– Я уверена, что дядя будет считать нас умницами. Если бы я знала, что он так горячо примет к сердцу все это дело или что он заботится о том, чтобы мы жили здесь, я бы не подумала о переезде. Такой он странный человек. Бывает ласков и любезен, когда следовало бы сердиться, сердит и зол, когда нужно быть ласковым и добрым.
– Во всяком случае, он представил нам убедительное доказательство своего расположения.
– Относительно нас, то есть меня и Белл, я в этом никогда не сомневалась. Только вот что, мама: я не знаю, как взглянуть теперь в лицо мистрис Бойс. Мистрис Харп и мистрис Кромп разозлятся, а Хопкинс будет ужасен в своем гневе, когда узнает, что мы передумали. Мистрис Бойс будет злее всех. Вы не можете себе представить тона ее будущих поздравлений.
– Надеюсь, нас не убьет ее тон.
– Разумеется, но, во всяком случае, мы должны сходить и объявить ей. Я давно знаю вашу трусость, мама, не правда ли? Для Белл это ничего не значит – у нее есть жених. Я одна должна перенести все это. Ну ничего, я согласна остаться, если вы будете счастливы здесь. Ах, мама! Я соглашусь на все для вашего счастья.
– А будешь ли ты счастлива?
– Конечно, как нельзя более. Жаль только, что мы никогда не увидим Белл. Живя на таком расстоянии, люди никогда не видят друг друга. Это слишком близко для продолжительных визитов и слишком далеко для кратковременных. Я вам вот что скажу: мы можем с той и другой стороны доходить до полдороги и встречаться как раз на углу рощи лорда Де Геста. Прекрасно было бы устроить там скамейку, а еще бы лучше беседку. Мы приносили бы туда сандвичи и бутылку пива. В самом деле, нельзя ли устроить такие свидания?
Таким образом обе они решились оставить план переселения в Гествик и под влиянием этой идеи продолжали свой разговор за чайным столом, но в этот вечер мистрис Дейл не осмелилась заговорить о предложении Имса. Между прочим, положено было не приступать к распаковке и расстановке вещей до возвращения Белл и до получения формального согласия сквайра. Мистрис Дейл должна была, до некоторой степени, признать себя виновной и попросить прощения за свое упрямство.
– Знаете что, мама? Для встречи с Хопкинсом в саду мы наденем власяницы и посыплем пеплом головы, и тогда он положит на наши головы горящие угли, то есть пришлет нам блюдо зеленого гороха, чтобы мы сгорали от стыда из-за такого великодушия. А Дингльс мог бы дать молодого фазана, только жаль, что теперь май, и фазаны еще не вывелись.
– Если власяница не примет более неприятного вида, то я не прочь.
– И потом, благодарность дяди Кристофера!
– Да, я чувствую ее заранее.
– Но все же, мама, мы дождемся Белл. Она решит вернее. Ее здесь нет, и потому она будет свободна от предубеждения. Если дядя согласится выкрасить дом, – я знаю, что он согласится, – тогда я обращусь в прах перед ним.
А все-таки мистрис Дейл ничего не сказала о том, что так близко было ее сердцу. Когда Лили в шутку обвинила ее в трусости, ее мысли перешли на другой предмет, и она действительно сознавала в себе эту слабость. Почему она боится предложить совет своей дочери? Ей казалось, как будто она пренебрегла какой-то обязанностью, позволив поступку Кросби пройти без всякого замечания, без разговора между ней и Лили. Не должна ли она была убедить свою дочь, что Кросби действительно негодяй и что его следует совершенно изгнать из сердца. Лили высказала простую истину, объявив Имсу, что она была откровенна с ним, откровеннее даже, чем с матерью. Размышляя об этом в своей комнате на сон грядущий, мистрис Дейл решила, что на другое же утро постарается уговорить Лили смотреть на этот предмет, как смотрела сама на него, и думать о нем, как сама думала.
За завтраком мистрис Дейл не приступила к решению заданного накануне вопроса. Когда убрали чай со стола, Лили села за работу, а мистрис Дейл, по обыкновению, отправилась на кухню. Было около одиннадцати, когда она пришла в комнату, где сидела Лили, но и тогда поставила только на стол рабочую шкатулку и вынула иглу.
– Желала бы я знать, как леди Джулия обходится с Белл, – сказала Лили.
– Конечно прекрасно! Я в этом уверена.
– Я знаю, леди Джулия не кусает ее, и в это время Белл, вероятно, перестала бояться высоких лакеев.
– А я и не знаю, есть ли у них высокие лакеи.
– Вы меня не поняли, мама, я говорю о принадлежностях дворянского дома. С первого раза они непременно будут наводить страх на всякого, кто не приготовился смотреть на них без страха. Весьма глупо, без всякого сомнения, бояться лорда, потому что он лорд, я боялась бы даже лорда Де Геста, если бы гостила в его доме.
– Хорошо, что ты не поехала.
– Я сама тоже думаю. Белл храбрее меня, и я уверена, что она в первый же день привыкнет к своему положению. Но все-таки желала бы я знать, что она там делает? Не штопают ли они старые чулки?
– Почему же и не так?
– Я полагаю, что в больших домах все поношенные вещи не чинят, а просто выбрасывают. Неужели вы думаете, что премьер-министр посылает в починку свои башмаки?
– Может, порядочный башмачник согласится починить башмаки и премьер-министра.
– Так вы думаете, что их можно починить? Но кто же их отдаст в починку? Неужели он сам смотрит за тем, целы они или нет? Неужели вы думаете, что епископ назначает самому себе на год непременно известное число перчаток?
– В общем, да.
– Следовательно, он надевает новую пару, когда понадобится. Но когда же появляется эта необходимость? Говорит ли он себе, что они пригодятся еще на одно воскресенье? Я помню, когда приезжал сюда епископ, у него на одном конце пальца была дырочка. Я тогда готовилась к конфирмации[40] и помню, как подумала, что ему бы следовало быть щеголеватее.
– Почему же ты не вызвалась починить их?
– Я ни за что в мире не решилась бы сказать этого.
Разговор начался таким образом, что не оказывал ни малейшей помощи мистрис Дейл к приведению ее проекта в исполнение. Когда Лили начинала говорить о каком-нибудь предмете, ее трудно было оторвать от него. Теперь ей вздумалось распространяться о том, существуют ли у великих мира сего обыкновенные привычки. Она даже спросила свою мать, носят ли королевские дети в карманах медные деньги.
– Я полагаю, – сказала она, – у них такие же карманы, как и у других детей.
Но тут мистрис Дейл вдруг остановила ее.
– Милая Лили, я хочу сказать тебе несколько слов насчет Джонни Имса.
– Сейчас, мама, я лучше бы поговорила о королевской фамилии.
– Но, мой друг, ты простишь мне, если я поупрямлюсь. Я много думала об этом и уверена, ты не станешь сопротивляться, когда я намерена исполнить то, что считаю своим долгом.
– Ни за что не стану, мама, вы это знаете.
– С тех пор как поступок Кросби стал известен тебе, я очень редко упоминала его имя.
– Верно, мама, я почти никогда его не слышала. Я любила вас так горячо за вашу доброту ко мне. Не думайте, что я не понимала и не знала, до какой степени вы были великодушны. Мне кажется, не было и нет в целом мире такой доброй матери. Я все это знала, каждый день думала об этом и мысленно благодарила вас за ваше молчание. Я понимаю ваши чувства. Вы считаете его дурным человеком и ненавидите за его поступок?
– Я не хотела бы никого ненавидеть.
– Но его вы ненавидите. На вашем месте и я бы ненавидела его, но я не вы, и я люблю его. Каждый вечер и утро я молюсь о его и ее счастье. Я простила его и нахожу, что он был прав. Я поеду к нему и скажу это, когда буду довольно стара, чтобы подобный поступок не показался неприличным. Мне было бы приятно слышать обо всех его действиях и всех его успехах, если бы это было возможно. Поэтому, каким же образом вы и я стали бы говорить о нем? Это невозможно. Вы молчали, и я тоже молчала, будемте молчать и теперь.
– Я намерена поговорить не о мистере Кросби. Но, во всяком случае, ты согласишься, что он совершил поступок, который заслуживает порицания целого света. Ты можешь простить его, но в то же время должна сознаться…
– Относительно него, мама, я ни в чем не хочу сознаться. Есть предметы, о которых не всегда можно рассуждать. – Мистрис Дейл чувствовала, что данный предмет относился к числу таких, о которых она не могла рассуждать. – Поверьте, мама, – продолжала Лили, – я ни в чем не стану вам противоречить, но об этом предмете мы лучше будем молчать.
– Друг мой, ведь я забочусь о твоем будущем счастье.
– Я знаю, но уверяю вас, что вам нет нужды тревожиться из-за меня. Я сама не хочу быть несчастной. Я даже могу сказать, что я вовсе не несчастна, хотя, конечно, я была несчастна, очень несчастна. Я думала, что у меня разобьется сердце. Но это прошло, и мне кажется, что я могу быть счастлива, как и мои ближние. Все мы должны иметь свои радости и свои печали, говаривали вы, когда мы были еще детьми.
Мистрис Дейл увидела, что начало было дурно и что она имела бы больше успеха, если бы не упомянула имени Кросби. Она знала, что ей нужно было высказать, какие убедительные доводы представить своей дочери, но не знала, какие при этом случае следовало употребить слова, каким образом лучше всего выразить свои мысли. Она замолчала, и Лили принялась за работу, как будто разговор совсем затих. Но он еще не кончился.
– Я хотела поговорить с тобой не о мистере Кросби, а о Джонни Имсе.
– О, мама!
– Душа моя, ты не должна мешать мне в том, что я считаю своим долгом. Я слышала, что он говорил тебе, и что ты отвечала ему. Предмет этот я не могла оставить без внимания. Скажи, пожалуйста, почему ты так решительно отказала ему?
– Потому что я люблю другого.
Эти слова были сказаны громко, спокойным и почти сердитым тоном, с выражением до некоторой степени досады, как будто Лили сознавала, что хотя такое заявление было и неуместно, но несмотря на это оно должно быть сделано.
– Но, Лили, подобная любовь, по самому ее свойству, должна кончиться, или вернее сказать, это совсем не та любовь, которую ты чувствовала, когда надеялась сделаться его женой.