… Когда Тамара была маленькая, родители часто оставляли её с бабушкой Лизой, царствие ей небесное. Бабушка Лиза наводила на всех окружающих оторопь. Потом, уже через много лет после её смерти, отец как-то сказал Томе, что рядом с тёщей всегда чувствовал себя так, словно у него на приёме у английской королевы оказалась ширинка расстёгнута и фрак наизнанку. Все окружающие, кроме дочери и внучки, обязаны были называть её Елизаветой Антоновной. «Тётей Лизой» не осмеливался называть никто, даже племянникам такая вольность вряд ли пришла бы в голову, если бы они у неё и имелись. Высокая, подтянутая, не считающая нужным закрашивать седину, с прямой спиной, плотно сжатыми губами и стылым взглядом, она никогда не улыбалась и почти не разговаривала.
Обязанности по уходу за вверенной ей Томой Елизавета Антоновна выполняла исправно: вкусно, сытно, хотя и без фантазии, кормила, тепло одевала, мыла, водила на прогулку. Спросил бы кто, любила ли она девочку, Елизавета Антоновна бы не ответила. Есть внучка, а сама она на пенсии, – значит, нужно с ней сидеть.
Она всегда так жила. Надо выйти замуж – вышла, надо родить – родила дочь. Она была химиком, всю жизнь проработала в какой-то научной лаборатории, руководила ею, и ни разу не сделала ни одной ошибки, хотя и ни одного открытия тоже не сделала. Что творилось в её угрюмой голове, была ли она довольна жизнью, никто не знал.
Однажды бабушка привела внучку в детское кафе. Там стоял красивый аквариум, а в аквариуме плавала большая тёмная рыба. Медленная, холодная, одинокая, она, как заведённая, двигалась по одной и той же траектории. Как бабушка, подумала тогда Тома.
Она не вспоминала о Елизавете Антоновне много лет. Та умерла, когда Тамара перешла во второй класс. А сейчас ей вдруг почему-то пришла в голову фраза, которую иногда, уже и не вспомнишь, к чему и зачем, произносила бабушка:
– На правду, как на смерть, – во все глаза не глянешь.
Слова отпечатались в памяти механически, как бы минуя сознание. Но сейчас Тома вдруг поняла, что они означают. Она боялась увидеть – вот и не решалась глянуть. Не могла позволить себе правду, от которой запросто могло остановиться сердце и переломиться вся жизнь. Ну, как, как было позволить себе заметить участившиеся совещания, командировки, рабочие поездки – причём часто на выходные?! Заметить то, что Пашка нередко приходил заполночь, виновато крался в темноте и никогда не съедал приготовленный и оставленный ему ужин, хотя любил поесть? То, что секс стал редким? То, как порой он сосредоточенно, изучающе и жалостливо смотрел на неё и отводил глаза в сторону, если ловил ответный взгляд? И многие, многие ещё мелочи, от которых легко отмахнуться по отдельности, но которые все вместе набросились на неё сейчас, как голодная собачья свора зимой в дачном поселке…
Тома сидела в кресле недолго – сорок пять минут. У неё была странная для неработающего человека привычка постоянно смотреть на часы, рассчитывая с точностью до минуты своё время. Куда ей было спешить? К чему эта нелепая пунктуальность? Но побороть её не получилось даже сейчас: падая в кресло и поднимаясь из него, Тома автоматически отметила, который час. В голове было пусто и звонко, руки заледенели. Не думалось, даже не страдалось почему-то.
Телефонная трель словно разбила стеклянный кокон, который окружил Тому. Звонил Пашка. О чём они говорили, она не смогла бы вспомнить и под дулом пистолета, но отвечала мужу, слушала его, даже смеялась.
А повесив трубку, приняла решение. Ничего она Пашке не скажет. Выбросит обличающую его бумажку и сделает вид, что ничего не произошло. Где-то, может, в одном из многочисленных женских романов, она вычитала: важно не то, что тебе врут, а сам факт, что пытаются что-то скрыть! Почему Пашка молчит и не говорит ей о другой? Потому, что не хочет ранить. Потому, что по-своему любит. Потому, что не собирается бросать. Вот оно, то единственное, что имеет значение! Будь ему дорога та женщина, он не стал бы врать, а сказал правду: люблю её и ухожу. Но он молчит! Он не будет рушить семью. Это просто увлечение. А увлечения проходят.
На Тому волной нахлынуло облегчение. Да, ей плохо и обидно, но это можно перетерпеть. Да, придется поступиться гордостью, но что такое гордость в сравнении с семейным счастьем? Предрассудок, и ничего больше. Только промолчав, можно сохранить брак. «И материальное положение, и статус», – тоненько подсказал голосок где-то в глубине сознания.
«Да, – яростно ответила Тома голоску, – и это тоже!» А что тут такого?! Она годами создавала уют, подпитывала их союз, делала всё, чтобы стать хорошей женой – только в этом и была её жизнь! В конце концов, она до сих пор любит мужа и обязательно родит ему ребёнка. Ради чего теперь топтать всё? И куда деваться? На что жить, в конце концов? Да кому она нужна, эта правда?! Паша перебесится и поймёт, что главное в его жизни – семья. Да он и так это понимает, потому и скрывает свои шашни.
Мысленный диалог с самой собой прервала внезапно накатившая тошнота. «Что-то с желудком или на нервной почве», – подумала Тома, рывком открывая дверь в ванную. Она едва успела наклониться над раковиной, как её буквально вывернуло наизнанку. Умывшись и почистив зубы, медленно выползла из ванной, дошла до кухни и залпом выпила стакан холодной воды. Полегчало. Но оставаться дома и продолжать уборку, как ни в чём не бывало, она не могла.
Наскоро покидала вещи обратно в шкаф, порвала на мелкие клочки злополучный проспект и спустила глянцевые обрывки в унитаз. Кое-как оделась и поспешила к Александре. Кому ещё она могла рассказать и быть уверенной, что выслушают и не проболтаются? Мать точно не сдержится, и тогда пиши пропало: Пашка будет вынужден объясняться, и, может, это подтолкнет его к уходу.
Сашка жила недалеко: не стоило садиться за руль, дольше в пробках простоишь. Тома бежала по улице и чувствовала, что её снова мутит, но это было неважно. Перед уходом она выпила активированный уголь, универсальное мамино средство от всех желудочно-кишечных хворей. Скоро должно подействовать.
Уже поднимаясь по лестнице, Тома вспомнила, что не позвонила Сашке перед выходом. Та терпеть не могла, если к ней являлись без звонка. С детства такая была, не выносила, когда что-то делалось без её согласия. Ладно, что теперь об этом думать. Не та ситуация. Поймет. Подруги они или где?
Сашка открыла дверь и, конечно, поначалу скорчила недовольную мину. Вроде даже растерялась. Но Томе было не до извинений. Она пролетела мимо Сашки в комнату, забыв разуться, и бухнулась в кресло.
– Хорошо, что ты дома! Мне надо с тобой поговорить, не могу… – она оборвала себя на полуслове, огляделась. – А где Васька? Ты одна?
– У матери, забрала понянчится, – голос у Сашки был напряженный. Наверное, недовольна её приходом. А может, кавалера своего ждала? У неё кто-то появился, она всё обещала познакомить.
– Саш, извини, что врываюсь, но… Понимаешь, я узнала… – выговорить это оказалось трудно. Томе стало так жаль себя, так больно и стыдно за корявую свою жизнь, что она расплакалась. Некрасиво, с подвываниями, со стуком зубов о края принесённого Сашкой стакана с водой.
– У Пашки есть женщина. Я сегодня убиралась в шкафу и случайно нашла у него в вещах путёвку. Он с этой бабой ездил отдыхать, когда…
Недоговорив, Тома посмотрела на подругу и споткнулась о Сашкин взгляд. Сашка смотрела, широко раскрыв серые глаза – и в них стояло непонятное. Радость, злое удовольствие, насмешка и даже торжество. А где-то, на самом донышке, – вина. Поначалу Тома решила, что всё дело в зависти: та, наверное, завидовала её благополучию и теперь злорадствует. Но уже через мгновение Тома поняла, что дело не в этой извечной тайной женской обиде на более успешную подругу. Тут другое.
– Саш…это же ты, – ошеломленно выговорила Тома, не успев как следует обдумать свои слова, – это с тобой у него…
Сашка подскочила и вдруг почти прокричала, захлёбываясь словами:
– Ну, есть бог на свете! Наконец-то! Это ж сколько можно было мне мучиться, а? Том? Ты своей слепотой всю мне душу вынула! Я ему – всё, только живи, только останься. Ваську даже родила, а он – «Тома не переживёт», «Я Томку не могу бросить», «Как мы будем после этого жить»…
– Так Васька… Саша, Васька, он что…
– Да то! Пашкин сын, вот что! Мы с Пашей уже третий год вместе. Ну, думаю, рожу ему, раз ты не можешь, он и уйдёт от тебя. Так нет же! Год ребёнку скоро, а он всё боится. И чего держится за тебя, не пойму. Родители с тобой всю жизнь носились, теперь Пашка. Ты посмотри на себя, как ты живёшь? Ну, кто ты? Домохозяйка сраная, и больше никто, поняла? Ни учиться не могла, ни работать, ни родить. На всём готовом, сама себе паршивый «Тампакс» купить не можешь, на колготки у мужа просишь, обуза! И ладно бы детей растила – так нет, задницу свою только отращиваешь! Пашка как вол на работе, а ты по салонам красоты и магазинам таскаешься!
– Не кричи, Саша, голова раскалывается, – прошептала Тома, сжав пальцами виски.
– А и пусть раскалывается! Меня жалел кто-то? Скажи – жалел? Я себе сама всё заработала – и квартиру эту, и машину, и всё.… Кручусь, как сумасшедшая. А все праздники одна. Ваську одна ращу – Пашка всё урывками, всё телефон ладошкой прикрывает, как бы ты не узнала. Ух, вот ты мне где, – она резко полоснула себя ладонью по горлу, – смотреть на тебя не могу! И как ты не чувствовала, не понимаю. Думаешь, прощения буду просить? Каяться? Не дождёшься!
– Не проси, – согласилась Тома. – Зачем? У вас сын.
– Вот именно, сын! Я ему настоящая жена, я ему сына родила – а ты?! Если что, он мне первой понравился, ещё тогда, в институте! Но ты же у нас красавица, из хорошей семьи, учиться мамуля с папулей пристроили. Одета, как кукла. Одна дочка у мамы с папой – где уж мне!
– Не кричи, Саша, – опять попросила Тома. Ненависть подруги её оглушила, обожгла. – Если ты меня настолько ненавидела, зачем же тогда дружила со мной? Мы столько лет вместе… И ты никогда не показывала…