за то, что он исполняет то, чего требует его служба.
– Его никто и не винит. Дядя только сказал, что ему очень больно, что на старости лет он должен остаться совершенно одиноким. Это было сказано, когда он еще не знал о нашем намерении остаться в Малом доме. Дядя, по-видимому, решился не просить больше об этой милости. Я видела это в его взгляде и поняла по его тону. После этого он заговорил о тебе и Белл, говорил, что любит вас обеих, но что, к несчастью, его надежды относительно тебя не осуществились.
– Зачем же он питал подобные надежды?
– Сначала, мой друг, выслушай меня. Я полагаю, ты не будешь сердиться на него. Он говорил, что его дом никогда тебе не нравился. Потом следовали слова, повторять которые я не в состоянии, даже если бы и вспомнила их. Много говорил он обо мне, выражая сожаление о постоянной между нами холодности. «Мое сердце, – говорил он, – всегда было теплее моих слов». После этого я встала с места, подошла к нему и объявила, что мы остаемся здесь.
– И что же он сказал?
– Право, не знаю, что он сказал. Знаю только, что я заплакала, и он поцеловал меня. Это было в первый раз в его жизни. Знаю, что он остался доволен, как нельзя более доволен. Спустя некоторое время он повеселел и очень много говорил. Он обещал сделать все покраски, о которых ты говорила.
– Я знала это заранее, посмотрите, что завтра перед обедом к нам явится Хопкинс с зеленым горохом, а Дингльс – увешанный кроликами, которых принёс для нас. А что же мистрис Бойс? Мама, неужели он не вспомнил о ней? Вероятно, при всем своем добросердечии, он все еще находился под влиянием глубокой печали?
– Не вспомнил, хотя и вовсе не был печален, когда я оставила его. Но я еще не рассказала тебе и половины.
– Боже мой, мама, неужели еще есть что-нибудь?
– Я не по порядку тебе рассказываю, то, что я сообщу теперь, было сказано до объявления, что мы остаемся. Он начал разговор о Бернарде и между прочим сказал, что Бернард будет, без сомнения, его наследником.
– Будет, без всякого сомнения.
– И что, по его мнению, было бы несправедливо обременять имение расходами собственно на нас.
– Мама, неужели он опять…
– Подожди, Лили, не торопись, пожалуйста, будь к нему снисходительнее.
– Я всегда была снисходительна, но мне досадно слышать, что меня лишат каких-то денег, как будто я выказывала желание иметь их! Я никогда не желала ни раба Бернарда, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всего, что принадлежит ему[41]. Сказать вам правду, мама, я не хотела бы даже, чтобы этого желала Белл, потому, собственно, что Белл, как мне хорошо было известно, любила другого человека гораздо больше, чем могла бы полюбить Бернарда.
– Лили, я никогда не кончу своего рассказа.
– Захотите, так кончите, мама.
– Я не стану распространяться и просто скажу, что он подарил Белл три тысячи фунтов и тебе тоже три тысячи.
– Зачем же мне-то, мама? – спросила Лили, и на щеках ее показался яркий румянец.
– Затем, как он объяснил мне, что, по его мнению, справедливость требует того, чтобы вы получили поровну. Деньги эти – твои в настоящую минуту. Можешь купить на них булавок, если хочешь. Я никак не думала, что он может располагать такой большой суммой.
– Три тысячи фунтов? В последний раз он подарил мне полкроны, и я подумала тогда, какой он скряга! Мне тогда было крайне нужно десять шиллингов. Да и теперь мне было бы гораздо приятнее, если бы он подарил новенькую ассигнацию в пять фунтов.
– Да ты бы сказала ему.
– Нет, мама, пожалуй, он и в самом деле подарит. А имея пять фунтов, я бы сделала на них, что мне давно уже хочется: купила бы несессер и клетку для белки. Но, мама, никто не даст девушке денег на удовлетворение ее прихотей.
– Ах, Лили, ты неблагодарное дитя!
– Нет, возражаю: я благодарное дитя. Я благодарна за то, что он смягчился, за то, что он плакал и целовал вас. Я вечно буду признательна ему! Но как благодарить мне его за подарок трех тысяч фунтов, право, не знаю. Это такое обстоятельство, которое выходит из рамок моей жизни, как будто я должна услышать об этом в другом мире, где, признаюсь, мне бы не хотелось еще находиться. Я признательна ему, но моя признательность какая-то безжизненная, темная, неопределенная. Скажите мне, могу ли я получить на эти деньги новую пару модных ботинок? С получением их, мне кажется, только и может оживиться моя благодарность.
Возвращаясь в Гествик, сквайр снова впал в свое обычное упрямое настроение духа, а веселость, о которой говорила мистрис Дейл, оставила его. Он размышлял о своей прошедшей жизни и убеждался в истине слов, сказанных им невестке, что его сердце всегда было теплее его речи. Но общество и все самые близкие к нему в целом свете всегда судили о нем скорее по его словам, а не по сердцу. Они обращали внимание на наружность, которой он не мог владеть и не мог изменить, а не на дела, которые он совершал. Разве он не был добр ко всем своим родным? А кто из них заботился о нем?
«Мне почти жаль, что они решились остаться, – говорил он самому себе, – я знаю, что разочарую их». Между тем, встретив Белл в гествикском доме, он весело поздоровался с ней и с выражением искренней радости сообщил, что побег их в Гествик не состоится.
– Как я рада! – сказала Белл. – Я давно этого желала.
– Я думаю, теперь желает этого и твоя мать.
– Я уверена в том. Это было недоразумение с самого начала. Когда кто-нибудь из нас не мог исполнить вашего желания, мы думали за лучшее… – Белл остановилась, увидев, что можно легко попасть впросак.
– Не станем больше говорить об этом, – сказал сквайр. – Дело теперь, кончено, и я рад, что оно окончилось так приятно. Вчера я имел разговор с доктором Крофтсом.
– В самом деле?
– Да, за день до свадьбы он должен приехать ко мне и остаться у меня. Мы все уже устроили. В Большом доме у нас будет завтрак, ты назначь только день. Конечно, тебе надо принарядиться, так вот тут есть немного денег: ты должна истратить их до свадьбы.
Сказав это, он удалился, и как только остался один, снова сделался унылым и печальным. Это был человек, которому было предназначено до конца жизни испытывать тихую грусть и беспрерывное уныние.
Мы оставили Джонни Имса на попечении леди Джулии, которая застала его за срезанием имени Лили с перил пешеходного мостика. Он замышлял отправиться в дом своей матери в Гествик и оттуда – сейчас же в Лондон, не показываясь в доме лорда Де Геста. Но как скоро он услышал шаги леди Джулии и увидел подле себя ее фигуру, то убедился, что отступление ему было отрезано. Поэтому он позволил отвести себя спокойно домой. Он откровенно рассказал леди Джулии последствия свидания с Лили Дейл, объявил, что все его надежды рушились, что ему не видеть больше счастья, что бедное сердце его уже наполовину разбито. Хотя Джонни, быть может, меньше всего заботился о ее поздравлении с успехом, но теперь сочувствие леди Джулии и ее утешения были отраднее утешений всякого другого лица в доме графа.
– Не знаю, что мне сказать вашему брату, – прошептал Джонни, приближаясь к дверям, в которые намеревался войти.
– Хотите, я все передам ему? После того, разумеется, он скажет вам несколько слов, но бояться его нечего.
– А мистер Дейл? – спросил Джонни. – Все услышат об этом, все узнают, какого дурака я сделал из себя.
Леди Джулия уверила его, что граф переговорит со сквайром, что никто не будет считать его дураком, и потом оставила его. Придя в свою комнату, Джонни нашел в ней письмо от Кредля. Содержание этого письма мы считаем за лучшее перенести в следующую главу, – оно не имело такого свойства, которое могло бы доставить утешение или увеличить его горесть.
За час до обеда кто-то постучал в дверь комнаты Джонни, и со словом «войдите» в ней явился сам граф. Он был в обыкновенном костюме фермера. Леди Джулия встретила его при входе в дом, и граф отправился прямо к своему молодому другу, получив от добродушной сестры наставления в том, что следовало ему говорить. Я, однако же, не убежден, что при этом случае граф держался строго данной программы.
– Ну что, мой друг, – начал он, – молоденькая леди упрямится?
– Да, милорд. Впрочем, не знаю, упрямится она или нет. Знаю только, что для меня все кончено.
– О, перестань, Джонни, это так всегда бывает. Насколько мне известно, половина из них не принимает предложений с первого раза.
– Но я другого предложения не сделаю.
– Это отчего? Уж не думаешь ли ты сказать, что рассердился на нее за отказ?
– Нисколько. Я не имею права сердиться на нее. Я сердит на самого себя, лорд Де Гест, за то, что я такой дурак. Я бы желал лучше умереть, чем приехать сюда с этим соискательством. Я заранее предвидел, что это так будет.
– Я так вовсе этого не вижу. Приезжай сюда снова. Позволь, когда бы это лучше? Теперь май… Ну, приезжай в сентябре, когда начнется сезон охоты. Если трудно будет взять отпуск, мы выпишем сюда и старого Бофля. Только, ей-богу, он нас всех перестреляет. Но ничего, мы устроим это. Потерпи до сентября, а там мы примем другую тактику. Сквайр намерен задать маленькую пирушку для новобрачных, на которую должна пожаловать и миледи Лили. Ты, разумеется, встретишься с ней, а потом мы постреляем на полях сквайра. Таким образом мы и сведем вас, увидишь, правду ли я говорю. Экая диковина! Отказала один раз! Да я уверен, что в нынешнее время девушка до тех пор не примет предложения, пока не сделает с полдюжины отказов.
– Лили не принадлежит к числу таких девушек.
– Послушай, Джонни, я не могу сказать слова против мисс Лили. Я очень люблю ее и считаю ее одной из самых миленьких девушек, которых я знаю. Когда она будет женой твоей, я буду любить ее еще больше, если она позволит, но она сделана из такой же точно материи, как и другие девушки, и точно так же будет действовать, как и другие. Дело между вами немного позапуталось, так нельзя же ожидать, чтобы оно выправилось в минуту. Теперь она знает твои чувства и будет думать о них, и наконец ты сделаешься постоянным предметом ее дум и вытеснишь из них того негодяя. Если в такую пору жизни она была так несчастлива, что встретилась с человеком, который изменил ей, то из этого еще не следует, что она сделается старой девой. Нужно немного времени, если ты не бросишь своей цели, не будешь унывать, то увидишь, что все кончится прекрасно. Не всякому дается в одну минуту то, что ему захочется. Как я буду трунить над тобой года через два или три после женитьбы!