С того времени, как начался сезон, он только раз был в Чарльстон-Гарденс, и при этом леди Дамбелло удостоила его самой очаровательной улыбкой. Но ему удалось пробыть с ней наедине полминуты, и в эти полминуты он только и успел выразить свое предположение, что она останется теперь в Лондоне на весь сезон.
– О, да, – отвечала она, – мы не уедем до июля.
Паллисер тоже из-за своей статистики не мог уехать раньше июля. Поэтому в его распоряжении были два, если не три, месяца, в течение которых он мог маневрировать, заявить свои намерения и приготовиться к будущим событиям своей жизни. Однажды утром, когда он решился сказать леди Дамбелло первое слово любви, и произнести его в тот же самый вечер в гостиной леди Де Курси, где, он знал, леди Дамбелло непременно его встретит, ему подали письмо. Паллисер узнал почерк, а по почерку и самое содержание письма. Оно было от агента герцога, мистера Фотергилла, который сообщал, что ему открыт у банкира кредит на известную сумму, но что относительно этого кредита на будущую четверть года герцог изъявил намерение отдать своему агенту особые приказания. Мистер Фотергилл больше ничего не писал, но Паллисер понял все. От такого известия у Паллисера похолодело сердца, но, несмотря на то, он решился сдержать свое слово и быть на вечере у леди Де Курси.
В то же самое утро получила письмо и леди Дамбелло. Она читала его во время туалета, и одевавшие ее горничные не находили ни малейшего повода к подозрению, чтобы письмо взволновало ее сиятельство. Ее сиятельство редко волновалась, хотя и была весьма взыскательна во время одевания. Она внимательно прочитала письмо, и в то время как горничные убирали ей голову, углубилась в думы о тех известиях, которые заключались в письме. Она ни на кого не рассердилась, никого не благодарила. Она не чувствовала особенной любви к участвовавшим в этом деле. В ее сердце не отозвалось: «О, мой друг и муж!», или «О, мой обожатель!», или «О, моя мать! Друг моего детства!». Но она знала, что полученное известие заслуживало того, чтобы подумать о нем, и задумалась.
– Поклонитесь от меня лорду Дамбелло, – сказала она, когда туалетные операции кончились, – и скажите ему, что я буду очень рада его видеть, если он пожалует ко мне во время завтрака.
– Слушаем, миледи.
И вслед за тем принесен был ответ, что его сиятельство изволит пожаловать.
– Густав, – сказала леди Дамбелло, спокойно расположившись в своем кресле, – я получила письмо от матери, которое ты должен прочитать. – И леди Дамбелло передала мужу письмо. – Не знаю, что я сделала, чтобы заслужить такое подозрение с ее стороны. Впрочем, она живет в провинции, и, вероятно, ее ввели в заблуждение какие-нибудь злые люди. Во всяком случае, ты должен прочитать его и сказать, что мне нужно делать.
Из этого мы можем заключить, что перспектива для мистера Паллисера потерпеть крушение на этой скале была весьма отдаленна и что он, наперекор самому себе, избавлялся от гнева своего дяди. Лорд Дамбелло взял письмо и прочитал его весьма медленно, обратясь во время чтения, по привычке, спиной к камину. Он читал очень медленно, и жена его, хотя и не смотрела ему прямо в лицо, но видела, как он краснел, волновался и выходил из себя. Она догадывалась, что скоро ей не получить ответа. Леди Дамбелло уже замечала, что в последние три месяца обращение мужа совершенно изменилось, он сделался грубее к ней, когда они были одни, и менее внимателен, когда бывали в обществе, но она не жаловалась, ни одним словом не показала ему, что замечает в нем перемену. Она знала причину такой перемены и после долгих размышлений решилась выжидать, когда причина эта разъяснится сама собой. Она говорила самой себе, что не сделала ни одного поступка, не сказала ни одного слова, которые бы оправдывали подозрение, и потому не хотела делать никакой перемены в образе своей жизни, не хотела даже показывать виду, что ей известно это подозрение. Но теперь, имея в руках письмо матери, она могла вызвать его на объяснение, не дав ему, впрочем, понять, что она знала, что он ее ревновал. Письмо матери было для нее величайшей помощью. Оно оправдывало нынешнюю сцену и давало ей возможность выиграть сражение по своему желанию. Что касается побега с каким-нибудь Паллисером и отказа от того положения в обществе, которое она занимала, да что ей за нужда? О, она крепко держалась его! Ее мать, допуская опасения с этой стороны, проявила только незнание твердости характера своей дочери.
– Ну что, Густав? – наконец сказала она. – Скажи мне, что я должна отвечать на это или не должна отвечать вовсе.
Но Густав не приготовил еще никакого совета. Он снова развернул письмо и снова прочитал его, между тем как леди Дамбелло налила себе чашку чаю.
– Это весьма серьезное дело, – сказал он.
– Да, серьезное. Если бы оно не было серьезно, я не получила бы от матери такого письма. Я бы тебя не потревожила, приди оно от кого-нибудь другого – разумеется, не от кого-нибудь настолько же близкого к тебе, как и ко мне. Во всяком случае, ты не можешь сказать, что я поступила неблагоразумно.
– Неблагоразумно! Напротив, как нельзя благоразумнее, ты должна была сообщить мне об этом, ты должна говорить мне все. Будь они прокляты!
К кому относилось это проклятие, лорд Дамбелло не объяснил.
– Для меня неприятнее всякого другого тревожить тебя, – сказала жена. – В последнее время я замечала…
– Разве он тебе говорил что-нибудь?
– Кто? Паллисер? Ни слова!
– Он ничего в этом роде не намекал?
– Никогда. Если бы он сделал это, поверь, я дала бы тебе понять, что его никогда не нужно впускать в мою гостиную.
Лорд Дамбелло снова принялся читать письмо или, по крайней мере, сделал вид, что снова читает его.
– Советы твоей матери весьма благонамеренны.
– О да, никто не говорит против этого. Она только немного безрассудна, что поверила этим сплетням, безрассудна потому, что вынудила меня огорчить тебя.
– Ничего, это нисколько меня не огорчает. Клянусь Юпитером, нисколько. Но откровенно признаюсь тебе, Гризельда, об этом говорили другие, и действительно я считал себя несчастным. Теперь тебе все известно.
– Разве я была причиной твоего несчастья?
– Нет-нет, не ты. Не будь строга ко мне, когда я сказал тебе всю правду. Глупцы и негодяи распускали молву, которая огорчала меня. Они и теперь могут распускать ее, пока не приберет их дьявол, но меня они больше не огорчат. Поцелуй меня, мой друг.
И лорд Дамбелло протянул руки и обнял ее.
– Напиши поласковее своей матери и попроси ее приехать к нам в мае, хоть на недельку. Это будет самая лучшая вещь, тогда она все поймет. Однако двенадцать часов. До свидания.
Леди Дамбелло убедилась, что победа была на ее стороне и что письмо матери было для нее драгоценно. Но так как объяснения по письму окончились, то она не считала за нужное еще раз прочитать его. Она спокойно скушала свой завтрак, читая французский журнал мод, потом села за письменный стол и написала следующий ответ:
«Дражайшая матушка!
Я признала за лучшее немедленно показать ваше письмо лорду Дамбелло. Он сказал, что люди всегда были и будут склонны к злословию, и, по-видимому, полагает, что остановить распространение этой молвы невозможно. Что касается вас, то он нисколько не сердится, а напротив, просит вас и отца приехать к нам на недельку в конце будущего месяца. Пожалуйста, приезжайте. 23-го числа у нас будет большой званый обед. К нам пожалует его королевское высочество, и я уверена, моему отцу будет приятно его увидеть. Заметили ли вы, что эти слишком высокие шляпки выходят из моды? Мне они никогда не нравились. Имея сношения с Парижем, я распорядилась, чтобы их отменили. Надеюсь, вам ничто не помешает приехать сюда.
Преданная вам дочь,
Г. Дамбелло».
Мистрис Грантли с минуты получения ответа полагала, что своими подозрениями обидела дочь. В этом ответе не было ни слова, которое опровергало бы клевету, значит, дочь ее виновата и не хочет оправдаться. Кроме того, в ответном письме было что-то особенное, вызывавшее досаду и раздражение, хотя мистрис Грантли не могла объяснить себе причины этого чувства. Мистрис Грантли в письме к дочери излила почти всю душу, в полученные же ответные строки не было вложено ни малейшей частички души. При совмещении служения Богу и мамоне, совмещении, которое мистрис Грантли с таким успехом привнесла в воспитание своей дочери, этот орган почти не требовался, и он увял, или, вернее сказать, омертвел, собственно, потому, что его никогда не использовали.
– Я думаю, мы не поедем? – спросила мистрис Грантли, обращаясь к мужу.
– Разумеется, нет. Если ты хочешь съездить в Лондон, то я найму для тебя квартиру. Что касается его высочества… При всем моем уважении к его высочеству, я вовсе не имею желания встретиться с ним за столом Дамбелло.
Этим разговором и решился вопрос по поводу приглашения обитателей Пламстэдского епископства в Лондон.
Куда же отправился Дамбелло, так поспешно оставив жену свою в двенадцать часов? Не в парк, не в комитет палаты общин и даже не в клуб. Он поехал прямо к лучшему ювелиру и купил у него великолепное колье, весьма редкое и интересное, состоявшее из трех рядов блестящих зеленых камней, оправленных в чистое золото, – колье, которое по весу и величине могло равняться с кирасой, украшенной драгоценными каменьями. В то время, когда леди Дамбелло снова сидела за туалетом, готовясь к вечеру, муж ее поднес ей этот подарок, как знак возобновленного доверия, и леди Дамбелло, пересчитывая блестящие камни, торжествовала в глубине души, говоря самой себе, что она превосходно разыграла свои карты.
Но в то время как она считала эти камни, доставшиеся ей благодаря полному примирению с мужем, бедный Плантагенет Паллисер остался в совершенном неведении. О, если бы ему позволили посмотреть письмо мистрис Грантли, ответ на это письмо и подарок лорда Дамбелло! Но все это было недоступно для него, и он, с сердцем, переполненным чувством ожидаемой любви, и с невольным трепетом от представлявшегося впереди разорения, покатил в своей карете в дом леди Де Курси. После долгих размышлений он пришел к обыкновенному заключению: чему быть, того не миновать, и это следует сделать теперь. Он хотел признаться в любви и согласовать свое будущее с тем приемом, который будет оказан его призн