Харберт продолжал взирать на несчастных со смешанным чувством презрения и высокомерия.
Наконец Мартина встала и обратилась к агенту.
— Господин управляющий, — сказала она, — теперь я умоляю вас… прошу об отсрочке… Это позволит нам заплатить… всего несколько месяцев… мы будем трудиться не покладая рук… даже если нам придется умереть в поле!… Молю вас… прошу вас на коленях… ради всего святого!…
И несчастная опустилась на колени перед этим страшным существом, один вид которого был для нее оскорбителен.
— Хватит, матушка!… Довольно… слишком… слишком унизительно! — воскликнул Мердок, поднимая мать с колен. — Мольбы здесь не помогут!
— Нет, — ответил Харберт, — и я не буду тратить лишних слов! Деньги… деньги на стол сейчас же, или через неделю вас выкинут!
— Через неделю, пусть! — вскричал Мердок. — Но сначала я сам выброшу вас за дверь дома, где мы пока еще хозяева!
И, подбежав к агенту, он схватил мерзавца за шиворот и вышвырнул во двор.
— Что ты наделал, сынок… Что ты наделал? — воскликнула Мартина, а все остальные понуро повесили головы.
— Я сделал то, что должен был бы сделать каждый ирландец, — ответил Мердок, — а точнее, выбросить из Ирландии всех лордов, как я выкинул их агента с этой фермы!
Глава XVIИЗГНАНИЕ
Вот в каком плачевном положении оказалось семейство Маккарти в начале 1882 года. Малышу только что исполнилось десять лет. Короткая жизнь, если ее оценивать прожитым временем, но весьма длинная по насыщенности событиями. Из всех этих десяти лет было только три счастливых года — те, что он провел на ферме.
И вот нищета, которую Малыш так хорошо познал когда-то, обрушилась на тех, кто был ему дороже всех на свете, на семью, ставшую его собственной. Внезапное несчастье могло в любую минуту безжалостно разорвать узы, связывавшие братьев, родителей и детей. Они будут вынуждены расстаться, рассеяться по стране и — как знать — даже покинуть Ирландию, поскольку жить на родном острове им становилось невозможно. Разве за последние несколько лет три с половиной миллиона фермеров не были лишены имущества по суду, и почему, собственно, то, что случилось со множеством людей в этой стране, должно миновать именно их?
Да сжалится Господь над несчастной Ирландией! Голод здесь как эпидемия, как война, опустошающая ее. Тот же бич и те же последствия.
В этой связи приходит на память зима 1740/41 года, когда нашли свою смерть столько голодных, и еще более страшный 1847 год, «черный год», уменьшивший число жителей острова почти на пятьсот тысяч человек.
В неурожайные годы пустеют целые деревни. Двери ферм распахнуты настежь — там никого нет. Арендаторы самым безжалостным образом изгнаны из родных домов. Сельскохозяйственное производство буквально подкошено под корень. Если бы все объяснялось только неурожаем зерновых, овса, ржи, то было бы еще полбеды и можно было бы надеяться на будущий урожай. Но если суровая и затяжная зима погубила картофель, сельскому жителю остается лишь, бросив все, податься в город и пристроиться в одном из «work-houses», работных домов, если, конечно, он не решит вообще эмигрировать из страны. В этом году значительное число фермеров избрало именно такой путь. Многие покорно смирились с судьбой. Из-за подобных бедствий в некоторых графствах население резко сократилось. В былые времена Ирландия насчитывала, кажется, двенадцать миллионов жителей, а сегодня только в Соединенных Штатах Америки — шесть-семь миллионов колонистов ирландского происхождения.
Итак, эмиграция. Не такая ли судьба была уготована и семье Маккарти? Да, и ехать нужно было не откладывая. Ни взаимные обвинения сторонников аграрной лиги, ни митинги, в которых участвовал Мердок, не могли изменить сложившегося положения. Ресурсы «poor-board»[147] были недостаточны для оказания помощи такому количеству пострадавших. Касса, пополнявшаяся за счет ассоциации гомруля, мгновенно опустела. Что касается восстания против землевладельцев и последовавших за этим грабежей, то вице-король Ирландии решил подавить их силой. Об этом можно было судить по огромному количеству агентов, наводнивших «подозрительные» графства, то есть самые пострадавшие и нищие.
Поэтому правильнее было бы для Мердока принять необходимые меры предосторожности, но он решительно отказался бежать. Доведенный до отчаяния, сгорая от неистребимой ненависти к угнетателям, он совсем потерял голову, сыпал угрозами направо и налево и подбивал крестьян на бунт. Отец и брат, увлеченные его примером, ввязались в дело подготовки восстания вслед за Мердоком. Уже ничто не могло их удержать. Малыш, опасаясь появления полиции, целыми днями вел наблюдение в окрестностях фермы.
Тем временем проживали уже последние крохи. Часть мебели была продана, дабы раздобыть хоть немного денег. А ведь до конца зимы предстояло протянуть еще несколько долгих месяцев!… Как же дожить до теплых времен и чего ждать от этого года, который казался загубленным?…
К заботам о настоящем и будущем прибавилось беспокойство по поводу состояния здоровья бабушки. Бедная старушка угасала на глазах. Сломленная ударами судьбы, она медленно сходила в могилу. Она уже не выходила из своей комнаты и даже не вставала. Чаще других около нее оставался Малыш. Она любила смотреть на него, когда он, со своей крестницей Дженни на руках, которой исполнилось два с половиной года, сидел рядом. Девочка улыбалась поистине ангельской улыбкой. Иногда бабушка брала малышку и улыбалась ей в ответ… И что за печальные мысли приходили ей в голову, когда старушка задумывалась о будущем правнучки! Тогда она обращалась к Малышу:
— Ты ее очень любишь, ведь так?…
— Да, бабушка.
— Ты ее никогда не оставишь?…
— Никогда… никогда!
— Господь позаботится, чтобы она была счастливее нас!… Это твоя крестница, не забывай!… Ты уже будешь почти взрослым, а она все еще останется маленькой девочкой!… Крестный отец — это как второй отец… И если она лишится родителей…
— Нет, бабушка, — отвечал Малыш, — и не думайте об этом!… Несчастье не может быть вечным. Вот пройдет несколько месяцев… Вы поправитесь, и мы снова увидим вас в вашем любимом кресле, как и прежде, а рядом будет играть Дженни…
Говоря это, Малыш чувствовал, как сжимается его сердце и слезы застилают глаза, так как он прекрасно понимал, что бабушка больна, очень больна. И тем не менее он сдерживался — в ее присутствии, по крайней мере. А если и давал волю слезам, то где-нибудь в укромном месте, где его никто не видел. И кроме того, он постоянно боялся, что вот-вот вдруг явится управляющий Харберт с полицейскими, чтобы лишить всю семью крыши над головой.
В первую неделю января состояние здоровья старушки резко ухудшилось. С ней случилось несколько обмороков подряд, причем один из них был весьма продолжительным. Можно было подумать, что конец близок.
Шестого января приехал врач, один из тех практикующих врачей из Трали, что отличаются сердоболием и не отказывают в услугах беднякам, зная, что те не могут оплатить визит. Он сделал объезд разоренной округи верхом, как в добрые старые времена. Когда врач проезжал по дороге, его увидел Малыш, который уже встречал его раньше в главном городке графства, и попросил зайти на ферму. Закончив осмотр, врач объявил, что лишения, вкупе с преклонным возрастом и огорчениями, выпавшими на долю умирающей, делали ее кончину неизбежной.
Скрыть печальную новость от семьи не представлялось возможным. Бабушке суждено было прожить не месяцы и даже не недели: речь шла о нескольких днях. Она не теряла памяти и должна была сохранить ее до конца. И такая жизненная сила таилась в этом хрупком создании с обликом крестьянки, такая невосприимчивость к жизненным лишениям, такое неприятие смерти, что борьба с ней должна была неминуемо сопровождаться долгой и ужасной агонией.
Прежде чем покинуть ферму, врач выписал рецепт на микстуру, дабы облегчить последние мгновения умирающей. Затем он уехал, посеяв отчаяние в доме, куда его привело сострадание.
Отправиться в Трали, заказать микстуру, привезти ее на ферму — на все это могло понадобиться целых двадцать четыре часа… Да, но чем заплатить за лекарство?… После уплаты налогов семья кое-как перебивалась на овощах, еще оставшихся на ферме, ничего не покупая на стороне. В доме не нашлось бы и шиллинга. И продать абсолютно нечего, ни из мебели, ни из одежды… Это было уже то, что называется крайней нуждой.
И тут Малыш вспомнил! У него же осталась еще та гинея, которую мисс Анна Вестон дала ему в театре Лимерика. Не более, чем прихоть взбалмошной актрисы; но он-то принимал всерьез роль Сиба и считал, что честно заработал эти деньги. Поэтому он так тщательно спрятал монету в своей кассе, то бишь в глиняном горшке, где лежали его бесценные камешки… И разве он мог даже помыслить, что в такое-то время они когда-нибудь будут обменены на пенсы и шиллинги?
На ферме никто и не подозревал, что у Малыша есть золотая монета, и тут ему пришла в голову мысль купить на нее микстуру для бабушки. Быть может, это облегчит ее страдания, а то и продлит жизнь и, как знать, вдруг старушка пойдет на поправку?… Малыш всегда надеялся на лучшее, даже когда надеяться уже было не на что.
Решив осуществить свой замысел, Малыш пришел к выводу, что лучше это сделать втайне ото всех. В конце концов, он мог ведь истратить свои деньги как заблагорассудится. Однако нельзя было терять ни минуты. Поэтому, чтобы остаться незамеченным, он решил пойти в город ночью. О том, что придется проделать добрых двенадцать миль до Трали да столько же обратно (а это совсем не легкий путь для ребенка), он даже не задумывался. Что касается его отсутствия, которое должно было бы продлиться целый день, то Малыш считал, что его вряд ли хватятся, поскольку все время, кроме того, что он проводил с бабушкой, он находился в основном вне фермы, наблюдая за окрестностями и дорогой в радиусе одной-двух миль, дабы предупредить о появлении управляющего с полицейскими, пришедших, чтобы выгнать всю семью под открытое небо, или констебля в окружении агентов, явившихся с целью арестовать Мердока.