– Кажется, все хорошо.
Повертела головой, подвигала руками. Мимо нас неслись автомобили, но никто не делал попытки остановиться и выяснить, в чем дело, предложить помощь.
– Полицию надо вызвать! – раздался откуда-то сверху сварливый женский голос.
Я подняла голову и увидела, что чуть поодаль, на вершине сугроба, стоят две пожилые женщины и мужчина в огромной меховой шапке, похожей на гнездо.
– Гоняют – ходить людям негде!
– Нет, нет, что вы! Не нужно никакой полиции! – испугалась я. Не хватало застрять здесь! Мне же ещё в соцзащиту, а потом на работу. – Я сама виновата. Тут нельзя переходить! А со мной все в порядке. Сейчас встану и…
Я хотела подняться, но тут же повалилась обратно: левую ступню пронзило резкой болью.
– Что такое? – засуетился молодой человек. – Нога, да? Нога болит? Погодите, я посмотрю.
Он принялся осторожно, но неуклюже ощупывать мои ноги. Кучка зрителей наверху заколыхалась, заговорила что-то, но я больше не обращала на них внимания. Куда больше меня интересовала собственная ступня. Вдруг это перелом?! А если придётся лечь в больницу? Кто будет ухаживать за Лизой? Проклятый вторник! Подкидывает одну беду за другой! В который раз за день в носу защипало, глаза затянуло предательской влагой.
– Вы что, врач? – спросила я, морщась от боли.
– Нет, геолог. – Он оставил неловкие попытки выяснить, что с моей ногой. – Но зато мой близкий друг – самый лучший в городе хирург. Сейчас мы с вами поедем к нему в больницу. Ни о чём не волнуйтесь, всё у нас будет хорошо, – решительно проговорил молодой человек, на удивление легко подхватил меня на руки и усадил в машину.
Я заикнулась было, что могу своим грязным пальто испачкать ему сиденье, но он только замахал руками: бросьте, неважно! В салоне было тепло, уютно, играла негромкая музыка, вкусно пахло кофе. Я заметила на приборной панели небольшой мешочек и поняла, что это ароматизатор. Машина плавно тронулась с места и влилась в общий поток. Некоторое время мы ехали молча. Потом молодой человек повернулся ко мне и спросил:
– Как вы? Сильно болит?
– Терпимо. Что я за дура такая…
– Вы вовсе не дура, – улыбнулся он, – просто жизнь сейчас такая: вечно торопимся, несёмся куда-то, и получается чёрт-те что.
В эту минуту он снова кого-то напомнил мне, а кого – я опять не поняла и сказала:
– Да уж, вот и поторопилась… Меня, кстати, Дашей зовут. А вас?
– Владимир. Очень рад познакомиться. Хотя обстоятельства могли бы быть и повеселее.
Внезапно голове у меня что-то щёлкнуло, и я, не успев додумать, выпалила:
– Владимир? Случайно, не Сергеевич?
– Сергеевич, – он недоумённо смотрел на меня. – А откуда вы знаете? Мы разве с вами знакомы?
– Нет, но я тоже Сергеевна, – глупо сказала я. Помолчала и добавила: – Сейчас я Пименова, а до замужества была Савельченко. Вы ведь тоже Савельченко, правда?
Короче говоря, выяснилось, что я съехала под колеса машины собственного брата! Верите ли, и такое тоже случается. Это произошло больше года назад, и сейчас я уже с трудом представляю себе, как умудрялась столько лет прожить без Вовки.
Оказалось, что наш отец умер от инфаркта в том же году, что и моя мама. Лариса Петровна, Вовкина мать, папина вторая жена, приняла нас с Лизой, как родных. Лиза зовет Ларису Петровну бабулей, а Вовку обожает так, что мне порой завидно. Лариса Петровна с Вовкой похожи – и внешне, и внутренне. Оба невероятно добрые, чистые (уж простите за банальность!), совсем без «двойного дна», немного чудаковатые в своей детской открытости.
Вовка пока не обзавелся семьёй, девушки у него меняются с такой скоростью, что мы не успеваем запомнить имён и лиц, но осуждать его за ветреность не получается. Просто он пока не встретил свою единственную, а когда это случится, то можете не сомневаться: никто не будет более верным и преданным мужем, чем он.
Брат взял надо мной и Лизой шефство. Как тимуровец. Починил все краны и проводку в квартире, сделал долгожданный ремонт, до которого у Олега не доходили руки, свозил нас с дочкой летом на море. Почти всё время с мая по сентябрь Лиза живет на даче с бабулей Ларой, и обе страшно довольны обществом друг друга.
Да, чуть не забыла. Нога моя оказалась вовсе не сломана, а всего лишь вывихнута. Костик, Вовкин лучший друг, вправил мне вывих в два счёта. Он отличный врач, внимательный и серьёзный, в свои тридцать четыре – уже кандидат наук, заведующий отделением, работает над докторской. Пациенты обожают Костика, и я не стала исключением, тоже сразу прониклась к нему доверием.
Мы стали по-дружески общаться, потом – уже не по-дружески встречаться, а два месяца назад Костик сделал мне предложение. Разумеется, я согласилась, и в июне у нас свадьба. Вовка на седьмом небе от счастья, что лучший друг теперь будет ещё и родственником.
О своих чувствах лучше промолчу. Скажу только, что иногда мне кажется: всё это сон, скоро наступит серое утро, и я проснусь рядом с Олегом. От таких мыслей бросает в дрожь. Ведь узнав, что на свете есть мужчины, подобные моему Костику, было бы невозможно примириться с существованием бок о бок с Олегом. Он, между прочим, в лучших традициях многих алиментщиков, получает зарплату в конверте и выплачивает дочери двадцать пять процентов от прописанной в законе минималки. С Сонечкой они расстались, и свои сексуальные праздники мой бывший празднует уже где-то в другом месте. Где и с кем, меня, слава Богу, совершенно не интересует.
Что ещё сказать? Как будто бы всё… Ну, разве что вот это: Женька, которая будет моей свидетельницей на свадьбе, навсегда пересмотрела своё отношение ко вторникам.
Часть 4
«Довольствуясь синицей в руках, перестаешь даже помышлять о журавлях…»
Рукопись
Олег Васильевич Дубов запустил пятерню в волосы и принялся яростно, с хрустом, чесать голову. Это у него, как он сам говорил, «нервное». Завидев скребущегося шефа, подчинённые понимали: главред распсиховался не на шутку! Если честно, зрелище было то ещё: большие очки в старомодной оправе сползали на нос, лицо становилось болезненно-сосредоточенным, жёсткие волосы топорщились в разные стороны, как прутики метлы.
Но начальникам, как маленьким детям или тяжело больным, прощают многое. Почти всё. Поэтому Дубов скрёбся – сотрудники терпели. Тем более в целом мужик он был неплохой. Не щемил, не унижал, не орал, не воровал. В самые лихие годы не оставлял свою команду без зарплаты, ибо умел ладить с местной администрацией, умудрялся находить рекламу и подписчиков, удерживая журнал на плаву.
В этот раз Олег Васильевич расчесал свою многострадальную голову чуть не до крови, но никакого выхода из создавшейся ситуации так и не выцарапал. Угораздило этого чудака Неторопкина притащить свою дурацкую рукопись именно в «Лиру»!
Хотя куда ещё он мог её отнести? В их областном городе имелся всего один литературный журнал, который выходил каждый квартал. И, уж конечно, рукопись была какой угодно, только не дурацкой. Самым точным определением стало бы «гениальная». Дубов понял это, едва перевернув первую страницу. В рассказе под названием «Птичья стая» было всё: крепкий сюжет, который цеплял с первых строк, чеховская ясность и простота изложения, мягкий юмор, ювелирно выписанные образы, интересная и ненавязчивая подача.
За долгие годы, что Дубов возглавлял журнал, да и раньше, когда работал здесь же ответственным секретарём, ему не довелось встретить ни одного автора, которого можно было назвать хотя бы перспективным. Таланты почему-то не произрастали на скудной уездной почве. Хотя, скорее всего, процент одарённости был вполне нормальным, просто, почувствовав в себе божью искру, разжигать из неё пламя начинающие писатели стремились в столице. Кому нужна провинциальная известность?
А вот Неторопкину зачем-то оказалась нужна. Когда утром он возник на пороге редакторского кабинета, Дубов и вообразить не мог, чем обернется этот визит. Чего можно было ожидать от малохольного, чёрт-те как одетого субъекта с перепуганными глазами и детской привычкой краснеть по любому поводу? Говорил Неторопкин, пришепётывая, поминутно откашливался и, видимо, от волнения, к месту и не к месту вставлял «Прошу прощения».
Главред привык к постоянным авторам, творения которых из номера в номер украшали страницы «Лиры». Например, поэтесса Дарина Барская (в миру Даша Бабушкина) каждый раз поставляла длиннющие вязкие, тягучие, совершенно бессмысленные стихи, которые обожала читать нараспев, с подвыванием. Дубов давно отчаялся найти крупицу здравого смысла или настоящую, живую эмоцию в беспорядочном потоке сравнений, эпитетов, гипербол, метафор, метонимий и оксюморонов, которые щедро и без разбору выливала на читателей Бабушкина.
Олег Васильевич уже много лет не читал её стихов, автоматически утверждая их в номер. Просто прикидывал, как они встанут на журнальную полосу. Вот уж кто точно читал Барскую, так это корректор Лидия Борисовна, сухая, строгая и чрезвычайно грамотная дама, не пропускавшая ни одной, как она выражалась, «блохи» в рукописях. Но у той-то не было иного выхода: работа такая.
Лидия Борисовна читала, мужественно продиралась сквозь корявые тексты, ожесточённо правила их и тихо ненавидела и Дашу Бабушкину, и баснописца Аристарха Морозова, которому не давали покоя лавры Ивана Андреевича Крылова, и весельчака-фельетониста Пчёлкина, чьи тяжеловесные опусы не вызывали и намёка на улыбку, и новеллиста Архипа Эла. Последний был мрачным типом, поклонником литературы модернизма. Верхом литературного совершенства Эл считал «Улисса» Джеймса Джойса и «Замок» Франца Кафки, и стремился создать нечто подобное. Пока, на счастье редактора и корректора, бог миловал. Им вполне хватало разжижающих мозги порождений поэтессы Дарины Барской.
Но особую лютость вызывал у Лидии Борисовны прозаик Влад Струйников – директор местной школы Владимир Петрович Стручков. К сожалению, он был чрезвычайно работоспособен и плодовит: строгал романы, повести и рассказы в неимоверных, диких количествах. Там неизменно присутствовали мозолистые руки пахаря, крестьянский пот, мудрый прищур сельского учителя, заливающиеся румянцем девичьи щеки, золотые колосья пшеницы, пьянящий дух родимой стороны, лучистая улыбка матери и прочие штампы, которые дружно кочевали из шедевра в шедевр. Как Стручкову самому не надоедает, поражался Дубов. Разнообразием сюжетов прозаик тоже не баловал. Ознакомился с одним творением – считай, прочёл их все.