Тебя трудно в этом винить: любоваться абсолютно не на что. Унылая, длинная и скучная, как цапля на болоте, девица. Сидит себе и сидит, стучит по клавиатуре, на звонки отвечает:
– Компания «Грант», добрый день. С кем вас соединить? – делает вид, что работает. А может, и правда, работает – какая разница…
Много раз по телефону я слышала хозяйски-небрежное:
– Девочки, это Елена Вадимовна. С Сергеем Борисовичем соедините.
Твоя жена. Небожительница. Интересно, она понимает, какое это счастье – встречать тебя с работы, готовить еду, стирать твои рубашки. Слышать твой голос, сколько захочется, обнимать, садиться тебе на колени, смеяться твоим шуткам, смотреть телевизор, засыпать и просыпаться, чувствуя твоё тепло, смотреть глаза в глаза, ссориться по пустякам, а потом мириться…
В последнее время тебе часто звонит Эмма. Однажды так вышло, что я случайно подслушала ваш разговор. Извини, но твоя любовница – пошлая женщина. Она жеманно тянет слова, многозначительно дышит, томно хихикает. Почти вижу, как эта Эмма картинно закидывает ногу на ногу и облизывает кончиком языка накрашенные жирной помадой губы.
Выходит, ты изменяешь Елене. Значит, ты подлец? Но для меня это ничего не значит!
Видишь, как вышло. Я знаю твою тайну по имени Эмма, а счастливая Лена не знает. Но ты не бойся: твой секрет в безопасности!
А я ни с кем тебе не изменяю. Люблю с тех пор, как устроилась в «Грант». Моя любовь к тебе вечна, как Луна. Кажется, это уже кто-то написал до меня… Мама говорит, мне не хватает индивидуальности. Смелости. И ещё много чего. Ты прав, что не замечаешь меня. Иногда я сама себя не замечаю.
Ты можешь спросить, зачем это письмо. Мне просто хочется, чтобы ты знал, вот и всё. Никогда не догадаешься, кто тебе пишет! Нас в общем отделе одиннадцать человек.
Но если и поймешь, я знаю, что ты сделаешь. Пригласишь в свой кабинет, напоишь чаем, вежливо поблагодаришь за письмо и скажешь, что всё это напрасно. Ты, конечно, весьма польщен глубоким чувством в свой адрес, но ответить на него не можешь. А я ещё молода и скоро встречу подходящего человека, выйду замуж и буду смеяться над своим увлечением. Да-да, именно увлечением, которое скоро пройдет.
Я подержу в руках чашку, поулыбаюсь и помолчу в ответ. Встану и уйду. И даже не огорчусь, потому что заранее знаю, что ты ничего во мне не поймёшь. И не надо.
Просто спасибо, что живёшь на этой земле. И что прочёл мое письмо».
27 марта.
Анисимов стоял у отрытого окна и курил сигарету за сигаретой. А ведь почти удалось дойти до полпачки в день! Нервы, нервы…
Чёрт, вот не было печали! Кто же из них эта идиотка? Мученица эпистолярного жанра. Татьяна Ларина, мать её за ногу!
Анисимов с грохотом захлопнул окно и вернулся за стол.
– Ольга Сергеевна, кофе! – приказал он секретарше по селектору.
Через минуту та возникла на пороге. Сухая, седая, серая, строгая. Супер-профессионал. Недо-женщина. Ленка с папой постарались: в его близком окружении нет ни одной особы женского пола моложе пятидесяти.
«Про общий отдел-то и забыли!» – злорадно подумал Анисимов.
А там вон какие страсти. Шекспир отдыхает! И это возвращает нас к главному: надо срочно выявить авторшу слащавого послания. Потому что она знает про Эмму! И может рассказать Ленке.
Анисимов сделал большой глоток и поморщился. Сахара, как всегда, мало. Он протянул было руку, чтобы нажать на кнопку, сделать замечание Ольге Сергеевне и попросить принести сахарницу, но передумал. Видеть перед собой постную физиономию секретарши не хотелось. Без того настроение на нуле.
Если эта «писательница» откроет свой трепливый рот – всё! Ленка ревнивая до ужаса. Да и хрен бы с ней, с Ленкой, никуда она не денется. Влюблена, как кошка. Старше Анисимова на двенадцать лет. Так и сидела бы в старых девах с её-то рожей и центнером веса.
Но вот папуля!.. Этот не простит. Тоже вечно подозревает, притыкает своими деньгами, вынюхивает, вышныривает. А фирма-то, по сути, его. И не только фирма. Если обидеть единственную обожаемую дочь, старик перекроет кислород во всём.
Так что ошибаешься, голуба! Чаи гонять мы с тобой не станем. Анисимов запросил в отделе кадров личные дела сотрудников. Чтобы не вызывать подозрений, не уточнял, какой именно отдел его интересует.
Так, посмотрим. Четверо сразу отпадают: предпенсионного возраста. Две замужем, с детьми. Тоже не наш случай. Ладно, идём дальше.
Остаются пять человек: Алина Губаева, Нина Королёва, Ольга Смелова, Оксана Титова и Румия Яхина.
Длинная, говоришь, как цапля? Сейчас увидим, кто из вас длинная, а кто короткая…
Полчаса спустя Анисимов вернулся в кабинет раздражённый и растерянный. Четверо из пяти оказались высокого роста! Только Яхина отпадает. Она маленькая и толстенькая.
Дальше уж и зацепок нет. Все четверо – так себе. Смотрят печально и с робким призывом. На сто процентов угадать не представляется возможным. Не будешь же беседовать со всеми по очереди! Разговоры пойдут, сплетни, ненужные вопросы. Не ровён час, до папаши волна докатится.
Остается единственный возможный вариант. Такую бомбу при себе держать никак нельзя. Мало ли, что у этих романтических куриц на уме.
Анисимов вызвал Ольгу Сергеевну.
29 марта.
Приказ № 122/10.
По результатам аттестационной проверки, проведенной 28 марта в связи с мероприятиями по сокращению кадров, уволить с выплатой выходного пособия следующих сотрудников общего организационного отдела:
Губаеву Алину Амировну,
Королёву Нину Павловну,
Смелову Ольгу Васильевну,
Титову Оксану Владимировну.
Дата. Подпись.
Пироги со вкусом детства
Бабушку свою, которую с детства привыкла звать на татарский манер даваникой, я всегда любила безмерно. Когда была маленькой, жили в одном доме, но на разных этажах: мы с родителями на пятом, даваника – на втором. Я маршировала туда и обратно сто раз на дню, пока однажды – так уж сложилось – не переселилась насовсем в скромную даваникину квартиру с маленьким тесным балконом, утопающим в цветах.
Другую бабушку – мамину маму – я, конечно, тоже любила, но только совсем иначе. Жила бабуля Вика в Волгограде – мама оттуда родом. Дед Паша умер от рака, когда меня ещё на свете не было. Даваника, кстати, тоже вдовела с тридцати двух лет.
Время от времени мы с родителями выбирались в Волгоград погостить. Поездки эти были короткими, но содержательными, спрессованными плотно и туго, по-стахановски – пятилетка за год. Бабуля Вика до тошноты закармливала меня пельменями, салатом «оливье», пирожными, конфетами, шоколадным мороженым. Зацеловывала, заваливала куклами, плюшевыми игрушками, кофточками, юбками и платьями. Культурно развлекала: водила в музеи, кафе, парки, кинотеатры. С гордостью демонстрировала многочисленным приятельницам.
Это была бабушка-фейерверк, бабушка-праздник, и я любила её, как любой ребёнок любит праздники, с восторгом и нетерпением ожидая их и точно зная, что они скоро закончатся. Праздники раскрашивают нашу жизнь, делают разнообразнее и ярче, но не составляют её сути.
Бабуля Вика не наказывала меня, не поучала, не ругала за двойки, не заставляла есть скучную овсяную кашу и куриный суп, не шлёпала по попе за капризы, не учила мыть посуду и пришивать пуговицы, не отправляла чистить зубы, не требовала правильно держать вилку, не бранила за неряшливость или грубый тон. Всё это приходилось делать даванике – и на её же долю выпадало моё недовольство, нетерпение, раздражение.
Зато мне никогда не пришло бы в голову поведать бабуле Вике о своих школьных проблемах, о несправедливости нашей классной Марины Максимовны, о подруге Райке, которая оказалась предательницей и поцеловалась с Шамилем, хотя знала, что я в него влюблена по самую макушку. Это с даваникой мы думали, как мне свести прыщи со лба и какую стрижку сделать. Ломали голову, что ответить Лильке, которая постоянно дразнила меня «очкастой». Это даваника решала, какой ранец купить при моём сколиозе, что я должна есть, чтобы не испортить желудок, на какой подушке спать – перьевой или синтетической, какие факультативы посещать, каким спортом заниматься.
Бабушка Вика была ласковой и улыбчивой. Целовала и обнимала меня по десять раз на дню, придумывала массу всевозможных прозвищ. «Ласоньки», «ягодки», «фасоленки», «масеньки», «котеньки» и прочие смешные словечки легко спархивали с её языка.
Даваника особой нежностью не отличалась. Или, может, просто не умела её проявлять. Погладит иной раз по голове, прижмёт к себе крепко-крепко, словно боится, что убегу, – и на этом всё. Скупая на слова и улыбки, она называла меня «кызым» и – редко, только если очень недовольна мною – по имени.
Когда мне было девять, родители попали в автомобильную аварию. Мама погибла на месте. Папа умер по дороге в больницу.
Бабуля Вика приехала из Волгограда, постаревшая лет на десять, громко плакала, стенала, судорожно обнимала меня и вскоре уехала обратно в дивный волжский город, чтобы прийти в себя и научиться жить в мире, где ей пришлось похоронить единственную дочь.
Мы с даваникой остались одни. Квартиру, где я жила с мамой и папой, заперли на ключ и наведывались только проветрить, вытереть всюду пыль и вымыть окна. Мне было тяжело в этом доме, он казался мне мёртвым и одновременно настороженным, не желающим, чтобы его беспокоили. Он хранил воспоминания, как музей. А разве нормальный человек может жить в музее?
Первые месяцы после гибели родителей я помню плохо. Запало в память то, что даваника, в отличие от бабули Вики, не уронила ни единой слезинки. Сильно похудела, стала ещё молчаливее, но ни разу не заплакала. Теперь-то я знаю, что это куда хуже: слёзы смывают боль, приносят облегчение. Даваникино страдание сушило её изнутри, выскребало до дна, расцарапывало и без того израненное сердце.
Помню, она взялась каждый день что-то выпекать. Готовила всегда великолепно, особенно ей удавались блюда татарской национальной кухни. Чем замысловатее и сложнее рецепт, тем лучше. Даваника прятала свои чёрные с седыми проблесками волосы под косынку, надевала любимый фартук с синими цветами и принималась за дело. Месила узловатыми, опухшими от артрита пальцами тесто, раскатывала тонкие пласты, заворачивала в них начинку, лепила эчпочмаки, сооружала горки золотистого, сочащегося медом чак-чака, пекла пироги с калиной и яблоками, перемячи и губадию, которую, кстати, сама терпеть не могла.