анию.
Когда он приехал к леди Де Курси, комнаты были уже полны гостей. Это был первый бал зимнего сезона, и в Портман-сквере собрался весь модный свет. Леди Де Курси улыбалась, как будто муж ее являлся человеком мягким и приятным, как будто положение ее старшего сына было самое благополучное, а все дела Де Курси шли в полном соответствии с семейными интересами. Позади нее была леди Маргеритта, кроткая в лице и озлобленная в сердце, немного дальше от них стояла леди Розина, примирившаяся с блеском и тщеславием модного света, потому что бал назначен был без танцев. Были тут и замужние дочери леди Де Курси, старавшиеся выказать свое достоинство, опираясь на несомненность своего происхождения. Был, конечно, и Гейзби, счастливый в сознании своих родственных связей с графом. Кросби тоже находился в одной из гостиных, хотя и дал себе клятву никогда не ездить на балы графини и вдобавок навсегда отделиться от этого семейства. Но если бы он действительно отделился, что же тогда осталось бы для него? Поэтому-то он и приехал и теперь стоял в углу, одинокий и угрюмый, развлекая себя мыслью, что все в мире суета. Да, для суетного человека все будет суета, для человека без сердца и души все будет казаться бессердечным и бездушным.
Леди Дамбелло находилась в одной из небольших внутренних комнат, она сидела на кушетке, которую ей предложили в первые минуты приезда и которой она не оставляла до самого отъезда. Время от времени к ней подходили весьма благородные и высокопоставленные особы – приходили, чтобы сказать ей одно слово и получить в ответ другое. Леди Дамбелло не любила разговаривать, иногда только позволяла себе разговориться с мистером Паллисером.
Леди Дамбелло знала, что мистер Паллисер непременно встретится с ней на этом балу. Он объявил это заранее и с особенною заботливостью спросил ее, намерена ли она принять приглашение графини.
– По всей вероятности, я буду, – сказала она, и несмотря на письмо матери и на подарок мужа, решилась сдержать свое слово.
Если бы мистер Паллисер «забылся», она нашлась бы, что сказать ему, как нашлась, что сказать мужу при получении письма. Забыться! Она была уверена, что мистер Паллисер уже несколько месяцев собирается забыться.
Он подошел к ней и встал напротив, обратив взгляд на нечто неизъяснимое. Но это неизъяснимое нечто не являлось, однако, ничем особенным – таким, чтобы обратить на себя внимание леди Дамбелло. Он не вздыхал, не устремлял на нее глаз, не старался придать им вида двух солнц в небесной тверди над ее главой, не бил себя в грудь, не рвал волос на голове. Мистер Паллисер воспитался в школе, которая учит восхищаться не иначе как с самым невозмутимым спокойствием, и которая никогда не позволяет своим ученикам увлекаться чем-либо возвышенным или смешным. Он стоял и смотрел на нечто неизъяснимое, но смотрел так прилично, что леди Дамбелло не могла сказать, что он «забылся».
На кушетке оставалось пустое место подле леди Дамбелло, и Паллисер раза два в Хартльбьюри занимал подобное место. При нынешнем случае он не мог этого сделать, не измяв ее платья. Она сумела бы занять на кушетке еще больше пустого места, как сумела бы и очистить его, если бы захотела. И так он стоял перед ней, леди Дамбелло улыбнулась. Но что это была за улыбка! Холодная, как смерть, бездушная, ничего не говорящая, отвратительная в своей ничего не выражающей грации. Я ненавижу принужденные, заученные улыбки! Эта улыбка произвела в мистере Паллисере сильное смущение, но он не анализировал ее и продолжал свои действия.
– Леди Дамбелло, – сказал он едва слышным голосом, – я с нетерпением ждал встречи с вами в этом доме.
– В самом деле? Да-да, я помню, вы спрашивали, приеду ли я сюда.
– Я спрашивал. Гм… леди Дамбелло! – И он припомнил все те уроки, которые учили его избегать величественного и смешного. Но он еще не забылся, и леди Дамбелло снова улыбнулась. – Леди Дамбелло, мы живем в обществе, в котором так трудно выбрать минуту, когда можно было бы поговорить.
Мистер Паллисер полагал, что леди Дамбелло отодвинет свое платье, но она этого не сделала.
– Не знаю, – отвечала она, – мне кажется, необходимость сказать очень многое другому человеку встречается нечасто.
– Ах, нет, нечасто, это может быть … но когда встретится эта необходимость! Как ненавижу я комнаты, битком набитые народом!
А между тем в Хартльбьюри он решил, что удобнейшим местом для его действий будут гостиные какого-нибудь большого лондонского дома.
– Скажите, пожалуйста, неужели, кроме этих балов, вы ничего больше не желаете?
– У меня много желаний, но признаюсь, я очень люблю большие собрания.
Мистер Паллисер оглянулся кругом, и ему показалось, что за ним никто не наблюдает. Он сообразил, что надо ему делать, и решился совершить это. В нем не было того присутствия духа, которое предоставляет некоторым мужчинам возможность, нисколько не задумываясь, объясняться в любви и увозить своих Дульсиней. Однако он обладал тем мужеством, при котором сделался бы презренным в своих собственных глазах, если бы не исполнил того, на что так торжественно решился. Он предпочитал исполнить это сидя, но так как в месте ему было отказано, то он должен был стоять.
– Гризельда, – сказал он, и надо допустить, что он принял тон весьма удачный. Слово «Гризельда» нежно прозвучало в ушах леди Дамбелло, как мелкий дождь на мягкой поверхности, и не отозвалось в посторонних ушах. – Гризельда!
– Мистер Паллисер! – сказала Гризельда, и хотя она не устроила сцены, а просто взглянула на него, Паллисер увидел, что попал впросак.
– Неужели я не могу называть вас Гризельдой?
– Конечно, не можете. Потрудитесь, пожалуйста, посмотреть, здесь ли мои слуги.
Паллисер с минуту простоял, не зная, что делать.
– Посмотрите, здесь ли моя карета. – Отдавая это приказание, она еще раз взглянула на него, и только после этого взгляда в Паллисере явилось повиновение.
По возвращении он уже не застал ее на месте, но он слышал, как ее имя было произнесено на лестнице, и видел даже ее голову в то время как она грациозно спускалась по ступенькам, среди множества провожавших. Он больше никогда не делал попытки объясняться в любви леди Дамбелло, и определенно разрушил все надежды леди Де Курси, мистрис Прудье и леди Клэндидлем.
Желая познакомить интересующихся судьбой мистера Паллисера с дальнейшим результатом этой неудавшейся попытки, тем более, что мне уже не придется в моем рассказе возвращаться к нему, я прошу у читателя позволения забежать немного вперед и сообщить, что сделала для него фортуна к концу этого лондонского сезона. Всем известно, что в ту весну леди Глэнкора МакКлюски была вывезена в свет. И всем известно также, что она, как единственная дочь лорда Айлза, считалась наследницей огромного богатства. Правда, родовые имения Скай, Стаффа, Молл, Арран и Бют, вместе с титулом и графствами Кэйгнес и Росшир, перешли к маркизу Аулдрики, но именья в Фейфе, Абердине, Перте и Кинкардиншире, занимающие большую часть этих графств, угольные копи в Ланарке, а также огромное имение в самом Глазго достались леди Глэнкоре. Это была хорошенькая девушка, со светлыми голубыми глазками, с волнистыми белокурыми волосами, весьма приятными на вид. Леди Глэнкора была небольшого роста, и в ее счастливом круглом личике недоставало, быть может, только высшей прелести женской красоты. Улыбка никогда не покидала это личико, так что особенно приятно было смотреть на него, а непринужденность, с которою она танцевала, разговаривала и принимала участие во всех удовольствиях, была просто очаровательна. Она была влюблена в лошадь, на которой каталась, в самом деле влюблена. У нее была маленькая собачка, которую она любила не меньше лошади. Подруга ее юности, Сабрина Скотт. О, что это была за девушка! А ее кузен, маленький лорд Айлз, наследник маркиза, был такой милашка, что леди Глэнкора всегда осыпала его поцелуями. К сожалению, ему было только шесть лет, так что не было никакой вероятности, что их богатые имения могли слиться воедино.
Несмотря на очаровательную красоту, леди Глэнкора даже при первом выезде в свет, наделала своим друзьям много беспокойства и почти довела до отчаяния маркиза Аулдрики. В Лондоне в то время был один чрезвычайно красивый мужчина, который жутко мотал деньги, не менее жутко любил бренди, и который в Ньюмаркете пользовался известностью, но не доверием. Он, как говорили, был поражен всеми пороками, и отец с ним не разговаривал. С этим-то господином леди Глэнкора никогда не уставала танцевать. Однажды утром она объявила своему кузену-маркизу с разгоревшимися глазками, ведь круглые голубые глазки тоже могут разгораться, что Бурго Фицджеральд грешнее самого греха. О Боже! Что при таких обстоятельствах должен был делать маркиз, озабоченный участью фамильных имений!
Но прежде чем кончился сезон, маркиз и герцог считали себя счастливыми людьми, и мы будем надеяться, что леди Глэнкора была тоже довольна. Мистер Плантагенет Паллисер раза два танцевал с ней и признался в любви. Он имел свидание с маркизом, которое кончилось в высшей степени удовлетворительно и на котором все было устроено. Глэнкора, без всякого сомнения, рассказала, каким образом она получила от Бурго Фицджеральда гладкое золотое кольцо и как возвратила его, но я сомневаюсь, сказала ли она о волнистом локоне золотистых волос, которые Бурго и теперь еще бережет в своей шкатулке, сделанной, собственно, для хранения подобных сокровищ.
– Плантагенет, – сказал герцог с необыкновенной горячностью, – в этом, как и во всех других делах, ты показал себя именно тем, чем я всегда желал тебя видеть. Я объявил маркизу, что Матчинг Прайори со всеми угодьями будет отдан тебе немедленно. Это превосходнейшее поместье. Свадебным подарком Глэнкоры будет Хорнс.
Всего более понравилась мистеру Паллисеру искренняя, непритворная радость мистера Фотергилла. Наследник Паллисеров исполнил свой долг, и мистер Фотергилл считал себя истинно счастливым человеком.