– Я не всегда к тебе так относилась, – Сашка выдохлась, заговорила тише и спокойнее. – И вообще это не важно. Хватит, не хочу. Слава богу, всё само собой решилось – и ты не от меня узнала. А то Пашка бы не простил. Он, наверное, специально оставил эту бумажку, – Сашка зло усмехнулась, а Тома вздрогнула, как от пощечины. – Тоже, видать, надоело. Теперь всё будет по-другому. Он разведётся тобой, мы поженимся. Ваську будем растить, я и девочку ему рожу: он теперь дочку хочет, сам говорил.
На Тому вдруг накатила сонная усталость. Захотелось улечься, как медведь в берлогу, и чтоб никто не трогал. Сил не было даже вылезти из кресла. А ведь нужно быстрее уйти отсюда. Тут же накатил новый приступ тошноты, она вскочила и побежала в ванную, прижимая руки ко рту. Сашка посмотрела ей вслед цепким взглядом. «Надо быстрее оформлять развод, а то мало ли», – решила она.
Тамара вышла из ванны и встала в дверях. По привычке бросила взгляд на стену, где висели часы: она подарила их как-то Сашке на Новый год. Но часов не было. Вместо них красовалась большая цветная фотография в рамке. Саша, Паша и Васька. Счастливая семья: любящие родители и милый малыш. Все хохотали, казалось, что их просто застали врасплох, хотя на самом деле снимок был явно студийный, постановочный.
– Фотограф хороший, – пробормотала Тома.
– Да уж, неплохой, – подтвердила Саша. Она смотрела на бледную, с синими кругами под глазами Тому безжалостно и прямо.
– А часы где?
– Они мне никогда не нравились! Я их только перед твоим приходом всегда вешала. Паша просил, – фыркнула Саша. – Ты звонила, что придёшь – я вешала часы. Дурдом! Заврались. Здоровье твоё берегли и тонкую душевную организацию.
– А времени сколько сейчас? Телефон дома забыла, часов нет.
– Что? Ах, да. Тебе вечно до минуты надо знать, – Сашка схватила с тумбочки телефон, – полтретьего.
– Надо же, только четыре часа прошло, как я уборку начала, – удивленно произнесла Тома слабым голосом.
Сашка стояла, вытянувшись, вцепившись в мобильник.
– Ты так ничего и не скажешь? Не хочешь узнать, когда у нас началось? Надо поговорить, что теперь делать, – в её голосе впервые прозвучала неуверенность. – Почему молчишь, ерунду какую-то спрашиваешь – часы, время?
– А что говорить, Саш? Ты всё сама сказала. Будете жить вместе, у вас Васька. Счастья, что ли, вам пожелать? Вы и без моих пожеланий обойдетесь. Сына родили и дочку родите. Мешать не буду, Пашку держать… Ты не бойся.
Тома ещё раз посмотрела в Пашины счастливые глаза на фотографии, повернулась и медленно пошла прочь из Сашкиной квартиры.
Операция
Ближе к девяти вечера снова зарядил дождь: июнь в этом году больше похож на ноябрь. Редкие прохожие семенят мелкими шажочками, осторожно огибают лужи с мутной серой водой. Даже из окна третьего этажа видно, какие у них недовольные лица, как они ёжатся от холода в студенистом влажном сумраке и ругают мерзкую погоду. Хотя, возможно, это только её воображение: от скуки чего не выдумаешь.
Смотреть на улицу надоедает, и Кристина отворачивается от окна, в очередной раз обводит взглядом палату. Унылое, вытянутое в длину помещение с тремя большими окнами. Вытертый до дыр линолеум, выкрашенные тусклой зелёной краской стены, высокие гулкие потолки. В проходах между скрипучими металлическими кроватями еле-еле помещаются узенькие раздолбанные тумбочки с перекошенными дверцами. Девять человек на трёх десятках метров лежат аккуратными рядами, как дрова в поленнице.
Здание роддома ветхое и старое, через месяц его закроют на долгожданную реконструкцию. Давно пора, условия здесь ужасные: на потолках ржавые разводы, раковины только в платных палатах, один туалет с двумя унитазами и одним умывальником на пятьдесят три человека! Зато, говорят между собой женщины, тут специалисты хорошие. А бытовуху и перетерпеть можно: не на всю же жизнь сюда ложишься.
Кристина, например, надеется через пару дней выписаться.
Несмотря на прохладную погоду, в палате страшная духота. Окна открывать не разрешают: это послеродовая, кормящие женщины боятся простудить грудь. Два раза в день все чинно, гуськом выходят в коридор, распахивают окна настежь. Проветривают. Но уже через несколько минут дышать снова становится нечем. Пахнет потом, молоком, лекарствами, ещё чёрт знает чем. Хоть топор вешай. Хорошо ещё, что Кристинина кровать стоит возле одного из окон: деревянные рамы рассохлись от времени, и из щелей немного поддувает.
Как обычно, в двадцать один ноль-ноль приносят на кормление малышей. Каждой мамаше суют в руки туго спеленатый кулек, из которого торчит красная сморщенная мордашка с толстыми щеками и глазками-щелочками. Кристине кажется, что все новорожденные на одно лицо, как китайчата. Но мамам, разумеется, такого говорить нельзя: мигом превратишься во врага номер один. Каждая из них, получив своё сокровище, моментально отключается от внешнего мира и принимается вдохновенно ворковать со своим «китайчонком», тыкать в беззубый рот розовато-коричневый сосок и уговаривать «покушать».
– Ну что ты будешь делать! Лялечка опять спит! У меня же молоко не придёт! – Растрёпанная раскрасневшаяся Ленка чуть не плачет. Отчаявшись накормить свою «лялечку» (имя младенцу пока не придумано), она бережно укладывает её справа от себя и откидывается на подушку.
– Прыдёо-о-от! Не бо-о-ойся, – низким голосом тянет армянка Егана, снисходительно посмеиваясь над усилиями первородки-Лены. У Еганы-то уже пятый ребёнок под боком причмокивает. Такую ничем не испугаешь. – Ещё думать будешь, куда девать!
– Точно! – лаконично отзывается из своего угла Наташка.
У неё самые огромные груди, которые когда-либо видела Кристина. Просто какие-то молочные бидоны. Наташка бесстыдно выставляет их на всеобщее обозрение: целыми днями сидит, расстегнув ночнушку, и сосредоточенно сцеживает жёлтое густое молоко. Его у неё столько, что сыну, который всегда ест с завидным аппетитом, с трудом удаётся опорожнить половину одной груди.
Как-то палатный врач заикнулся, что сцеживаться Наташке ни к чему, современная медицина рекомендует эту процедуру только тем, у кого мало молока. Сколько сцедишь, столько и прибудет. А у неё молока хватает, должна наладиться естественная регуляция! Наташка попробовала не сцеживаться. Однако регуляция налаживаться не желала, грудь раздулась до совсем уж невероятных размеров и стала болеть, молоко текло сплошным потоком. Видимо, у Наташки оказалась какая-то повышенная удойность. Законы современной медицины на неё не действовали.
– Ага, Наташ, тебе хорошо говорить! – канючит Ленка. – У тебя таких проблем нет!
– У неё другие есть! – хохочет Гульсина.
Этой всё смешно. Счастливый характер у человека: ничто не может испортить ей настроения. Кристина ещё не решила, что это: глупость или мудрость. Новорожденного сына муж Гульсины почему-то решил наречь Фердинандом. Гульсина поначалу расстроилась: кошмарное имя! Как его сократить? Как называть ребенка? Фердиком? Но буквально через час смирилась и нашла выход из положения: не будет она ничего сокращать. Фердинанд – это звучит гордо! Солидно и оригинально.
– Моя тоже постоянно спит, – вступает в разговор Олечка Морозова, – их, видно, опять смесями накормили.
Олечке всё равно, ест её крошечная дочка или нет: она не собирается кормить. Принципиально. Через два месяца хочет выйти на работу в своё модельное агентство, и сложности с лактацией ей ни к чему. Олечка живёт так, как хотела бы жить Кристина: карьера модели, богатый муж, который дал жене денег на собственный бизнес, частые поездки по заграницам, крутая машина, дом за городом и большущая квартира в престижном районе. У Олечки дорогое бельё, шикарные шмотки, причёска, маникюр – закачаешься! Кажется, что она забежала в их убогую палату на минутку. Собственно, так и есть: в платном боксе «Мать и дитя» что-то не так с проводкой, и Олечку на сегодняшний день поместили в этот барак.
– Да им же постоянно смеси пихают, говори – не говори! Сколько раз предупреждала: не суйте ей бутылку перед кормлением! Так нет! Всё равно дают! – распаляется Света.
Её кровать стоит рядом с Кристининой. И сейчас Кристина с вялым равнодушием наблюдает над Светкиными бесплодными потугами накормить малышку.
– Кому охота их ор слушать? – резонно замечает Олечка. – Я бы тоже давала.
– Ты бы давала, – вполголоса бурчит Света, и её слова звучат зло и двусмысленно. Она на три года моложе Олечки, но выглядит лет на пятнадцать старше. Неухоженная, оплывшая, неопрятная бабища с сальными волосами и нечистой кожей. К тому же от Светки отвратительно пахнет. Смотреть на неё неприятно, и Кристина отворачивается.
В самом дальнем углу, возле двери, лежат Зуля и Юля. Они ни с кем в палате не общаются, не принимают участия в разговорах. Зулю никто не навещает, кроме матери. Видимо, мужа нет, и гордиться новорожденным сыном некому. Зато этот ребенок и его мать – самые «беспроблемные», как говорит на каждом обходе палатный врач Альберт Семёнович. Матка у Зули сократилась вовремя, анализы в норме, молока хватает, трещин на сосках нет, ребёнок здоровый и отлично набирает вес.
У Юли, наоборот, всё время аншлаг: родственники то и дело целыми сумками тащат передачи, орут под окнами, звонят на сотовый. Мужа зовут Юрой, он врач-кардиолог, работает в двух шагах отсюда, постоянно приходит и выводит жену в коридор прогуляться, подолгу уговаривает не волноваться и потерпеть. Они забавно смотрятся вместе: мощная ширококостная апатичная Юля и тощий, мелкокалиберный живчик-Юра.
Таким крупным женщинам, наверное, легко рожать, думала раньше Кристина. Дети должны вылетать пулей. И очень удивилась, когда узнала, что Юлина дочь, которая родилась с весом меньше трёх килограммов, разорвала матери весь «нижний этаж» (снова своеобразная терминология Альберта Семёновича). Теперь швы никак не заживают, к тому же бедной Юле делают какие-то неприятные процедуры. Кажется, орошения. И собираются провести «чистку». Да и с ребенком не всё ладно: «желтушка», из-за которой девочку не приносят на кормление, кривошея и врождённый вывих бедра.