Глава LV. Предположения не оправдались
Читатели, может быть, припомнят, что молва предсказывала страшные вещи, которым предстояло случиться между фамилиями Хартльтон и Омниум. Леди Дамбелло улыбалась каждый раз, когда с ней заговаривал мистер Плантагенет Паллисер. Мистер Паллисер признавался самому себе, что ему недостаточно одной политики и что для полноты его счастья необходима любовь. Лорд Дамбелло сильно хмурился, когда глаза его останавливались на высокой фигуре наследника герцога, и сам герцог – этот властелин, обыкновенно столь могущественный в своем молчании, – сам герцог заговорил. Леди Де Курси и леди Клэндидлем были твердо убеждены, что дело окончательно устроено. Поэтому я буду совершенно прав, если скажу, что в обществе открыто говорили о любви, совсем не позволительной, между мистером Паллисером и леди Дамбелло.
Общественные толки и молва пробрались и в тот респектабельный сельский приход, в котором родилась леди Дамбелло и из которого была взята в великолепные палаты, украшаемые в нынешнее время ее присутствием. Молва достигла Пламстедского епископства, где все еще жил архидиакон Грантли, отец леди Дамбелло, достигли Барчестерского прихода, где жили ее тетка и дед. Незачем говорить, чьи злые языки распространили такую молву в этих богобоязненных местах, но нельзя не намекнуть, что замок Курси находился недалеко от Барчестера и что леди Де Курси не привыкла прятать зажжённую свечу под сосудом.
Это была ужасная весть. И для какой матери подобная весть, относившаяся прямо к ее дочери, не должна быть ужасна? Она не могла звучать в ушах всякой другой матери страшнее, чем в ушах мистрис Грантли. Леди Дамбелло, дочь, могла предаться свету вполне, но мистрис Грантли была предана ему только наполовину. Другая половина ее характера, ее привычек и ее желаний была посвящена предметам без сомнения прекрасным, – религии, человеколюбию и искреннему прямодушию. Правда, надо сказать, что обстоятельства ее жизни принуждали ее служить Богу и мамоне[37], и что поэтому она восхищалась браком своей дочери с наследником маркиза, восхищалась аристократическим возвышением своего ребенка, хоть и продолжала собственноручно раздавать Библии и Катехизисы[38] детям рабочих в Пламстедском епископстве. Когда Гризельда сделалась леди Дамбелло, мать до некоторой степени боялась, что ее дитя не в состоянии будет выполнить все требования своего нового положения, но дитя оказалось способным не только выполнить эти требования, но и достичь такой страшной высоты, такого громадного успеха, который вызывал у матери большой восторг, а вместе с тем и большие страхи. Ей отрадно было думать, что Гризельда была великой даже между дочерями маркизов, но в то же время она трепетала от одной мысли, как смертельно должно быть падение с подобной высоты, если только суждено быть падению!
Мистрис Грантли никогда, однако же, не мечтала о подобном падении! Она говорила архидиакону, и довольно часто, что религиозные правила Гризельды были слишком твердо укоренены в ней, чтобы поколебать их внешними мирскими соблазнами. Быть может, этим самым она хотела выразить свое убеждение, что учению Пламстедского епископства дано такое прочное основание, что его не в состоянии поколебать всякое будущее учение Хартльбьюри. При таком убеждении, разумеется, ей ни под каким видом не могла прийти в голову мысль о побеге дочери из мужнина дома. Она не допускала в своей дочери склонности к тем порокам, в которые впадают иногда аристократичные леди, не получившие столь прочного воспитания в вопросах нравственности. Служа сама так усердно в одно и то же время и Богу, и мамоне, она никак не могла допустить, что ее дочь станет наслаждаться всеми удовольствиями света, не подумав о более возвышенных удовольствиях, о небесном блаженстве. И вдруг до нее доходит эта молва! Архидиакон сообщает ей хриплым шепотом, что ему советуют обратить внимание на эту молву, и что слух, будто Гризельда намерена бросить мужа, носится по всему свету.
– Ничто в мире не заставит меня поверить этому, – сказала мистрис Грантли.
После того она сидела в гостиной и трепетала за дочь. Мистрис Арабин, жена декана, ходила по приходу и по секрету рассказывала ту же самую историю, прибавляя, что слышала это от мистрис Пруди, жены епископа.
– Эта женщина лжет, как отец лжи[39], – говорила мистрис Грантли и трепетала еще больше. Приготовляя свою работу для прихода, она думала об одной только дочери.
К чему приведет вся ее жизнь, к чему приведет все прошедшее в ее жизни, если это должно случиться? Она не хотела этому верить, а между тем трепетала еще более при мысли об экзальтации своей дочери и припоминала, что подобные вещи случались в том обществе, к которому Гризельда теперь принадлежала. О, не лучше ли было бы, если бы они не поднимали так высоко свои головы! С этой мыслью она одна бродила между надгробными памятниками соседнего кладбища и остановилась перед могилой, в которой лежало тело ее другой дочери. Неужели судьба этой дочери была счастливее!
Весьма немного говорено было по этому предмету между ней и архидиаконом, а между тем они, по-видимому, соглашались, что необходимо принять какие-нибудь меры. Он отправился в Лондон, виделся с дочерью, но не решился, однако, намекнуть ей об этом. Лорд Дамбелло был сердит и весьма несообщителен. Как архидиакон, так и мистрис Грантли находили, что в доме их дочери для них не было комфорта, а так как они держали себя довольно гордо, то редко посещали своего зятя и не требовали от него особенного радушия. Однако он не мог не заметить, что в доме в Чарльстон-Гарденс было что-то не совсем ладно. Лорд Дамбелло не был любезен с женой, в молчании, а не в словах прислуги было что-то угрюмое, оправдывавшее молву, которая достигла и до него.
– Он бывает там чаще, чем бы следовало, – сказал архидиакон. – Во всяком случае, я уверен в том, что эти посещения не нравятся Дамбелло.
– Я напишу ей, – сказала мистрис Грантли. – Все-таки я ей мать: непременно напишу. Быть может, она и не знает, что говорят о ней люди.
И мистрис Грантли написала следующее:
«Пламстед, апреля, 186*
Милая моя Гризельда, иногда мне приходит на мысль, что ты до такой степени удалена от меня, что я едва ли имею право принимать участие в повседневных делах твоей жизни, и я знаю, что ты не имеешь возможности обращаться ко мне за советом или сочувствием, что, конечно, ты делала бы, выйдя замуж за джентльмена из нашей среды. Но я совершенно уверена, что мое дитя не забывает своей матери, оглядываясь на прошедшее, вспоминает ее нежную любовь, и что она позволит мне побеседовать с ней и подать помощь в трудные минуты жизни, как я подала бы ее всякому другому детищу, которого любила и лелеяла. Молю Бога, чтобы опасения мои относительно близости к тебе таких минут не имели никакого основания. Если же я не ошибаюсь, то, надеюсь, ты простишь мне мою заботливость.
До нас, более чем с одной стороны, дошли слухи, что…
О, Гризельда! Я решительно не знаю, какими словами скрыть от тебя и в то же время объяснить то, что должна написать. Говорят, что ты вступила в интимные отношения с мистером Паллисером, племянником герцога, и что муж твой сильно оскорблен. Может, лучше высказать тебе все откровенно, не считая нужным предупреждать тебя, что я этому не верю. Говорят, будто бы ты намерена совершенно отдаться под покровительство мистера Паллисера. Милое дитя мое, ты можешь представить себе, с какою болью в сердце я пишу эти слова, какую страшную пытку должна была перенести, прежде чем допустила мысль, на которую навели меня эти слова. Об этом открыто говорят в Барчестере, и твой отец, который был недавно в Лондоне и видел тебя, чувствует себя не в состоянии сказать мне что-нибудь успокоительное.
Я не скажу ни слова о том бедствии в светском отношении, которое постигнет тебя в случае твоего разрыва с мужем. Я уверена, что ты сама можешь видеть последствия столь ужасного поступка так же ясно, как я могу их представить тебе. Ты убьешь отца и сведешь в могилу мать, но еще не это я первее всего хочу поставить на вид.
Ты оскорбишь твоего Бога самым тяжелым грехом, в какой только может впасть женщина, ты низвергнешь себя в бездну позора, раскаяние в котором перед Богом почти невозможно, прощение за который от мужа не получить никогда.
Я не верю этому, мое милое, мое дорогое дитя, моя единственная дочь, я не верю тому, что говорили мне. Но как мать я не могла оставить эту клевету без внимания. Если ты напишешь мне и скажешь, что это неправда, ты успокоишь меня, ты снова сделаешь меня счастливой, хотя, быть может, и упрекнешь меня за мое подозрение.
Поверь, что во всякое время и при всех обстоятельствах я буду, как и всегда оставалась, твоею любящею матерью
Сузанна Грантли».
Обратимся теперь к мистеру Паллисеру, который сидит в своей квартире в Альбани и размышляет о своей любви. Он получил предостережение и от герцога, и от агента герцога и, наперекор сильному чувству независимости, начинал страшиться. Он рисковал всеми тысячами годового дохода и, может быть, всем, от чего зависело его положение в обществе. Несмотря, однако же, на страх, он решился стоять на своем. Статистика становилась для него сухой материей, а любовь – очаровательной. Статистика, думал он, будет иметь свою прелесть, если в нее вмешается любовь. Самая мысль о любви леди Дамбелло, по-видимому, добавляла его жизни горький вкус, от которого он не знал, как избавиться. Правда, он еще не наслаждался истинным блаженством любви, его разговоры с леди Дамбелло не были горячее тех, которые мы привели на этих страницах, но его воображение работало неутомимо, и теперь, когда леди Дамбелло окончательно переехала в свой дом в Чарльстон-Гарденс, он решился признаться в своей страсти при первом удобном случае. Для него было очевидно, что свет ожидал от него этого поступка и что свет начинал уже обвинять его в медленности его действий.