– Совершенно та самая. Если жена его умрет и он снова сделает мне предложение, даже лет через пять, я приму его. Я считаю себя обязанной принять его.
– Она, однако, не умерла еще, и, по всей вероятности, не думает умирать.
– Это не важно. Мама, вы меня не понимаете.
– Кажется, что понимаю, и хочу, чтобы ты и меня поняла. Я знаю, до какой степени затруднительно твое положение. Я знаю твои чувства, но знаю также и то, что если бы ты могла убедить себя, принудить себя принять Джонни Имса, как дорогого милого друга…
– Я и приняла его как милого друга. Он действительно мой дорогой милый друг. Я сердечно люблю его, как любите и вы.
– Ты знаешь, что я хотела сказать.
– Знаю, и опять говорю вам, что это невозможно.
– Если ты сделаешь усилие, то все это бедствие будет скоро забыто. Если бы ты принудила себя смотреть на него, как на друга, который мог бы сделаться твоим мужем, тогда бы все изменилось и я увидела бы тебя счастливой!
– Вы как-то странно, мама, хотите от меня отделаться!
– Да, Лили, отделаться именно этим путем. Если бы я могла увидеть, что ты вложила свою руку в его, мне кажется, я была бы тогда счастливейшей женщиной в мире.
– Мама, я не могу вас осчастливить таким образом. Если бы вы действительно понимали мои чувства, то, поверьте, принятие вашего предложения сделало бы вас несчастною. Я совершила бы великий грех, грех, которого женщины должны оберегаться более всякого другого. Сердцем я принадлежу другому человеку. Я отдала себя ему, я любила его и восхищалась его любовью. Когда он целовал меня, я отвечала ему поцелуями и жаждала его поцелуев. По-видимому, я жила только для того, чтобы он мог обращаться со мной ласково. Во все это время я не думала, что поступаю дурно, потому что он был для меня все. Я принадлежала ему всей душой. Все это изменилось, к моему величайшему несчастью, но восстановить все это или забыть невозможно. Я не могу быть той девочкой, как была до его приезда. Я и вы, мама, – две вдовы. У вас есть ваша дочь, а у меня моя мать. Если вы будете довольны, то я – тем более.
Сказав это, Лили встала и бросилась на шею матери. Куда девались все приготовленные доводы мистрис Дейл? Возражения с ее стороны были невозможны, она принуждена была сознаться, что ей надо молчать. Одно только время могло совершить перемену, всякие убеждения были бесполезны. Мистрис Дейл обняла свою дочь и заплакала, между тем как глаза Лили были сухи.
– Пусть будет по-твоему, – произнесла она.
– Да, мама, это лучше. Я должна действовать по-своему, не правда ли? Я только этого и хочу, хочу тиранствовать над вами, заставлять вас исполнять все мои приказания, как и следует доброй и хорошей матери. Впрочем, приказания мои не будут строги. Если вы будете послушны, я не покажусь для вас тяжелою. Опять идет Хопкинс. Я уверена, что он намерен поразить и окончательно уничтожит насо своею речью.
Хопкинс знал очень хорошо, к которому окну следовало подойти, потому что в это время только одну комнату и можно было назвать обитаемою. Он подошел к столовой и приплюснул свой нос к оконному стеклу.
– Мы здесь, Хопкинс, – сказала Лили.
Мистрис Дейл отвернулась в сторону, она знала, что на щеках ее все еще были слезы.
– Да, мисс, я вас вижу. Мне нужно переговорить с вашей мама.
– Обойди кругом, – сказала Лили, стараясь избавить мать от необходимости показаться Хопкинсу сейчас же. – Сегодня слишком холодно, чтобы открыть окно, обойди кругом, я открою тебе дверь.
– Слишком холодно! – бормотал Хопкинс по дороге к дверям. – В Гествике будет еще холоднее!
Как бы то ни было, он прошел через кухню, и Лили встретила его в прихожей.
– Что скажешь, Хопкинс? Мама не совсем здорова: у нее головные боли.
– Головные боли? Ну, так я не хочу, чтобы они усилились. По моему мнению, свежий воздух лучше всего помогает от головной боли. Жаль только, что многие его не жалуют. Если вы не будете поднимать на некоторое время рам в оранжерее, то пропадут все растения, точно так же и насчет винограда. Что же! Прикажете идти назад и сказать, почему я не видал ее?
– Ты можешь войти, если хочешь, только потише.
– Потише! Да разве вы слышали, чтобы я шумел когда-нибудь? Извините, мэм, сквайр приехал домой.
– Как! Из Гествика? И привез с собой мисс Белл?
– Он никого не привез, кроме самого себя, потому что приехал верхом, и мне кажется, сейчас же уедет назад. Он желает, мистрис Дейл, чтобы вы пожаловали к нему. Он приказал поклониться вам. Не знаю, имеет ли это какое-то значение.
– Во всяком случае, Хопкинс, я приду.
– А насчет головной боли говорить не прикажете?
– Насчет чего? – спросила мистрис Дейл.
– Нет, нет! Не надо! – сказала Лили. – Мама будет там сию минуту. Иди, мой друг, и скажи это дяде.
Лили взяла его за плечо и повернула к дверям.
– У нее вовсе нет головной боли, – ворчал Хопкинс, возвращаясь к Большому дому. – Как любят лгать эти господа! Если бы я пожаловался на головную боль, когда ее бы вовсе не было, что бы они сказали мне? Бедный человек не должен ни лгать, ни пить и ничего такого не делать.
– Зачем это дядя вернулся домой? – спросила мистрис Дейл.
– Взглянуть, не перемерли ли поросята. Я удивляюсь, почему он совсем не приехал.
– Я сейчас же должна идти к нему.
– О да, разумеется.
– А что сказать ему насчет переезда?
– Я думаю, ничего. По всей вероятности, он ни слова не скажет об этом, если вы сами не заговорите.
– А если спросит?
– Положитесь на Провидение. Скажите, что у вас болит голова, как я сказала это Хопкинсу, а вы меня и не поняли. Я провожу вас до мостика.
И они вместе перешли через лужайку. Лили вскоре осталась одна, и в ожидании возвращения матери гуляла по ближайшим к мостику дорожкам. Во время прогулки она припомнила слова, которые сказала своей матери. Она объявила ей, что считает себя тоже вдовою. «Это так и должно быть, – говорила она самой себе, размышляя о последнем разговоре с матерью. – Что это за сердце, которое может переноситься сюда и туда, смотря по тому, как потребуют обстоятельства, удобство и спокойствие? Когда он держал меня здесь в своих объятиях… – При этом Лили вспомнила место, на котором они стояли. – „Моя любовь! Мой друг! Мой муж! “ Вот, что я говорила ему тогда, возвращая горячие поцелуи. И когда он держал меня здесь в своих объятиях, я сказала ему, что так и должно быть, потому что считала его своим мужем. Он изменился, а я нет. Могло ли случиться, что я перестала бы его любить, и тогда сказала бы ему об этом? Я поступила бы так же, как он поступил! – Дрожь пробежала по всему ее телу, когда она подумала об этом, подумала о леди Александрине. – Но это так скоро, очень скоро. Впрочем, мужчины не то, что женщины».
И Лили ускорила шаги, едва сознавая, где находилась. Она припоминала каждую мысль, каждое слово, сказанное в течение тех немногих, но полных событиями дней, когда она научилась смотреть на Кросби, как на мужа. Она говорила, что одержала победу над своим несчастьем, но бывали минуты, в которые она приходила в отчаяние: «Мне говорят: забудьте его! Но это единственная в мире вещь, которая никогда не будет забыта».
Наконец Лили услышала шаги возвращавшейся матери и заняла на мостике свой пост.
– Кошелек или жизнь! – сказала она, когда мать ступила на мостик. – Отдавайте, если у вас есть что-то стоящее. Есть, например, новости?
– Пойдем домой, – сказала мистрис Дейл, – я расскажу тебе все.
Глава LVIII. Судьба малого дома
В тоне мистрис Дейл, когда она предложила своей дочери идти домой, где обещала передать весь запас новостей, было что-то особенное, не допускавшее никаких шуток со стороны Лили. Отсутствие матери продолжалось целых два часа, в течение которых Лили гуляла по саду и наконец с нетерпением стала ожидать, когда послышатся шаги отсутствующей. В течение этих долгих двух часов между дядей и ее матерью, должно быть, происходило какое-нибудь серьезное объяснение. Свидания, на которые мистрис Дейл время от времени была приглашаема в Большой дом, обыкновенно продолжались не больше двадцати минут, и для того, чтобы передать девицам весь запас новостей, достаточно было пройти раз или два вокруг сада. Однако в данном случае мистрис Дейл решительно отказалась говорить, пока не вошла в свой дом.
– Мама, неужели он приехал нарочно за тем, чтобы видеться с вами?
– Думаю, нарочно, душа моя. Он и тебя желал видеть, но я выпросила позволение отложить это до тех пор, пока не переговорю с тобой.
– И меня желал видеть? Для чего же?
– Собственно, для того, чтобы поцеловать тебя и приказать, чтобы ты его любила, единственно для этого. Он не сказал бы тебе ни слова, которое могло бы возбудить в тебе досаду.
– В таком случае я поцелую его и буду его любить.
– Да, мой друг, ты полюбишь его, когда я расскажу тебе все. Я торжественно обещала ему оставить всякую мысль о переезде в Гествик, так что дело это решено.
– Вот как? Значит, нам можно сейчас же приступить к распаковке? Вот это поворот сюжета!
– Разумеется, можно, я дала ему слово, он сам отправится в Гествик и устроит все насчет квартиры.
– А Хопкинс знает об этом?
– Думаю, что не знает.
– И мистрис Бойс не знает! Мама, мне решительно не пережить следующей недели. Мы будем казаться такими глупыми! Знаете ли, что нам теперь делать? Это будет для меня единственным утешением: нам нужно сейчас же приступить к работе и расставить все вещи на прежние места до возвращения Белл, это изумит ее.
– Как! В два дня?
– Почему бы и нет. Я прикажу Хопкинсу прийти и помочь нам, а он, верно, не откажется. Я теперь же начну с одеял и постелей, я могу это сделать одна.
– Но я тебе еще ничего не рассказала и, право, не знаю, как бы это сделать, чтобы ты поняла, что происходило между нами. Он очень горюет о Бернарде, Бернард решился уехать за границу и, может быть, на несколько лет.
– Нельзя же винить человека