позже, чем у многих молодых людей. Он не рос в теплице, прислонясь к стене, обращенной к солнцу. До получения места в управлении сбора податей ему представлялись самые скромные карьеры, да и теми он не сумел воспользоваться. Он хотел сделаться помощником учителя в коммерческом училище, находившемся в не слишком цветущем состоянии, но, к несчастью, оказался слабым в арифметике. Открывался случай поступить в кожевенные кладовые господ Базеля и Пигскина, но эти джентльмены требовали платы, а всякая плата подобного рода была не по силам его матери. Вдова Имс со слезами упрашивала городского поверенного подать Джонни руку помощи и сделать из него писца, но поверенный решил, что мистер Джонни Имс туповат. В течение тех дней, скучных, ничего не приносивших, ничего не обещавших дней, когда Джонни скитался по Гествикским полям, что составляло его единственное развлечение, и сочинял стихи в честь Лили Дейл, которых ничей глаз, кроме его самого, не видел. Он считал себя бременем, задаром тяготившим землю. Никто, по-видимому, не нуждался в нем. Мать заботилась пристроить его куда-нибудь, но эти заботы казались ему только желанием от него отделаться. По целым часам он строил воздушные замки, мечтая об удивительных успехах в жизни, и среди этих замков и успехов Лили Дейл всегда занимала место на первом плане. Из месяца в месяц он носил в своем воображении ту же самую историю и оставался доволен таким идеальным счастьем. Не обладай он этой способностью, какое бы утешение мог он найти в своей жизни? Бывают юноши, которые находят удовольствие в занятиях, которые углубляются в книги и отдыхают среди произведений своего ума, с Джонни этого не было. Он не любил заниматься. Прочитать роман было для него в те дни тяжелым трудом, стихов он читал мало, но он запоминал все прочитанное. Он создал для себя свой собственный роман, хотя на вид был юноша весьма неромантичный, он бродил по Гествикским лесам со множеством дум, которых не знали даже самые близкие его приятели. Все это припомнил он теперь, когда медленно шел к своему родному старому дому, он шел очень медленно, пробираясь околицей, через леса, по узкой тропинке, которая вела к деревянному пешеходному мостику, перекинутому через небольшой ручеек. Джонни остановился у середины доски, служившей перилами, и стер на этом месте образовавшийся мох. Тут до сих пор сохранилось грубо вырезанное слово «Лили». Он вырезал это слово, будучи еще ребенком.
«Не пойдет ли она со мной прогуляться сюда и не позволит ли показать ей это слово?» – сказал он самому себе.
Потом он вынул перочинный ножик, очистил буквы и, облокотясь на доску, начал смотреть на струившуюся внизу воду. Как прекрасно пошли его дела! Как удивительно прекрасно! И к чему все это послужит, если Лили не будет женой его? В те дни, когда он стоял на этом мостике и вырезал имя любимой девочки, все, по-видимому, смотрели на него, как на тяжелое бремя, так и сам он смотрел на себя. Теперь ему многие завидовали, многие уважали его, подавали руку, – люди, занимающие в обществе весьма почетные места. В свои старинные прогулки, приближаясь к Гествикскому господскому дому, – всегда, впрочем, держась от него поодаль, из боязни, что сердитый старый лорд увидит его и разбранит, – он вовсе не мечтал, что с этим сердитым старым лордом будет находиться в дружеских отношениях, что он будет поверять этому лорду все свои мысли и чувства более, чем всякому другому живому существу, а между тем это было так на самом деле. Сердитый старый лорд объявил, что денежный дар должен принадлежать ему, все равно, выйдет ли за него Лили Дейл или нет.
– Дело это кончено, – сказал лорд, вынув из кармана пачку известных бумаг, – получай с них дивиденды, когда придет время.
Когда Джонни стал отказываться (при нынешних обстоятельствах ему ничего не оставалось больше делать, как только отказаться), сердитый лорд довольно грубо приказал ему молчать, прибавив, что по возвращении в Лондон его заставят подавать сапоги Рэфлю Бофлю. Таким образом разговор быстро перешел на сэра Рэфля, над которым они смеялись от души. Если он приедет сюда в сентябре, мистер Джонни, или в каком-нибудь другом месяце, ты смело можешь надеть мне на голову дурацкий колпак. Как не помнить! Как не удивляться тому, что люди делают из себя таких пошлых глупцов? Все это передумал Джонни, облокотясь на перила пешеходного мостика. Он припомнил каждое слово, припомнил множество слов, ранних слов, сказанных годы тому назад, наводивших на него уныние относительно перспективы его жизни. Все его друзья и знакомые как будто сговорились в предсказаниях ему, что дорога в свет для него закрыта и что он никогда не будет в силах заработать себе хлеб. Теперь же он находился в самых благоприятных обстоятельствах, находился в числе людей, которых свет решился беречь и лелеять. И к чему послужит все это, если Лили не согласится разделить его счастья? Когда он вырезал это имя, его любовь к Лили была одной лишь фантазией. Теперь фантазия эта обратилась в действительность и, по всей вероятности, в действительность самую тяжелую, самую убийственную. Если это так, если таков должен быть результат его сватовства, то прежние дни его, дни мечтаний и грез, не были ли лучше нынешних его дней, дней успеха?
Был час пополудни, когда он вошел в дом матери и застал ее и сестру свою во встревоженном и озабоченном состоянии.
– Неужели ты не знаешь, Джон, что мы едем сегодня на обед к лорду Де Гесту? – спросила мать после первых объятий и приветствий.
Но Джонни решительно не знал, ему не говорили об этом ни граф, ни леди Джулия.
– Конечно, едем, – продолжала мистрис Имс. – Это так любезно с их стороны. – Но Джон уже много лет как я не бывала в их доме и теперь чувствую какую-то неловкость. – Вскоре после замужества я раз обедала там и после того никогда не бывала.