– Ну, Жак, ты себя выдал, – сказал я, беря его за руку.
В этот вечер мы с ним долго гуляли по набережным. У наших ног тихая темная река отражала тысячи звезд, похожих на рассыпанный жемчуг. Скрипели якорные канаты больших судов. Так приятно было не спеша бродить в полумраке, слушая Жака, говорившего мне о своей любви… Он любил всей душой, но его не любили; он прекрасно знал, что его не любят.
– Так она, наверно, любит кого-нибудь другого, Жак.
– Нет, Даниэль, я не думаю, чтобы до сегодняшнего вечера она кого-нибудь любила.
– До сегодняшнего вечера! Жак, что ты хочешь этим сказать?
– Да то, что тебя все любят, Даниэль, и она тоже может тебя полюбить…
Бедный, милый Жак! Нужно было слышать, каким грустным и покорным тоном он говорил это. Чтобы успокоить его, я громче расхохотался, громче, может быть, даже, чем хотел.
– Черт возьми, какие у тебя фантазии!.. Неужели же я так неотразим, и разве мадемуазель Пьерот так легко воспламеняется?.. Нет, нет, успокойся, Мама Жак: мадемуазель Пьерот так же мало интересует меня, как и я ее. Не меня тебе бояться, во всяком случае.
Я говорил вполне искренне: мадемуазель Пьерот не существовала для меня… Другое дело – Черные глаза!
Глава VIIКрасная роза и черные глаза
После первого посещения бывшей фирмы Лалуэт я некоторое время не возвращался туда. Но Жак продолжал свои воскресные паломничества и всякий раз придумывал для своего галстука какую-нибудь новую обольстительную форму банта. Галстук Жака представлял собою целую поэму, поэму пылкой и в то же время сдержанной любви, нечто вроде восточного селяма[35], один из тех эмблематических букетов, которые турецкие аги[36] преподносят своим возлюбленным, искусно выражая подбором цветов оттенки страсти.
Если б я был женщиной, то галстук Жака с его бесконечно разнообразными бантами тронул бы меня больше всяких объяснений в любви. Но должен вам сказать, что женщины в этом ровно ничего не смыслят… Каждое воскресенье, перед уходом, бедный влюбленный всегда обращался ко мне с вопросом:
– Я иду туда, Даниэль… Ты пойдешь? – На что я неизменно отвечал:
– Нет, Жак, я работаю.
Он быстро удалялся, а я оставался один, совсем один, склоненный над рабочим столом.
Я определенно и твердо решил не ходить больше к Пьеротам: я боялся встречи с Черными глазами. Я говорил себе: «Если ты их увидишь – ты погиб», и я не хотел их видеть. Но они не выходили у меня из головы, эти демонические Черные глаза. Они мерещились мне повсюду; я думал о них постоянно – во время работы, ночью, во сне. На всех моих тетрадях вы могли бы увидеть нарисованные пером большие глаза с длинными ресницами… Это было какое-то наваждение!
Ах, когда Мама Жак с сияющими от удовольствия глазами, в завязанном по-новому галстуке отправлялся, весело подпрыгивая, в Сомонский пассаж, один Бог знает, как хотелось мне броситься вслед за ним по лестнице и закричать ему: «Подожди меня!» Но нет! Какой-то внутренний голос говорил мне, что я дурно поступлю, если пойду туда, и у меня хватало мужества оставаться за своим рабочим столом и спокойно отвечать Жаку: «Нет, благодарю тебя, Жак, я буду работать».
Так длилось некоторое время. В конце концов с помощью Музы мне, вероятно, удалось бы изгнать из головы мысль о Черных глазах, но, к несчастью, я имел неосторожность увидеться с ними еще раз… И это меня погубило. Я потерял и сердце, и голову. Вот при каких обстоятельствах это было.
После откровенного разговора со мной на берегу реки Мама Жак больше ничего не говорил мне о своей любви, но по его виду я прекрасно понимал, что все шло не так, как ему хотелось бы… По воскресеньям, возвращаясь от Пьеротов, он бывал всегда очень грустен. По ночам я слышал, как он тяжело вздыхал. Если я его спрашивал: «Что с тобой, Жак?» – он резко отвечал: «Ничего». Но по одному его тону я понимал, что с ним что-то происходит. Он, такой добрый и терпеливый, теперь часто бывал раздражителен, а иногда смотрел на меня так, точно мы были с ним в ссоре. Я догадывался, конечно, что под этим скрывалось какое-то большое сердечное горе, но так как Жак упорно молчал, то я не смел заговорить с ним об этом. Однако в одно из воскресений, когда он вернулся домой еще более мрачный, чем обыкновенно, я решил выяснить положение дела.
– Послушай, Жак, что с тобой? – спросил я, взяв его за руку. – Разве твои шансы там плохи?..
– Да, плохи… – ответил бедный малый разочарованным тоном.
– Но все-таки в чем же дело? Может быть, Пьерот что-нибудь заметил? Мешает вам любить друг друга?!
– О, нет, Даниэль, Пьерот ничему не мешает… Но она меня не любит и не полюбит никогда.
– Что за фантазия, Жак! Как можешь ты знать, что она никогда тебя не полюбит?.. Разве ты признавался ей в своей любви?.. Ведь нет?.. Но тогда…
– Тот, кого она любит, ничего ей не говорил… ему не надо было говорить для того, чтобы его полюбили…
– Но неужели же ты думаешь, Жак, что это флейтист?..
Жак точно не расслышал моего вопроса.
– Тот, кого она любит, ничего ей не говорил, – повторил он.
И больше я ничего не мог добиться у него.
В эту ночь никто не спал на сен-жерменской колокольне.
Жак почти всю ночь просидел у окна, глядя на звезды и вздыхая. Я же думал в это время о том, как бы помочь Жаку.
«Что, если бы я пошел туда выяснить, в чем дело. Ведь Жак может ошибаться. Мадемуазель Пьерот, очевидно, не поняла, сколько любви скрывается в складках его галстука… Раз Жак не осмеливается говорить ей о своем чувстве, может быть, мне следует поговорить за него… Да, я пойду и поговорю с этой молоденькой филистимлянкой… И тогда мы увидим…»
На следующий день, не говоря ни слова Жаку, я привел этот план в исполнение. Клянусь, что у меня не было никаких задних мыслей. Я пошел туда ради Жака, исключительно ради Жака… Тем не менее, когда я увидел на углу Сомонского пассажа бывший торговый дом Лалуэт с его зелеными ставнями и большой вывеской, гласившей: «Фарфор и хрусталь», у меня замерло сердце, что должно было послужить мне предостережением… Я вошел. В магазине никого не было. В задней комнате завтракал флейтист. Даже во время еды он не расставался со своим инструментом, который лежал тут же на столе. «Совершенно невероятно, чтобы Камилла могла колебаться в выборе между этой ходячей флейтой и Мамой Жаком, – подумал я, поднимаясь по лестнице, – впрочем, увидим».
Я застал Пьерота, его дочь и даму высоких качеств за столом. Черных глаз, к счастью, не было. Мое появление было встречено возгласами изумления.
– Наконец-то! – воскликнул добряк Пьерот своим громовым голосом. – Вот уж, правда, можно сказать… Он сейчас выпьет с нами кофе…
Меня усадили за стол. Дама высоких качеств принесла мне красивую чашку с золотыми цветами, и я сел рядом с мадемуазель Пьерот…
Она была очень мила в этот день. В волосах у нее немного повыше уха – на этом месте теперь цветов не носят – была маленькая красная роза, ярко-красная… Говоря между нами, я подозреваю, что эта маленькая красная роза была волшебницей, настолько она красила маленькую филистимлянку…
– Что же это такое, господин Даниэль, – проговорил Пьерот, смеясь своим добродушным громким смехом. – Все кончено? Вы больше не хотите бывать у нас?..
Я начал извиняться, ссылаясь на свои литературные работы…
– Знаю, знаю: Латинский квартал! – перебил севенец, толкая меня ногой под столом, и засмеялся еще громче, поглядывая на даму высоких качеств, которая многозначительно покашливала. Для этих людей слово «Латинский квартал» означало оргии, скрипки, маски, хлопушки, разбитую посуду, безумные ночи и прочее, и прочее.
Как удивились бы они, если б я расказал им о моей отшельнической жизни на сен-жерменской колокольне! Но, ведь вы знаете, – в молодости бываешь не прочь прослыть кутилой. Слушая обвинения Пьерота, я принимал скромный, слегка смущенный вид и защищался весьма слабо:
– Да нет же, уверяю вас… Это совсем не то, что вы думаете!..
Если бы в эту минуту меня увидел Жак, он, наверно, расхохотался бы.
В то время как мы допивали кофе, со двора донеслись звуки флейты, призывавшие Пьерота в магазин. Как только он вышел, дама высоких качеств отправилась в кухню сыграть с кухаркой партию в «пятьсот». Между нами говоря, одно из самых высоких качеств этой дамы было ее пристрастие к картам.
Оставшись наедине с Красной розой, я подумал: «Вот удобный момент», – и у меня уже готово было сорваться с языка имя Жака… Но не успел я еще произнести слова, как мадемуазель тихо, не глядя на меня, вдруг спросила:
– Это Белая кукушка мешает вам навещать ваших друзей?
Сначала я подумал, что она смеется. Но нет, она не смеялась. По-видимому, она была очень взволнована, судя по румянцу ее щек и частому дыханию, подымавшему тонкий тюль на ее груди. Вероятно, о Белой кукушке говорили в ее присутствии, и она вообразила себе бог знает что. Я мог бы разуверить ее одним словом, но какое-то глупое тщеславие удержало меня… Видя, что я не отвечаю, мадемуазель Пьерот повернулась ко мне и, подняв свои длинные опущенные ресницы, взглянула на меня… Нет. Я лгу… Это не она посмотрела на меня, а Черные глаза, полные слез и нежных упреков… Милые Черные глаза, отрада души моей!
Но это было лишь мимолетное видение. Длинные ресницы тотчас же опустились. Черные глаза исчезли, и я снова видел около себя только мадемуазель Пьерот. Тогда, не ожидая нового появления Черных глаз, я заговорил о Жаке. Я начал с того, что рассказал, как он добр, честен, мужествен, великодушен; рассказал о его безграничной преданности, его нежности и заботливости, которой могла бы позавидовать любая мать. Жак меня кормил, одевал, содержал, и все это ценою бог знает какого труда, каких лишений. Если бы не он, я до сих пор был бы все еще там, в этой мрачной сарландской тюрьме, где я так ужасно страдал…