Перед наступлением сумерек расквакались лягушки. Ночь прошла спокойно.
Все следующие дни были похожи на первый день, а ночи — на первую ночь. Глубокий покой воцарился в наших душах и вокруг нас. Первые часы опьянения свободой прошли, и наша жизнь подчинились ритму сонных вод. Мы согласовывали наши движения с солнцем и ветром, голодом и отдыхом. Невероятная полнота жизни распирала наши сердца.
Все, что мы делали, тянулось медленно, а нам казалось, что время летит очень быстро. В сонных водах все движения неспешны. Даже лодка медленно плавала от одного острова к другому. Мы жили неторопливо, а дни растягивались. Мы любили их за продолжительность и мнимую монотонность. Нет ничего упоительнее, чем открывать жизнь в тех местах, где воздух и вода кажутся сонными.
Конечно, есть часы, когда они отдыхают; но даже во время отдыха тайно кипит в них жизнь тысячи невидимых существ.
Я понял все это тогда, и с тех пор никогда не забываю.
Днем воздух кротко застывал, и река становилась зеркальной. Утренний ветерок утихал, земля и вода погружались в дрему.
В одиннадцать часов Гатцо нырял под воду. Со сладким чувством ужаса я наблюдал, как, погружаясь наискось, его загорелое тело уплывало все дальше и дальше на темное дно с опасными водорослями. Я видел, как его ноги то сгибались, то разгибались в зеленоватой воде. Он подолгу плавал на глубине так вольготно, словно был создан не только для суши, но и для воды. С замиранием сердца я следил за ним, и он казался мне неведомым подводным животным. Я удивлялся, когда он с закрытыми глазами, важным лицом и мокрыми волосами, с которых стекала вода, всплывал в десяти шагах от лодки, где я, не умея плавать, с тревогой дожидался его.
Он шел обсохнуть на берег. От его загорелой кожи под прямыми лучами солнца шел пар.
Плавать я не умел и в купаниях не участвовал. Иногда он заплывал в протоки, и, когда исчезал из вида, на меня нападал панический страх. «А что, если он не вернется? Утонет? Что я буду делать один?» — думал я.
Для меня одного лодка была слишком тяжела. И потом, у меня не было опыта свободной и дикой жизни, к которой он, кажется, привык.
После полудня было жарко. Мы засыпали. И, кроме жужжания насекомых или неожиданных всплесков карпа, ничто не нарушало тишину.
В часы послеполуденного отдыха мы мирно спали на островке в тени камышей и карликовых берез. Иногда мы отводили лодку в укрытие в зеленый туннель. Там росли красные ивы и «серебристое дерево», похожее на оливковое. Поставив лодку на якорь у корней ивы, мы до самого вечера беззаботно наблюдали, как порхают над водой бабочки, поденки-однодневки и стрекозы, как без устали суетливо скользят по воде жуки-водомерки ради им одним понятного удовольствия ее рябить…
Разговаривали мы мало. Гатцо нарушал тишину, только чтобы прошептать:
— Паскалé, сиди тихо, тут зверь.
И мы боялись пошевелиться.
Метелка камыша подрагивала. Часто, кроме этого трепета, ничто не выдавало присутствия промелькнувшего зверя. Он был невидим, но иногда из камышей высовывалась острая мордочка со злыми глазами — ласка. Осторожно понюхав воду, она исчезала в зарослях.
Успокоенная нашей неподвижностью, водяная крыса пугливо выскальзывала охотиться на берег. Она оставалась с нами недолго.
Утка-мандаринка или лысуха пересекали протоку и скрывались в камышах, оставив лишь легкую рябь на воде. Иногда под сводами деревьев, словно стрела, пролетал зимородок, слегка касаясь воды брюшком.
В наше пристанище со стороны берега приходил вечер. Вода отдала розово-гиацинтовым или золотым блеском. Багряная листва отражалась на гладкой поверхности тихой протоки.
На ночь, отталкиваясь с помощью шеста, мы потихоньку выплывали на речной простор.
На глубине трех метров мы бросали маленький якорь. Здесь мы чувствовали себя в безопасности, а берега по-прежнему боялись.
Сидя на носу лодки, мы жевали печенье и сухие фиги и смотрели, как опускается темнота.
Когда ночь с алмазным мерцанием звезд полностью вступала в свои права, Гатцо становился доверчивее и беседовал со мной. Темнота нас сближала.
— Тут, наверное, совсем близко выдра, — говорил он мне.
— Где?
— В зарослях ольхи. Она ходит на водопой. Я каждую ночь ее слышу.
— Поздно?
— Да, очень поздно.
— Ты просыпаешься?
— Она меня будит. Когда она пьет, то шлепает по воде. Это сильный зверь.
— Хотел бы я его увидеть, — шептал я.
— Как ты ее увидишь? Луны же нет…
Действительно, луны не было, только еле различимый серпик на горизонте. Потом он и вовсе исчезал.
Ночь принадлежала только звездному царству.
Высоко в темном небе со всех сторон свешивались, искрились, перекрещиваясь сияющими серебряными ветками, звезды, а в неподвижной воде вокруг нас мерцали тысячи чистых огней. Мы плавали вне времени и пространства между сводами звездного неба и его отражением в реке…
Древесные лягушки квакали целой колонией, иногда от их концертов бывало жутко.
Позднее недалеко от нас более нежно запевала колония жаб. Они мне больше нравились. Везде, в зарослях и в воде, на берегу и на деревьях, с наступлением ночи закипала жизнь, непонятная и таинственная. В камышах барахталась утка. На темном тополе ухал сыч. В кустах рыскал сильный барсук. Каменная куница скользила с ветки на ветку, незаметно подрагивали два-три листочка. Вдалеке тявкал загулявший лис.
— Лис — грустный зверь, — сказал мне Гатцо. — Он умеет думать.
Я не очень понимал.
— Гатцо, почему он грустный? Из-за того, что умеет думать?..
Но Гатцо промолчал. Он лишь сказал:
— Он потерял рай… Так у нас рассказывают старики, им лучше знать… Ты слушай, слушай…
И я слушал. На берегу пела удивительная птица. Каждую ночь, в одно то же время, с вершины молодого вяза раздавалась над водой и полями ее брачная песня. Лис затаился. Мы тоже сдерживали дыхание. Голос соловья в последние апрельские ночи, насыщенный трелями и свистами, был прекрасен. Под эти нежные звуки мы засыпали. Сон в эти ночи был легким, и мы просыпались несколько раз задолго до утренней зари.
При пробуждении песня этой дивной птицы все еще лилась. Но под утро она пела медленнее и степеннее. По ритму, в котором глубокой ночью в тиши невидимых вод раздавался ее плач, мы догадывались, что все речные обитатели еще спят. Я тоже засыпал, и во сне мне снилось ее горячее и одинокое пение…
На заре раньше всех появлялась большая птица. Она неподвижно стояла на узкой отмели в пятидесяти метрах от лодки. Ее острый клюв угрожающе нависал над водой. Выпятив зоб, покачиваясь на длинных ногах, она ловила рыбу.
Это была серая цапля Мы любовались ею безмолвно: ведь ее так легко спугнуть.
Чуть позже появлялась стая больших уток Они всегда приплывали из протоки. Эта маленькая утренняя флотилия непринужденно маневрировала на водной глади, от которой поднимался легкий туман. Появление уток возвещало о начале утра. Отплыв метров на двадцать от берега, они все разом разворачивались, и эскадра, изменив курс, вскоре исчезала в зеленом полумраке одного из туннелей.
И тут все живое приходило в движение. Это было утреннее пробуждение природы.
Так мы беззаботно жили в тихом забвении.
Порой тишина была такой напряженной, что тяготила нас. Тогда мы придумывали воображаемые опасности.
— Неизвестно, — говорил Гатцо задумчиво, — кто живет в этих местах. Но здесь кто-то живет.
— Наверняка здесь кто-то живет, — повторял я, словно эхо. — Может быть дикари…
От страха у меня побежали мурашки по спине. Подумать только! Дикари!..
Гатцо с сомнением качал головой.
— Паскалé, этот берег никогда ничего хорошего не обещал…
Он указывал на левый берег мертвого рукава, заросший непроходимой чащей.
— Представь себе, — продолжал он, — что мы у головорезов или чернокожих каннибалов. Кстати, это почти одно и то же. Они прячутся в кустах и тут, и там.
Тут меня охватывал приступ напускного ужаса. Это было сладостное чувство. Детям нравится замирать от страха. Когда делаешь вид, что тебе страшно от воображаемой опасности и знаешь, что на самом деле ничто не грозит, то все равно очень страшно. И это одно из лучших удовольствий.
В одно прекрасное утро Гатцо сообщил мне:
— Паскалé, нам нужно оружие!..
Он сделал огромный лук, больше его самого. Стрелы мы смастерили из камыша.
Стоило камышам чуть зашевелиться, мы пускали туда стрелы.
Когда есть оружие, так и тянет из него стрелять. Просто так, ради выстрела. Но, к несчастью, все любят стрелять в цель. И нет лучшей цели для выстрела, чем прекрасная птица. Вокруг нас плавало много знакомых доверчивых птиц. Мы их не трогали, и они, привыкнув, приобщились к нашей жизни, почти такой же мирной и естественной, как у них…
Гатцо с луком в руках часто следил за диким селезнем, который красовался на воде недалеко от лодки. Он нырял, чистил перышки и даже спал, доверчиво спрятав клюв под крыло.
Гатцо чуткими пальцами тихонько натягивал тетиву лука и, сам того не замечая, целился в селезня…
Затем он поднимал оружие и, жмурясь, пускал стрелу наугад в сторону берега.
Вечером мы ходили в засаду к роднику.
— Дождемся ночи, Паскалé, — говорил Гатцо. — Может быть, увидим диких зверей. Ночью они ходят на водопой. Я видел их следы…
Он показал мне их. Эти следы нас страшно разволновали. Зверь не появлялся. Но однажды нам померещилась его тень на песчаной равнине. Он показался нам огромным. Мы притихли.
— Паскалé, это мне не приснилось, — утверждал Гатцо, — я слышал треск его шагов.
— Гатцо, а я видел, как он шевелил ушами.
Той ночью о звере мы больше не выдумывали. Конечно, видно было плохо, но загадочный силуэт действительно появился довольно далеко от нас среди песков. Появился и таинственно исчез.
Если даже на самом деле я не видел, как шевелятся уши чудовища, я верил, что видел это, и добавил в заключение:
— Гатцо, тот зверь — настоящее чудовище.