Эта часть моего повествования, по-видимому, растрогала мадемуазель Пьерот, и я увидел, как крупная слеза скатилась по ее щеке. Решив, что она плачет о Жаке, я сказал себе: «Ну, кажется, идет на лад». И, удвоив свое красноречие, я заговорил о тоске Жака, о глубокой тайной любви, терзавшей его сердце. Как счастлива будет та женщина, которая…
В этот момент красная роза выскользнула из волос мадемуазель Пьерот и упала к моим ногам. А я как раз придумывал, как бы поделикатнее дать понять Камилле, кто была эта трижды счастливая женщина, в которую влюбился Жак. Красная роза разрешала эту задачу. Недаром я говорил вам, что эта маленькая роза была волшебницей. Я быстро поднял ее, но и не подумал вернуть владелице.
– Я передам ее Жаку от вас, – сказал я мадемуазель Пьерот с многозначительной улыбкой.
– Передайте ее Жаку, если хотите, – со вздохом ответила мадемуазель Пьерот. Но в эту самую минуту опять появились Черные глаза и нежно посмотрели на меня, как бы желая сказать: «Нет, не Жаку… Тебе!» И если бы вы только видели, как они это сказали! С какой пылкостью, искренностью, с какой целомудренностью и непреодолимой страстью! Но так как я все еще колебался, то им пришлось повторить мне несколько раз: «Да!.. Тебе… Тебе…» Тогда я поцеловал маленькую красную розу и спрятал ее у себя на груди.
В этот вечер Жак, вернувшись домой, застал меня, по обыкновению, у моего рабочего стола, склоненным над рифмами, и я ничего не сказал ему о моем утреннем визите. Но, точно на грех, когда я раздевался, красная роза, спрятанная у меня на груди, упала на пол, к ножке кровати – все волшебницы коварны! Жак ее увидел, поднял с пола и долго разглядывал. Не знаю, кто был в эту минуту краснее; я или красная роза.
– Я узнаю ее, – сказал Жак. – Она сорвана с того розана, который стоит там на окне в гостиной.
И прибавил, возвращая мне розу:
– Мне она никогда не дарила цветов….
Он сказал это так грустно, что у меня слезы навернулись на глаза.
– Жак, друг мой, Жак, клянусь тебе, что до сегодняшнего вечера…
Он ласково прервал меня:
– Не оправдывайся, Даниэль! Я уверен, что по отношению ко мне ты не сделал ничего такого, в чем мог бы себя упрекнуть. Я знал, давно знал, что она тебя любит. Помнишь, я тебе как-то сказал: «Тот, кого она любит, ничего не говорил ей. Ему не нужно было ничего говорить для того, чтобы быть любимым».
И бедняга Жак принялся расхаживать по комнате большими шагами. Я следил за ним неподвижно, с красной розой в руке.
– Случилось то, что должно было случиться, – снова начал он после минутного молчания. – Я давно уже все это предвидел. Знал, что если она тебя увидит, я перестану существовать для нее. Вот почему я так долго не решался вести тебя туда. Я заранее ревновал тебя… Прости меня, – я так ее любил!.. Но настал день, когда я решил сделать опыт, и взял тебя с собой. В тот вечер я понял, друг мой, что все кончено… Через какие-нибудь пять минут она взглянула на тебя: так, как ни на кого еще никогда не смотрела. Ты тоже заметил это… Не лги, не отрицай… Доказательством служит то, что ты более месяца туда не возвращался. Но, увы! Мне это не помогло… Для таких натур, как ее, отсутствующие не бывают виноваты, наоборот… Каждый раз, когда я приходил туда, она говорила со мной исключительно о тебе, и так наивно, с таким доверием, с такой любовью… Это было настоящей пыткой… Теперь все кончено… Так лучше…
Жак долго еще говорил со мной, говорил все так же ласково, все с той же покорной улыбкой. Его слова причиняли мне в одно и то же время и горе, и радость. Горе потому, что я чувствовал, что он несчастен; радость потому, что за каждой его фразой я видел Черные глаза, которые светились любовью ко мне. Когда он умолк, я подошел к нему, чувствуя себя немного сконфуженным, но не выпуская из рук красной розы.
– Жак, ты теперь больше уж не будешь любить меня?!
Он улыбнулся и, прижимая меня к своей груди, сказал:
– Глупенький! Я буду любить тебя больше прежнего.
И это было действительно так. История с красной розой не повлияла ни на отношение Жака ко мне, ни на его настроение. Я думаю, что он глубоко страдал, но он никогда не показывал этого. Ни вздоха, ни жалобы – ничего. Как и раньше, он продолжал ходить туда по воскресеньям и по-прежнему был со всеми приветлив. Но только он потерял всякий интерес к бантам своего галстука и совершенно упразднил их. Спокойный и гордый, работая до изнеможения, он мужественно шел вперед по жизненному пути, неуклонно стремясь к одной цели – к восстановлению домашнего очага… О, Жак, Мама Жак!
Что касается меня, то, получив возможность свободно, без угрызений совести любить Черные глаза, я весь с головой окунулся в свою страсть. Я проводил целые дни у Пьеротов, где покорил все сердца… и ценой каких невинных хитростей!.. Я приносил кусочки сахара старому Лалуэту, играл в карты с дамой высоких качеств, был готов на всякие жертвы. В этом доме меня прозвали «Желанием нравиться». Обычно я приходил туда в середине дня. В этот час Пьерот бывал в магазине, а мадемуазель Камилла наверху, в обществе одной только дамы высоких качеств. Как только я входил, на сцену являлись Черные глаза, а дама высоких качеств почти тотчас же исчезала и оставляла нас одних. Эта благородная дама, которую севенец дал своей дочери в компаньонки, считала себя свободной от всех обязанностей, как только я приходил. Она спешила в кухню поиграть в карты с кухаркой. Я не обижался… Подумайте только: остаться наедине с Черными глазами!
Сколько чудесных часов провел я в этой маленькой желтой гостиной! Я почти всегда приносил какую-нибудь книгу, одного из моих любимых поэтов, и читал вслух Черным глазам, которые то наполнялись слезами, то метали молнии, в зависимости от того, что я читал. А мадемуазель Пьерот в это время вышивала около нас туфли своему отцу или же играла свои бесконечные «Грезы» Рослена. Но мы не обращали на нее никакого внимания, можете быть в этом уверены. Случалось, что в самый патетический момент нашего чтения эта маленькая мещаночка делала вслух какое-нибудь нелепое замечание, вроде: «Нужно позвать настройщика», или «Я сделала два лишних крестика на туфле…» И это меня так раздражало, что я немедленно закрывал книгу, не желая читать дальше. Но Черные глаза обладали способностью бросать на меня выразительный взгляд, сразу успокаивающий меня, и я опять продолжал свое чтение.
Конечно, было большой неосторожностью оставлять нас всегда одних в этой маленькой гостиной. Ведь нам вдвоем – Черным глазам и «Желанию нравиться» – было не более тридцати четырех лет! Хорошо, что мадемуазель Пьерот всегда была тут же, она была очень разумным, очень предусмотрительным, очень бдительным сторожем порохового погреба… Однажды, помню, мы – Черные глаза и я – сидели рядом на диване в этой маленькой желтой гостиной. Был теплый майский день. Окно было полуоткрыто, длинные занавеси спущены. Мы читали «Фауста». Когда я кончил, книга выскользнула у меня из рук, и несколько мгновений мы сидели в окружавшей нас тишине и полумраке, прижавшись друг к другу, не произнося ни слова… Она склонила голову на мое плечо, и я увидел, как в вырезе ее лифа, прикрытом прозрачной шейной косынкой, блеснули маленькие серебряные образки. Вдруг появилась мадемуазель Пьерот. Нужно было видеть, как быстро отправила она меня на другой конец дивана. И какое длинное наставление прочла она нам:
«То, что вы делаете, очень дурно, милые дети! – говорила она. – Вы злоупотребляете оказываемым вам доверием… Вам нужно поговорить с отцом о ваших намерениях… Послушайте, Даниэль, когда же, наконец, вы с ним поговорите?!»
Я обещал поговорить с Пьеротом в самом скором времени, как только закончу свою поэму. Это обещание немного успокоило нашу «гувернантку», но все равно – в этот день Черным глазам было запрещено садиться на диван рядом с «Желанием нравиться».
Вообще мадемуазель Пьерот была особа очень строгих правил. Представьте себе, что в первое время она не позволяла Черным глазам писать мне! В конце концов она согласилась, но с условием, чтобы ей показывали все письма. К сожалению, она не довольствовалась одним только чтением этих очаровательных, полных страсти писем, которые мне писали Черные глаза, и часто вставляла в них свои собственные фразы, вроде следующих:
«…Сегодня с утра мне очень грустно: я нашла в своем шкафу паука. Паук утром – не к добру».
Или еще:
«Не заводят семьи, когда пусто в кармане».
И потом этот вечный припев: «Вам надо поговорить с отцом».
На что я неизменно отвечал:
– Поговорю, как только закончу поэму.
Глава VIIIЧтение в Сомонском пассаже
Наконец я закончил эту знаменитую поэму, закончил после четырехмесячного труда. Помню, что, дойдя до последних стихов, я не мог уже больше писать, так дрожали мои руки от лихорадочного возбуждения, гордости, радости и нетерпения.
На сен-жерменской колокольне это было целым событием. Ради этого случая Жак превратился на один день в прежнего Жака, любителя картонажных изделий и горшочков с клеем. Он великолепно переплел тетрадь, в которую пожелал собственноручно переписать мою поэму, и от каждого стиха приходил в дикий восторг. Я относился более сдержанно к своему произведению. Жак слишком любил меня, и я не вполне доверял его суждению. Мне хотелось бы прочесть свою поэму какому-нибудь беспристрастному и надежному судье. Но, к несчастью, я никого не знал.
А между тем в молочной мне представлялись случаи завести знакомства. С тех пор как мы «разбогатели», я обедал за табльдотом, в задней комнате. Там обедало обычно человек двадцать молодых людей – писателей, художников, архитекторов или, вернее сказать, – их «зародышей». Некоторые из них сделались теперь знаменитыми, и когда я читаю в журналах их имена, я глубоко страдаю, потому что сам я ничего еще не добился. Когда я впервые появился за столом, вся эта молодежь встретила меня с распростертыми объятиями, но так как я был слишком застенчив, чтобы принимать участие в общих спорах, то меня скоро забыли, и среди всей этой публики я был так же одинок, как и за отдельным маленьким столиком в общей зале. Я слушал, но ничего не говорил.