За пределами этого мира
Правительственная трасса
Кого только не притягивала Москва! И какие только слухи в ней не роились! Она была набита ливонскими эмигрантами и европейскими авантюристами неизвестного и непонятного русским происхождения. И под какими только предлогами они не просачивались в столицу Московии! И отчего только не оставались в своем фатерланде — в благословенной Германии и Швеции, будто бы богатых и свободных странах! Разве там не нужны были мастера-оружейники, рудознавцы, лекари, золотоискатели, юристы и толмачи?! А видно, не нужны, коли слетались сюда, как мухи на мед, ругательски притом ругая пригревшую их землю. Кое-кого, правда, привозили насильно, взяв в плен, но в плен-то брали вдали от немецкой, шведской или какой-нибудь другой родины.
В многочисленных московских слободках — за Яузой на Болвановке и за Москвой-рекой в Наливках — можно было встретить и простых наемников — рейтар и ландскнехтов, безымянных персонажей любой драки, и военных инженеров вроде Николауса, который помог заложить бочки с порохом под стены Казани, и командиров целых отрядов с фамилиями чужими и подозрительными для русского уха. Ну можно ли доверять какому-нибудь Францбеку?! Какой резон шотландскому стрелку жизнь отдавать за московские интересы?! Врачей было особенно много среди чужеземцев. Лекарь каждому нужен, и медицинские услуги стоят дорого. Звон злата привлекал сынов туманного Альбиона, а уж о немчинах и говорить нечего. Кишмя кишели! Гонцы боярские в слободки летали тучами, и так наловчились, что не путали Роберта Якоби с Арнульфом Линзеем, а Адриана Кальба — с Фромгольдом Ганом, Франциска Черри — с Генрихом Штальбрудером, хотя от хозяев получали весьма приблизительные ориентиры.
— Вези того, кто снадобья дает сладкие!
И холоп отправлялся бегом во все лопатки к Елисею Бомелию — вестфальцу, по мнению одних, то есть немчину, или англичанину, по мнению других. Лекарь Бомелий тут же ехал в боярские хоромы, обстукивал и обслушивал страдальца, получая мзду и оставлял лекарства. Потом говорили, что и отраву мог по чьему-либо наущению подложить.
Разная публика здесь вертелась, постепенно обживаясь и врастая в русскую жизнь. Иные и знаменитыми стали, как Иоганн Таубе и Элерт Крузе, но немногие сохранили привязанность к новой родине, преувеличивая ее недостатки и преуменьшая полученные выгоды. Очутившись в Европе, распространяли небылицы, искажая смысл ими увиденного, перевирая факты и путая события. А между тем только их докладные, писанные по заданию властителей, иногда смахивающие то на сказки, то на частные мемуары, являются единственным, если не считать официальных и полуофициальных летописей, источником наших знаний.
Впрочем, отчаянная эпоха порождает отчаянные тексты.
— Не все немчины виноваты в наших бедах, не все немчины — дурные люди, — любил бравировать широтой взглядов Алексей Данилович Басманов, одного из таких немчинов чуть ли не ежедневно приглашая в гости.
Как Генрих Штаден к нему втерся?! И не к нему одному! Видимо, сперва через сына Федора, ровесника и товарища по разным молодеческим играм. Конечно, Басманов понимал, что Штаден — обыкновенный авантюрист, хватающийся за все, с темным уголовным прошлым, не раз за то наказанный тюрьмой и тяжелой каторжной работой, типичный наемник, готовый служить чему угодно и кому угодно за злато, но привлекательный силой и смелостью, въедливой памятью и хваткой. Через Штадена, хотя и не через одного Штадена, Басманов получал информацию о том, что болтают в чужеземных слободках да и на торговых улочках Кремля.
Несмотря на двадцать с небольшим лет, Генрих кое-что соображал и иногда подбрасывал разумные советы Басмановым.
В Москве Генрих появился через несколько дней после бегства князя Курбского. А летом на довольно чистом русском языке предупреждал Басманова-старшего:
— Не тот человек князь Андрей, чтобы развлекать Жигмонта и плясать на балах. Он захочет отомстить вашему государю. И готов встать во главе литовских и польских отрядов. Жигмонт подарил князю Ковель, а этот город — один из богатейших в королевстве. Курбский коварен, и у меня есть тому доказательства.
Басманов знал, на что способен сиятельный изменник, и ему не нужны были никакие доказательства, но он все-таки с любопытством выслушивал Штадена и передавал потом полученные сведения царю.
— За несколько месяцев до моего перехода в Московию я присутствовал при казни шведского наместника в Гельмете Иоганна Арца, который называл себя графом, — рассказывал Генрих боярину. — Но многие сомневались, имел ли он право на высокий титул. Этот Арц не без оснований обвинялся герцогом Юханом — по-вашему Иоанном — в сношениях с Курбским и был растерзан раскаленными щипцами. Ходили слухи, что князь Андрей сам графа предал. Что ж! Вполне возможно. Когда Курбский бежал, его неласково приняли тамошние дворяне и дочиста обобрали. Арц нуждался в поддержке, когда шведский король сместил Юхана. Поляки ведь от наместника отвернулись.
— Изменники всегда замешаны в темных делах, — добавил Басманов, повторяя Иоанну услышанное.
— Я знаю князя и уверен, что он попытается захватить Москву, — промолвил Иоанн, сузив глаза и обратив взор куда-то вдаль.
— Пресветлый государь, границы твои крепки, как никогда, — произнес Малюта. — Но, полагаю, оберечься надо. Сколько твоих недоброхотов на воле осталось! Боярская измена Курбским питаться будет. Не он один их заступник, не он один с их голоса поет. Подумай, пресветлый государь, как московских мятежников прищучить. Алексей Данилович давно настаивал взять без страха да раздавить змею, пригревшуюся у тебя на груди. Горбатый-Шуйский у меня давно на примете. Болтает разный вздор. Он и Курбского изменником не считает. Морозова хвалит за то, что тот тело Васьки Шибанова ночью с площади взял и велел похоронить.
— Ну, с Морозовым мы покончили, — мрачно кивнул Басманов. — А с Горбатым еще рассчитаемся.
— Как иначе понять действия боярина Морозова? Знак Курбскому! Иди на выручку! Да это мятеж! — воскликнул Малюта. — По твоему указу, государь пресветлый, мучительной казни холоп изменника был предан.
— Мятежом пахнет, — поддержал Басманова и Малюту немногословный Вяземский, с которым Иоанн часто теперь уединялся для секретных бесед.
— В немецких слободках за Яузой про то открыто врут, — сообщил Басманов. — Кому-кому, как не им, ведать, про что поляки да Литва мечтают. Беспременно Морозов знак князю Андрею подал. Иди — поддержим! Если бы здесь, в Москве, измена не зрела, князь Горенский стрекача бы не дал! Овчина ему родич, но если бы не князь Андрей, не решился бы отъехать.
— Это справедливо, — поддержал Басманова Вяземский. — Корчевать надо! Чтоб духу Оболенских в твоей столице, пресветлый государь, не было.
Вместе с Горенским вздернули и двоюродных братьев Никиту и Андрея Черных-Оболенских.
— И ведь убегал в Литву! — с яростью прошипел Малюта. — Мне передали, что схватили прямо на глазах рейтар, которые на выручку шли.
Иоанн слушал преданных друзей и помощников не перебивая. Царь понимал их лучше, чем они сами себя. Но в речах Басманова, Малюты и Вяземского содержалось нечто неоспоримое. За недавними событиями прослеживалась на втором плане какая-то связь. В открытый мятеж Иоанн, быть может, и не верил. Но как не поостеречься, ежели митрополит Афанасий с притчем, не говоря уже о князьях Бельском и Мстиславском, толкуют, что, мол, государь к подданным относится хуже, чем к скоту! Так они оценивали вольное российское самодержство.
— Ничего у изменника с походом на Москву не выйдет, — мерно роняя слова, произнес Иоанн. — Войско Жигмонт даст, но Радзивилл не позволит себя оттеснить. Передерутся меж собой! Хотя изменник способен через нанятых людишек поднять бунт в приграничных посадах.
— И даже здесь, в Москве, пресветлый государь, — вырвалось у Малюты.
Иоанн посмотрел на него с неясным выражением, в котором, однако, Малюта почуял опасность. Опасность всегда возбуждала острое желание сопротивляться. Оттого Малюту, наверное, считали храбрецом. И действительно, он был не из робкого десятка. Он отступал и терялся лишь под взором царя. Малюта отлично сознавал, какое впечатление на Иоанна производит фамилия Шуйских и вообще всех, кто так или иначе соприкасался с суздальскими князьями. Суздаль — извечный соперник Москвы.
— Горбатый не трус, — пошел ва-банк Малюта: иного определения здесь не подберешь, хотя оно совершенно не в духе эпохи, зато лучше прочих выражает и состояние и намерения говорившего — Он к Курбскому ближе, чем можно было заподозрить. Не будет князь сидеть сложа руки, ежели изменник пойдет на Москву. Коли Москва стоит, Курбскому не жить!
Басманов пристально посмотрел на Иоанна. Тот ответил без звука — одним взглядом. И Басманов и Вяземский теперь не сомневались, что участь Горбатого-Шуйского решена, а ведь он женат на дочери второго человека в Боярской думе — князя Мстиславского. Басманов к ним не первый год подбирался. Свалить Ивана Федоровича руки у многих чесались.
— Они никогда не возьмут верх надо мной, — произнес медленно Иоанн и повернулся к Малюте. — И расхищенное добро великих князей Московских я верну в казну. Поход на Ливонию будет продолжен. Зиму проведем в Александровской слободе. Соберемся тайно, без шума. И в последние дни, когда объявим отъезд, все ценное тщательно упакуем, а чтобы лишить врагов наших силы и Божьего благословения, из храмов вынесем иконы и отправим под охраной туда, куда направляет нас Всевышний. Там и дадим решительный отпор недругам и изменникам. Никто не должен знать ни дня отъезда, ни где предполагаем стать лагерем.
— Пресветлый государь, — улыбнулся Басманов, — ты будто прочитал мои мысли.
— И мои, — отозвался Малюта.
— И мои, — эхом повторил Вяземский.
— И мои, — произнес Басманов-младший, которому ужасно не хотелось покидать Москву и ставшие доступными покои государя.
Федор не очень хорошо отдавал себе отчет в том, какая каша заваривается. Он не верил в возможность мятежа. Пока батюшка в Москве, никто не посмеет поднять меч.
— Приготовления не укроешь надолго, пресветлый государь. — И Малюта досадливо поморщился. — Зима, рухляди много, припасов сотни пудов и табун лошадей. Как тут надолго укроешь?
— Это твоя забота. — И Иоанн повернулся к Вяземскому: — И твоя!
— Пусть узнают и забеспокоятся, — сказал Басманов. — Важно скрыть, по какой дороге уйдет обоз.
— Ну, это, Алексей Данилович, легко, — со вздохом откликнулся Малюта.
— Когда приедем в слободу, — продолжал Басманов, — ты им, пресветлый государь, грамоту отправишь. Наплачутся без тебя, от страха в штаны наделают. Кто их оборонит от татар да литовцев?! А кабальный люд да посадские сами их разорвут на части. И овцы в волков превратятся, когда запах смерти почуют. Копытцами затопчут!
— Обоз, царицу Марию и царевичей отправим в Коломенское, — быстро сообразил Малюта. — Там дворец, но там и к татарве поближе. Гадать начнут, да слух через заставы не просочится. А потом кружным путем в Тайнинское уйдем, на север, и оттуда в слободу. Никто и в ум не возьмет хитрость эту. Слух пустим, что в Коломенское отъехали — ждет к себе в гости тестя, князя Темрюка, или сам к нему в Кабарду собрался. Темрюк давно хочет город на Тереке поставить, да без великого государя не в силах. Черкешенка, мол, государя одурманила чарами и упросила отцу посодействовать. Бояре падки на брехню, весть подхватят и сами же среди кабального люда да посадских распространят. А когда поймут, что не в Кабарду обоз идет, а кружными проселками в слободу, перепугаются, ибо хорошо знают, что там крепкая стража да леса непролазные.
— Верно Малюта советует, государь пресветлый! — воскликнул Басманов. — Сам отъезд — знак опалы на боярство!
Иоанн вздернул крутые брови, а потом распрямил их, нахмурясь, и, наконец, улыбнулся. Мысль Малюты понравилась. Правительственная трасса через село Тайнинское и Троице-Сергиев монастырь отвечала всем требованиям безопасности и нравственности. Получив отпущение грехов у монахов одного из самых почитаемых монастырей, с легким сердцем царь приступит к исполнению задуманного. Басманов с Малютой давно убеждали придать преследованиям изменников более последовательный характер, для чего надо из боярских детей и дворян сформировать специальную стражу, дело которой было бы только охота на волков предателей, дать им приличное содержание, земли нарезать и денежное довольствие определить — тогда они на сторону старого боярства клониться не пожелают. Стражу надо сделать экономически независимой, отделить ее от знати и противопоставить ей.
— Иначе измены не сломишь, государь пресветлый, — заключил Басманов. — Зачем у зажившихся на свете князей да бояр каждый раз просить соизволения казнить преступников? Поинтересуйся, у кого желаешь, пресветлый государь, каков боярский суд?
— Самый неправый! — поддержал Малюта. — Народ видит, что он поперек твоим повелениям, пресветлый государь, стоит. Он опалу твою поддержит. А как узнает, что Курбский поляков и литовцев на Москву ведет, то никого не пощадят. Кабальный да посадский люд с чужеземцами не якшается. В полон его берут и продают задешево, воеводы-бояре твоих приказов не исполняют. Полякам и немчинам Курбский позарез нужен. Россию можно победить только Россией, русских — только русскими. Вот и сеют смуту!
Мысль показалась Иоанну правильной. Не потому ли Курбский на Басманова так взъярился?
— С изменой законом бороться трудно. Судить да рядить — время терять. Скольких предателей через то упустили! Ясно, что Горенский за бугор смотрел, — взять бы его! Ан нет: доказательства бояре потребуют, митрополит вмешается, архиепископы. У нас в России — как?! Вор и пьяница всегда у сердобольных защиту найдет. На плаху его! Так нет! Бабы плачут — жалеют! Отпустишь, а он стрекача к Жигмонту, — нажимал на царя Басманов.
— Судом ничего не сделаешь, — веско сказал Вяземский. — В суде и крестоцеловальную запись оспаривают.
— Разве не так?! — подбросил хворосту в костер Малюта. — Так! Боярские дети да дворяне, особливо молодые да из худородных, прежнего не хотят, с боярством не дружатся. Они и есть настоящая твоя, пресветлый государь, опора. А Бельских всяких, Мстиславских да Шуйских не подпускать к делам государственной важности. Пусть или твои указы утверждают, или сами собой правят. Опричь их, пресветлый государь, благоденствовать будешь. Казна твоя богатая и людишек без счета!
При всем нервном нетерпении, высокомерии и самодержстве Иоанн умел слушать советников, умел извлекать из сумбурного словесного потока ласкателей трезвые мысли, совершенно отдавая себе отчет, что ежели подобные мысли явились, то неспроста. Это только недоброхоты шептались, что, мол, хвост в эпоху Сильвестра и Адашева вертел собакой. Не-е-ет! Никогда и никто им не вертел! Он был не в состоянии освободиться от опекунов, но тяготился их властью над собой всегда — чуть ли не с младенчества. Жена-черкешенка часто в уши пела, да и брат ее князь Михаил подтверждал:
— У нас — не как у вас. У нас князь вооруженной охраной оберегаем! К нему не приблизишься! А у тебя стража мала и прав никаких не имеет.
— Странно, что ты, пресветлый государь, еще жив! — однажды воскликнул Басманов-младший. — Угрозе драгоценное свое здоровье почти каждый день подвергаешь.
Их речи были созвучны Иоанновым думам. Вот хоть бы взять Малюту. Не из захудалых, однако не богат. Домовит, хозяйствен, семьянин отменный. Никакой работой не гнушается. Верен, как пес. Ни одной чертой натуры, ни одним поступком никогда не вызвал сомнения. Изнанку души многих неправедных узнал. Зачем же его предостережения оставлять без внимания? Разумно ли?
В подобных многозначительных беседах и дискуссиях зарождалась опричнина. На одном из пиров Иоанн, вопреки принятому обыкновению, заговорил первым. Он был велеречив при народе и в Боярской думе, а наедине со свитой, наоборот, молчалив, язык берег и предпочитал впитывать чужие речи, чем делиться собственными соображениями. Жизнь научила осторожности, а осторожность — родственница иронии, хоть и не родная сестра. Ядро иронии — недоверие, а недоверие — лучший способ выживания.
Зима 1564 года — жалобное время в царствовании Иоанна. Никогда он так часто не сетовал на судьбу и на бояр, как в студеные месяцы, когда землю покрывал белеющий, как облако на фоне синего неба, снег.
— Поедем, друзья мои, прочь из Москвы и осядем в слободе. Нехорошо здесь, в Кремле. Из всех углов следит за нами измена. Одержали проклятые бояре верх надо мной, изгоняют из города, чтоб скитались мы неприкаянными по лику земли Русской! — причитал Иоанн. — Ты, Малюта, пошли на дорогу людей верных, чтоб народ лихой по проселкам не бродил, в лесных землянках не отогревался и к разбою не приучался. Ехать будем тихо, с остановками. Жен с нами много будет и детишек. Однако победа над государем, Богом поставленным, не благое, а преступное дело!
Малюта моментально отправил Григория Грязного объехать Москву по периметру и проверить состояние дорог. Дороги вокруг Москвы да и в самой Москве нехороши, но царские, то есть ведущие к загородным дворцам и поместьям, поддерживаются в порядке. Государь едет покойно в возке, останавливается где пожелает, гуляет, веселится, обедает или ужинает, а то и заночует в приготовленной избе. Ну и сопровождающие себя не обижают. Иоанн ездил часто то на север, то на юг, охоты устраивал и скачки. На медведя ходили, за волками охотились, кабанов стерегли, зайцев гоняли борзыми.
Места по обе стороны дорог конюшим Иваном Челядниным были хорошо изучены и благоустроены. Но теперь Челяднин не в чести и чуть ли не отставлен. Теперь обозом заведует Вяземский. Он всему хозяйству голова. Застенок у Малюты, а Басманов — у самого подножия трона, и через него царская воля осуществляется. Выбор правильный, точный. Басманов — воин, ничего не боится и в одиночку с целым полком сражаться не оробеет. По части разных планов Басманов мастак, и, кроме того, он не менее ироничен, чем Иоанн. Идеи государя на лету подхватывает и так обернет против бояр, что тем вскоре не поздоровится.
— Прежде казну возьми, пресветлый государь, — сказал он Иоанну. — И крепкую стражу выставим. Думцы до злата охочи и златом, а не мечом путь себе прокладывают и перед твоими очами друг друга за волосы таскают да с лавки спихивают.
Знал Басманов, когда напомнить Иоанну о горьких детских впечатлениях, как Шуйский-старший сапогом по постели елозил и, бороду выставив, хохотал над слабосильным государем своим. В доме Оболенских над сыном Федором вслух ругались, голоусым дразнили, а сами-то от татар как суслики в норы прятались. Федор же сабли не чурался и бился как настоящий витязь, хоть летами юн, будто изнежен, рос в холе и довольстве, однако на коне — удалец и в охоте спуску зверю не дает.
Алексею Даниловичу первому Иоанн поведал о планах, что родились у него в уме.
— Изгнан есмь от бояр, самовольства их ради! И пусть! Сколько раз делился с тобой, что опричь бояр жить желаю. Без них! Когда князь умирает, вдова долю свою берет. — И Иоанн вытер пальцем уголки глаз: жалко себя стало.
А Басманов сразу все сообразил:
— Государь пресветлый, враги мечтали тебя с трона ссадить, титул твой не признавали. Доколе?! Опричная доля как бы узаконит то, что ты, пресветлый государь, замыслил. Опричная доля! А они чего добивались? Тогда узнают, кем государь для них был. Народ не отпустит тебя. Не позволит многим восторжествовать над одним.
А пока понемножку собирались, заталкивая в сундуки и короба, что могло пригодиться в изгнании. Вяземский с Малютой и Грязными да еще с Наумовым и прочими готовили телеги, лошадей, возки и другие предметы, без которых Иоанну из кремлевских палат не выбраться никуда. Гонцов Малюта посылал на юг в Коломенское регулярно узнавать, как там идут приготовления. Разместить во дворце и вокруг придется немало людей. Сопровождающих постепенно собирали в окрестностях Кремля. Зловещая суета не могла долго оставаться незамеченной, и первыми, конечно, всполошились иностранцы. Не в чужую ли землю царь намеревается отъехать? Давно слухи как водяные гадюки шныряли среди московского люда. А может, столицу переменить пожелал, Вологду объявить центром?
Генрих Штаден доносил Басманову, какие споры на Болвановке идут.
— Если Курбский придет в столицу, реальностью станет переход престола к князю Владимиру Андреевичу Старицкому. А он не простит нынешнему царю пострижения матери Ефросинии, — утверждал, по словам Штадена, юрист и богослов Каспар Виттенберг, хорошо разбиравшийся в том, что происходит в коридорах московской власти.
Иоанн остро ощущал опасность, которая исходила от Курбского. Он сам как претендент — ничто, но Старицкий получил бы сразу поддержку Боярской думы, недаром еще Сильвестр с Адашевыми держали княжью сторону. По пути следования к Курбскому могли бы присоединиться целые уезды. Как поступили бы новгородцы и псковичи, недолюбливавшие Иоанна? А смоляне? Крымчаки, понукаемые турками, ринулись бы на грабеж русских городов без обычной опаски. Бунтом есть кому руководить. Далеко искать бы не стали. Александр Горбатый-Шуйский — готовый предводитель. Если делать вид, что ничего не произошло и почти военная эмиграция Курбского всего лишь незначительный эпизод — мало ли бегало к Жигмонту, перелезая через стену! — то добра от боязливой и неоткровенной дипломатии не жди.
— Мы идем на них, чтобы вытеснить с нашей земли, — твердил Басманов, — а они идут на нас, чтобы захватить русские земли и самим поселиться здесь. Не раз так было, и не раз так будет. Тебе вручена русская земля, пресветлый государь, не бойся крови, руби под корень измену!
— Но есть еще народ! Что он подумает, когда царь покинет дворец? — засомневался Иоанн, впрочем решивший с присущей ему непреклонностью немедля пуститься в путь.
Накануне воскресного дня он объявил о том, что покидает дворец в Первопрестольной со всей семьей и созванными ратными людьми. Телеги и возки ночью подтянулись к Пожару напротив Лобного места. Сотни людей с рассвета сновали вокруг, снаряжая обоз. Сам Иоанн с ближними отправился в Успенский собор на богослужение, после которого попрощался с митрополитом Афанасием и причтом. Он велел выносить из кремлевских церквей самые драгоценные святыни. Образа переходили из рук стрелецких в руки в полном безмолвии. Ночью и из остальных храмов убрали иконы. Низко поклонившись на все четыре стороны, Иоанн сел на подведенного коня.
Толпа замерла, пораженная грандиозным по политическому размаху и человеческому драматизму зрелищем. Царь будто отрекался от власти, и людям казалось, что вместе с государем прочь двинулась исполинская рать, хотя охраны конной и пешей было совсем немного.
Воспитание чувств в XVI веке
Иоанн любил детей, и не только своих. В семействе боярина Федора Годунова приметил славного, не по годам развитого мальчишку и велел ему быть чуть ли не каждый день в кремлевских покоях. Борис на два года старше царевича Ивана, что особенно привлекало государя.
— Кто не любит детей — тому верить нельзя, — сказал он Малюте, когда обсуждал с главным сыскарем будущность фамилии князя Курбского. — Цена изменнику невелика: страну предал да сына бросил. Род собственный пресек, а значит, и себя не пожалел. Ты, Малюта, примерный отец — оттого и надежен, как меч, и государь тебя жалует. Кто разрушает семью, тот разрушает державу.
— Собирай детей, Прасковья, — распорядился Малюта еще в середине ноября, когда стало ясно, что отъезд в Александровскую слободу предрешен и неотвратим. — Государь велел ехать с женами и детьми!
Прасковья понимала, что возражать опасно и бесполезно. Супруг последние недели ходил мрачным и редко приезжал домой, а когда появлялся, то не сразу шел в горницу — сбрасывал одежду в сенях и долго мылся в теплой воде с глиной, лишь погодя допускал к себе дочерей и сына. Кровь чужую усердно смывал да дух поганый выветривал. Смышленые от природы, дочери росли послушными и любознательными. Когда наступил срок, Малюта позвал приглянувшегося молодого дьяка Тяглова, употребляемого в Посольском приказе в качестве писца, и предложил солидное вознаграждение, если обучит грамоте Марию и Катерину. Возле них и Максим начнет буковки складывать. Иоанновы дети читали — царевич Иван бегло, а Федор по складам. Считал младший хорошо, лучше старшего. Видно, голова у бедняги так устроена. Федор же Басманов опередил всех и возрастом и умениями. Иоанн строго следил, чтобы наследники не обижали наставников, ничем им не грозили и отвечали заданные уроки как положено. Он детей к будущности великой готовил. Малюта во всем царю подражал и устраивал таким образом, чтобы Иоанн узнавал об успехах скуратовской детворы из чужих уст. После смерти Анастасии Иоанн как-то произнес, поразив душевно Малюту:
— Без жены дома не построишь, а без царицы — царства. Ночная кукушка дневную перекукует. Все дело в том, чтобы ночная кукушка не только пригожая была, но и умная.
Сначала он велел Малюте послать возок к Годуновым за детьми. Их доставляли в сопровождении стрелецкого наряда, чистеньких, причесанных и ухоженных, в новенькой одежде и красивых сапожках. Борис давно овладел и счетом и грамотой и Священное писание знал. Он привлекал Иоанна красотой и силой. Ирина, не по летам развитая, от брата не отставала, а в чем-то и опережала его. Годуновы приглашали заезжего немчина, который играл на лютне и пел разные песенки. В горнице на стенах у Годуновых висели ковры разноцветные, и поверх, рядом с саблями и пищалями, — картинки, рисованные в чужих краях. А у царевича Ивана на стене была прикреплена ландкарта. На ней изображались всякие земли, в том числе и Руссия.
— Это твоя земля, — говорил иногда Иоанн сыну. — Ты понял?
Иван, чтобы отвязаться поскорее и чтобы отец — чего доброго — не спросил о заданных накануне уроках, — кивал головой и повторял:
— Это наша земля, государь-батюшка!
Иоанн жалел сыновей, лишенных коварной судьбой матери. Он тоже рос сиротой, и воспоминания об отце часто терзали сердечной тоской. Они были связаны почему-то с болью: то ли потому, что Василий III Иоаннович долго страдал прежде, чем отдал Богу душу, то ли потому, что у Иоанна — совсем маленького — откуда ни возьмись вскочил фурункул на шее, и отец сына очень жалел и гладил ладонью по щеке.
— Я тебя разлучу с сестрой, — как-то напугал он отрока Годунова. — Пусть поживет под присмотром нянек в моих палатах.
И действительно, он велел Вяземскому подыскать девочке добрую и хорошую мамку — он не забыл, какой заботливой была Аграфена Челяднина. Ни Басманов, ни Малюта ничего не имели против Годуновых. Наоборот, Борис Малюту чем-то привлекал. Подрастет — жених для Марии: лучше не сыщешь! Особо Малюта стал привечать отрока, когда увидел, что царю понравилась маленькая Ирина, и он решил ее взять ко двору и воспитать для Федора невесту. Он помнил, как мучительно искал жену для себя, а сыну — мальчику слабенькому — нужна спутница жизни, покладистостью и мягкостью, умом и незлобивостью напоминающая Анастасию и супругу покойного брата Юрия Иулианию, дочь храброго, но неверного князя Дмитрия Палецкого.
Малюта не первый год наблюдал семейный быт царя и прекрасно изучил его пристрастия. Иоанн обладал характером оборотня. Иногда, опустошенный и равнодушный ко всему, в том числе и к детям, он внезапно преображался и наказывал почтенных и совершенно невинных педагогов за нерадение собственных детей. Малюта видел, какие качества ценил царь в сыне Федора Годунова, и предполагал, какую невесту младшему хочет воспитать он из Ирины. Если с течением времени удастся заполучить в женихи для Марии отрока Бориса, то он теснее сомкнется с родом Рюриковичей и будущность скуратовской семьи станет завидной. Но сколько усилий надо приложить к тому!
Воспитание детей в Москве середины XVI века, когда проклятое средневековье и на Руси совершало медленно и мучительно свой срок, было делом отнюдь не легким, и вовсе не из-за свойств характера Иоанна, который лучше иных понимал необходимость образования и роль настоящей печатной книги в нем. Без книги число детей, умеющих читать и писать, будет увеличиваться медленно. Обучение грамоте останется в руках церкви и не расширится естественным образом. Для фортификационных работ по-прежнему придется приглашать немчинов, литье пушек из рук не выпустят иноземцы, строить храмы Божьи продолжат греки, итальянцы и венецианцы. А русский человек как стоял истуканом, так и останется стоять на веки вечные. Нет, книга нужна!
— Печатать ее будем в Москве! — еще задолго до приезда Ивана Федорова решил Иоанн.
Первая русская книга, оттиснутая на станке, явилась с лишком на сто двадцать лет позже типографских книг в Германии, Франции и Англии, с лишком семьдесят лет спустя после того, как книга на славянском языке была выпущена в Кракове, и лет на тридцать позже того, как набор на славянских языках и славянскими буквами уже производился в Венеции. Литва и даже Белоруссия опередили Московию. Однако шрифт, который использовали для знаменитых «Деяний Апостольских», изготовили в Иоанновой столице, и притом весьма искусно, по особому образцу, отличному от других современных славянских шрифтов и сохраняющему строгую чистоту и правильность московского пошиба письма во всех буквах и знаках. Что случилось потом с Иваном Федоровым и Петром Мстиславцем, для нас сейчас не столь важно, а сейчас важно для нас то, что Иоанн любовался и перелистывал «Деяния Апостольские» за несколько месяцев до отъезда в Александровскую слободу, а тончайшие и дорогостоящие работы выполнялись мастерами с его соизволения. Иначе и представить нельзя. Книгопечатание — занятие не тайное. «Деяния Апостольские» были аккуратно переплетены и оттиснуты четко и красиво. Заставки удивляли причудливостью и изяществом, а резные крупные заглавные буквы вызывали у людей, прикасавшихся к книге, изумление и восхищение живостью форм.
Малюта грамоту узнал довольно поздно, читать умел не каждое слово и нередко произносил их с трудом. Перо в руках никак не держалось, однако ученых дьяков, попав ко двору, он перестал презирать, быстро сообразив, чего требуют обстоятельства государственные.
В России азбуку познавали только в монастырях. Училища отсутствовали. Новгородский архиепископ Геннадий — муж светлого ума — писал еще деду нынешнего царя Иоанну III Васильевичу: «Бил я челом государю великому князю, чтобы велел училища устроить. Ведь я своему государю напоминаю об этом для его же чести и спасения, а нам бы простор был».
— Всей нашей земли позор — неученое священство! — сокрушался архиепископ Геннадий.
Однако первое высшее училище было учреждено патриаршеством только лет через шестьдесят при Чудовом монастыре в Кремле.
Внутренне Иоанн осознавал необходимость открыть дорогу к образованию русским людям. Но должно было еще многое произойти, прежде чем девчонки и мальчишки московские, новгородские, ярославские, псковские и прочие сели за парту. Я не оговорился, когда поставил на первое место девчонок. Получали они образование домашнее, и оно было выше качеством и глубже, чем официальное, государственное. Ирина Годунова, которая воспитывалась при светлых очах царских и под его непосредственным руководством, не уступала ни в чем старшему брату Борису.
— Русские девки до грамоты охочи, хваткие и способные! — восклицал Иоанн, не уставая радоваться на милую девчушку и гордясь ее успехами.
Когда Прасковья, обеспокоенная приходом в дом на Берсеневку дьяка Тяглова с чернильницей и пером, попробовала что-то возразить мужу: мол, зачем, Григорий Лукьянович, мы с тобой без книг и перьев жили! — услышала в ответ суровую и, надо заметить, пророческую отповедь:
— Хочу, чтобы мои дети не хуже государевых науку знали! Может, они через ту науку и сами возвысятся!
Прасковья, прикрыв рот платком, так и села. Куда детей тянет! Близ царя — близ смерти! Сам рядом с ней который год!
В Александровскую слободу Иоанн увозил кроме царицы Марии и Ивана с Федором еще семьи ближайших соратников Вяземских, Басмановых, Скуратовых-Бельских, Чеботовых, Салтыковых и немногих других избранных бояр. Никому из Шуйских не было позволено следовать за ним. Князей Бельского и Мстиславского он тоже оставил в столице. Зато Годуновым велел дать два возка, особенно удобно устроив Бориса с сестрой. Семьи ехали в той части обоза, куда были помещены телеги с казной, Божьими образами, домашней утварью первой надобности и одеждой, то есть самым ценным и насущным. Охрана конная и на телегах была прекрасно экипирована и обучена, но немногочисленна. Малюта отобрал надежных детей боярских и дворян, выслав часть их прежде в Коломенское. Никто не должен знать, сколько войска уводит с собой царь. Иностранцам чудилось, что множество — тысячи и тысячи. Но они, впрочем, как всегда, преувеличивали.
В обозе ехала еще одна телега, тщательно укрытая рогожкой. На ней громоздились сундуки — царская канцелярия и книги, рукописные и печатные. Они-то и послужили основой для позднейшей легенды, что Иоанн взял с собой в слободу знаменитую библиотеку Софьи Палеолог, которую будто бы привезла в Московию последняя жена деда Иоанна III Васильевича. Об этой мифической библиотеке, называемой Либереей, речь еще зайдет. Но как взять с собой то, чего никогда не существовало? Канцелярию оберегали люди грамотные — дьяки Путило Михайлов, Константин Поливанов и Андрей Васильев.
Обоз тронулся! Зима стояла не очень холодная. Над черной взволнованной толпой стоял серый пар. Впереди мерным ша-,гом двигались конные стрельцы в красных кафтанах. Они прокладывали дорогу. Малюта легко подталкивал шпорами рослого аргамака, иногда оглядываясь назад. А Иоанн с царицей Марией сидел в открытой кибитке, крестясь на московские, покидаемые им сейчас, соборы. Малюта остановился, пропуская мимо себя шествие и прислушиваясь краем уха к отдельным выкрикам в толпе. Он хотел увидеть Прасковью с детьми. Своя рубашка ближе к телу. Все ли ладно? Послал братьев Грязных вперед. Они не подведут, знают: в грядущих преобразованиях место им найдется. А вот и скуратовские возки, за ними годуновские. Ребята сидят укутанные, в хороших тулупчиках и меховых шапках, вертят головами в разные стороны. В диковинку все. Пришпорив коня и раздвигая его грудью народ, Малюта уловил позади чей-то внятный голос:
— Хозяйские дети! И какие красивые да гладкие!
— Да чего им гладким не быть?! Забот да тягот — никаких. Ни дров нарубить, ни воды натащить, ни жеванку братику или сестричке в рот засунуть, чтоб не верещали!
Возки, кибитки и телеги медленно продвигались на юг, и народ догадался, куда держит путь царь. Бояре сперва сомневались, а после решили тоже: в Коломенское! Дворец там удобный, обширный, место обжитое, жители к государственным наездам привычные — вот только дальнейшее направление неведомо, и предположить трудно.
Малюта курсировал туда-сюда вдоль длиннющей ленты обоза, каждый раз стараясь попасть на глаза Иоанну. У своих телег долго не задерживался. Косо взглянет, как колеса вертятся, и дальше. Тянуло его к Годуновым. Борис, не по возрасту развитой и высокий, сидел, опершись на игрушечную, специально для него сделанную, сабельку в изукрашенных ножнах. А сестра куклу держала, поглаживая ее по головке. Челядь Годуновых обслуживала не хуже царских детей. О них да о казне с утварью и драгоценными иконами главная Малютина забота. Остальные сами о себе позаботятся.
Позднее слух прошел и даже эхом за границей отозвался, что среди больших коробов да сундуков находилась тщательно упакованная библиотека, составленная из греческих и латинских книг и доставленная в Москву вместе с приданым Софьи Палеолог. Дело, конечно, не в том, что прибывший через полтора десятилетия после кончины Иоанна папский посланец Петр Аркуд не отыскал ее следов, хотя действовал целенаправленно и прилежно. Аркуд мог обмануться, или его могли обмануть. Наивные попытки к этому делались. Более остального свидетельствует об отсутствии Либереи не только в обозе, направляющемся в слободу, но и вообще в природе, — это пробел в исключительно подробном труде австрийского дипломата Сигизмунда Герберштейна «Записки о Московии», которая служит неисчерпаемым источником сведений самого различного характера и по сей день, к великому, между прочим, сожалению.
Чужой, пусть и не злой, глаз — не свой.
Сигизмунд Герберштейн побывал в России дважды — в 1517 и в 1526 годах. Для того чтобы убедить современного читателя в серьезности указанного источника, приведу характерный фрагмент из предисловия к изданию «Записок» Московского государственного университета имени Михайла Васильевича Ломоносова — моей alma mater:
«Герберштейн жил в Москве подолгу. Он пользовался расположением Василия III, был знаком с представителями самых разных социальных кругов — придворными, слугами великого князя, его приверженцами и противниками, как явными, так и тайными, с русскими и иностранными купцами, общался он и с простым людом страны. Поэтому его «Записки» содержат разнообразную информацию о внутренней и внешней политике Русского государства, экономическом развитии и быте окружавших или входивших в него народов, общественной мысли и культуре. Герберштейну, овладевшему разговорной русской речью, переводили оригинальные памятники письменности — летописи, Судебник 1497 года, так называемый Югорский дорожник».
В Москве Сигизмунд Герберштейн представлял интересы императора Максимилиана и австрийского эрцгерцога Фердинанда. В Европе, потрясаемой бурями Реформации, Русь казалась последним и незыблемым оплотом христианства. Это мнение упорно отстаивали русские дипломаты. Разумеется, папский престол пытался распространить влияние на московские земли, замкнув протестантство в железном кольце. Эрцгерцог Фердинанд предписывал посланцу собирать всевозможные сведения по самым разным вопросам — от обычаев и быта до политики и экономики. Сигизмунд Герберштейн перевыполнил задание.
И что же?! Слушатель различных русских текстов, которому удалось познакомиться с памятниками древнерусской письменности и снискать расположение великого князя всея Руси Василия III — отца Иоанна, ни словом не упоминает о Либерее, принадлежавшей матери князя, вдобавок католического вероисповедания.
Невероятно! В предметном указателе можно отыскать все, что угодно от буллы об унии, — папы Александра VI до язычества и ярмарок. Вот только ничего о библиотеках, книжных собраниях или отдельных книгах, кроме ссылки на Судебник. Два раза встречается слово «азбука» — славянская и пермская. Если учесть, что русский посол в Риме Дмитрий Герасимов утверждал, что в Москве есть огромное множество переводных священных книг, то совершенно ясно — Либерею Сигизмунду Герберштейну обязательно бы показали. До поездки в Италию Дмитрий Герасимов был одним из лучших переводчиков Посольского приказа и сотрудником новгородского архиепископа Геннадия, ратовавшего за открытие училищ. Дмитрий Герасимов имел заслуженную репутацию компетентного и образованного дипломата. Правда, в качестве примера он сумел назвать своим интервьюерам лишь роман об Александре Македонском, повествования о римских цезарях, Антонии и Клеопатре. Разумеется, нет никаких оснований полагать, что существование Либереи при Василии III скрывалось от путешественников — Москва будто бы получила библиотеку на совершенно законных основаниях. Более того, наличие книг было всегда предметом гордости дипломатов и высшего боярского слоя. «Московиты» хвастались перед Петром Аркудом книжными богатствами, которые не вызвали у католического ученого восторга.
На странный пробел в «Записках о Московии» Герберштейна никто до сих пор не обратил внимания. Между тем автор не проходит мимо деятельности русского переводчика и посла Дмитрия Герасимова, подтверждая высокий уровень профессионализма, отметив, что именно по его рассказам Павел Иовий написал «Московию». Человек, который перевел грамматику Доната, антииудейские трактаты де Лиры, письма Максимилиана Трансильвана, впервые извещающие о путешествии Магеллана, представитель, как считают сегодня, нового направления в историко-географических и историко-этнографических знаниях, опирающихся на реальность, несомненно, указал бы любопытствующим иноземным собеседникам на существование Либереи, а мы ведь знаем, что беседы на книжные темы он вел и в Риме, и в иных европейских столицах. А если еще добавить, что Софья Палеолог не жила в Константинополе, а мужала и зрела в Риме, то становится очевидным, что доставка Либереи в Москву в ее багаже есть не что иное, как одна из мифологем, которыми так изобилует эпоха Иоанна IV, не менее фантастическая, чем мифологема, повествующая о чтении письма Курбского на Красном крыльце, когда из пронзенной ноги стремянного Василия Шибанова кровь алым струилася током!
Коломенское встретило государев обоз радушно. Помещения были давно приготовлены, что как-то скрасило грустное и тревожное расставание со столицей. Иоанн предполагал задержаться в Коломенском, чему способствовала внезапно начавшаяся оттепель, превратившая дороги в реки вязкой серо-черной хляби. Но Иоанн не жалел о задержке.
— То-то помучаются твои недруги, пресветлый государь, — сказал Малюта. — Неизвестность иногда пугает до смерти сильнее, чем дыба!
Теперь многие из участников будущих невероятных по трагизму событий жили на сравнительно необширном пространстве коломенского дворца. Несмотря на то что они были давно знакомы друг с другом и их симпатии вроде бы определились, новые обстоятельства сильно смущали. Младшие — Ирина Годунова, Мария и Катерина Скуратовы-Бельские, их брат Максим и более прочих Федор-царевич краснели и робели с непривычки. По московским обычаям, мальчики в играх отделялись от девочек, но здесь, на воле, старый порядок взрослые отодвинули и забыли.
Иоанн с крыльца следил за играми и беготней по расчищенному и посыпанному песочком двору часто и подолгу. Ему нравилось, как худенькая Ирина что-то лепечет в будущем нареченному своему Федору-царевичу, лицо которого никогда не теряло блаженно-улыбчивого выражения. Как только Федора выводили во двор, он искал глазами Ирину и сразу направлялся к ней. Младшим отвели угол двора, где быстро сколотили удобную беседку и поставили скамейки. В противоположной стороне Иван, Борис и еще с десяток княжеских и боярских отпрысков упражнялись в стрельбе из лука и игре в тычку.
Малюта издали наблюдал за Борисом и вскоре оценил молодого человека. Однажды он сказал:
— Кто дружит с царем, тот и сердцем должен служить ему! За сына государева Ивана держись и на него не сердись. Уступи, коли не глуп!
Малюта иногда при очах Иоанновых объяснял и показывал ребятам, как надо обращаться с оружием и куда кулаком бить, чтоб противника с ног поскорее свалить. Сам неплохой наездник, он с нескрываемым удовольствием делился хитрым опытом укрощения норовистого коня, терпеливо поправляя ошибки самолюбивого Ивана и осторожного Бориса. В Москве не так, в Москве имелись собственные наставники. Постоянно бросая исподтишка взоры на Бориса, Малюта неотступно думал, как бы приблизить отрока к семье и дому на набережной. Чего Иоанн не выскажет приятного и ободряющего в адрес Бориса, Малюта сейчас же передаст. Да и как не хвалить молодого Годунова! Ловок и прост в обращении, характером незлобив, глазом пытлив, как сыскарь, и умом сообразителен. Малюта видел, как он с непроницаемым лицом поддавался Ивану. Васюк Грязной, когда не выпивши и в отсутствии государя, глаз верный имеет и за словом в карман не лезет:
— Кому совет в ухо легко входит, тот иногда и страной верховодит.
Малюта вздрогнул от неожиданной догадливости Грязного. Скоморох да ерник, а, поди, насквозь человека видит. Неужто в тайные помыслы Малютины проник? А тайные помыслы у Малюты присутствовали. Они томили его каждодневно. Боярином мечтал стать! Стрелецкий голова, пусть и в Царском полку, отличие не Бог весть какое! Однако Иоанн даже не намекал на возможность повышения чина. Однажды, когда у Малюты прорвалось то, что приходило часто на ум, царь удивленно и иронично поднял брови:
— Зачем тебе, служивый? Али моей милости мало?
В другой раз обидел — будто носком сапога пнул. Вот с той поры захотелось Малюте так все устроить, иными словами царя покрепче опутать, чтобы поменьше зависеть от настроения повелителя и случайностей. А родственные связи — единственный способ уберечься, хотя и ненадежный. Едва Иоанн взял маленькую Ирину ко двору, Малюта все чаще при встрече с Годуновыми улыбался и звал к себе. Как-то весной Иоанн позвал мужающих отроков на охоту:
— Зверь за зиму слабеет, и голыми руками взять легко!
После удачной травли медведя неподалеку от того же Коломенского Малюта подарил Борису настоящий боевой кинжал, сохранившийся с времен похода на Казань, и обучил, как им действовать.
— Коли враг прямо на тебя прет, ты руку-то распусти — не держи кочергой. Самое слабое место и у сильного человека — горло. Видишь — ямочка? — И Малюта ткнул пальцем, приподняв коротко подстриженную бороду.
Он, подражая Иоанну, волосы на лице регулярно ощипывал и носил на манер государя. В кружок не стригся, а зачесывался наверх, чтоб лоб был открытый и взор ясный и прямой. Государь любил, чтобы так смотрели — открыто, не щурились и глаза не отводили.
Лицо Бориса выглядело испуганным. Малюта усмехнулся и покачал головой — добрый отрок.
— Воину надо владеть оружием. Воевода до тонкости обязан уметь и из лука стрелять, и из пищали. Кинжал или нож должен быть наставлен на горло. Ежели без ошибки и твердо наставлен — не промахнешься. И силы большой не надо. Когда угодишь без промаха — твой верх.
Что он мог еще посоветовать? Чему научить? Иоанну нравилось, что Малюта отроков без внимания не оставляет. Царевичу Ивану объяснил, как важно, чтобы стремена в нужном размере были — не болтались или ногу кверху не тянули. Иоанн следил за складывающимися отношениями одобрительно:
— Ты им вроде мамки моей Аграфены. А меня в детстве и отрочестве одними пинками Шуйские воспитывали — оттого, верно, я, на страх врагам, сердитым и получился.
Шуйских он после отъезда из Москвы нередко поминал. Малюта заподозрил, что кое-кому при возвращении несдобровать. Иногда Иоанн спускался с крыльца и шел к девочкам, которых ласково пасли родственницы Басманова — боярышни Плещеевы. Он гладил Ирину по головке, вкладывая в прикосновение какую-то особую нежность, и спрашивал старшую Плещееву, Анюту:
— Не болеют ли девицы?
— Нет, государь-батюшка, Бог миловал, здоровы. — И Анюта со страху опускалась на колени где стояла — хоть и в лужицу.
Царицу Марию Иоанн о детях не спрашивал. Что с нее взять? Она-то и по-русски мало разумеет. Постепенно Малюта завладевал какой-то частью жизни царя. Делил обязанности и привязанность лишь с Вяземским. А Басманов больше над бумагами с дьяками Михайловым и Васильевым сидел, а после к царю отправлялся и обсуждал, тыкая пальцем в развернутый свиток. Как нарыв, медленно вызревала опричнина.
В Коломенском жили тихо. Иоанн с каждым днем мрачнел и даже начал хворать, что смягчало характер и делало голос более ровным и спокойным. Об изменнике Курбском он ничего не спрашивал Малюту, хотя тот у гонцов, прибывавших в Москву и настигавших обоз в Коломенском, регулярно разузнавал, где князь и не замыслил ли какую новую каверзу.
Ярко проявившаяся у Иоанна любовь к детям не осталась незамеченной. Но что он мог поведать им? Чем порадовать? Каким словом? Вот их-то — ласковых слов — у него, велеречивого, и недоставало.
Вечером, после долгих и, очевидно, утомительных бесед с Басмановым и дьяками, Иоанн пригласил близких в самую обширную горницу дворца и приказывал Васюку Грязному плясать и веселить не только взрослых. Когда отроки и отроковицы смеялись, он хвалил Грязного:
— Запомнят они тебя, когда вырастут! Добро да смех надолго врезаются в память. А у меня от детской поры одно зло осталось вот здесь. — И он постукал указательным пальцем по виску.
И удивительное дело — лица у царских гостей разглаживались, губы в улыбке растягивались, а на душе теплело. Не худшие дни жизни он провел в Коломенском! И подрастающее поколение возле него пригрелось, меньше шалило и ссорилось. Добро притягивает добро. И Малюта был доволен. На глазах у Прасковьи не хотелось пытать и казнить.
Короткий эпизод в долгой истории царствования
Государь еще не появлялся на крыльце. Он пытался рассмотреть через слюдяное мутное оконце происходящее во дворе. Малюта неторопливо обходил ряды молодых людей в черных кафтанах, одинаково вооруженных саблями, длинными боевыми ножами у пояса и легкими пищалями, закинутыми за спину. Сейчас Иоанн примет у них торжественную клятву на верность. Текст сочинил сам, советуясь с Басмановым. Прочтет его с достойным выражением дьяк Путала Михайлов, а молодцы повторят громко и усердно слово в слово.
Малюта каждого придирчиво окидывал взором требовательным, поправлял форменную одежду и оружие, если замечал упущение. Черные вороньи кафтаны на белом, сверкающем под солнцем снегу выглядели весьма эффектно и решительно, и Иоанну показалось, что здесь собралось тысячное войско, хотя перед крыльцом выстроилось человек пятьдесят, не более. Это был первый отряд новобранцев-опричников, которым успели пошить новенькие кафтаны и шапки, отороченные волчьим мехом. Шапки Иоанну очень нравились. Лихо заломленные и чуть сбитые набекрень, они придавали крепким краснощеким лицам разбойную и бесшабашную удаль. Да и сам Малюта выглядел по-другому: Иоанн, увидев его, не сразу узнал.
От сегодняшнего дня зависело в жизни страны многое. Обитатели Александровской слободы с утра прослышали, что на царском дворе происходит событие небывалое и даже страшное, но никто из любопытствующих не смел приблизиться к высокой ограде. Наконец Малюта завершил инспекторский осмотр и побежал к крыльцу, не сразу подобрав черные кафтаньи полы, которые хлопали и развевались, как крылья зловещей птицы.
— Государь пресветлый! — воскликнул Малюта, влетая в горницу и опускаясь на одно колено: умел, умел соблюдать дистанцию! — Твои верные слуги готовы принести клятву!
На широком и высоком крыльце давно стояли, переминаясь, царица Мария с чужими сыновьями, ее брат князь Михайло, которого Иоанн назначил главой Опричной думы, Басманов, Вяземский, Грязной-Меньшой, Наумов, Зайцев и остальные важные теперь в России люди. И для них это был праздник. Немало составленная из соратников комиссия потрудилась, чтобы отсеять из призванных и желающих самых лучших и надежных. В эти непонятные до сих пор и таинственные дни звезда Басманова и Малюты стояла высоко. Особенно Малюта преуспел. Боярин — человек военный, и опричники, конечно, образуют войско, но войско не совсем или скорее совсем не похожее на стрелецкие полки и не для сражений созданное. Малютины надобности вперед басмановских вышли, а он сам вровень с Алексеем Даниловичем поднялся. Генрих Штаден, которого Иоанн вместе с пленными немчинами Иоганном Таубе и Элертом Крузе взял с собой в слободу, освободив от надзора, позже скажет о Малюте, припоминая первые годы опричнины:
— Этот был главным в курятнике!
Ну, быть может, Генрих Штаден со свойственной авантюристам суетливостью поспешил и переоценил тогдашнюю роль и значение Малюты. Он лишь становился главным в курятнике, проделав перед тем извилистый и тернистый путь. Завоевать доверие царя надолго почти никому не удавалось.
День выдался солнечным и теплым, но снег не таял, а блестел разноцветными осколочками под оранжевыми лучами безоблачного солнца. Иоанн любил такой драгоценный блеск. В Москве он довольно часто спускался в сопровождении Малюты в сокровищницу Кремля, велел ставить перед собой шкатулки с неоправленными камнями и жемчугом, запускал в груду загадочно переливающихся при свете свечей минералов, которые от других, обыкновенных, отличались редкостью и красотой, и пропускал тихонько шелестящий поток сквозь пальцы. Рассыпаясь по столу, поток переливался до тех пор, пока на него падали блики пламени. Так и снег сейчас искрился — синим, изумрудным, алым и янтарным цветом, отдавая сокрытую белизной колористическую сущность под воздействием льющегося с неба огненного потока. Жаркое солнце обычно убивает краски, но иногда способно и выявлять их.
В сокровищнице Иоанн искоса следил за равнодушно молчащим Малютой. Лицо приближенного не меняло застывшей гримасы. Он взирал на повелителя с бесстрастной угодливостью, впрочем, как обычно при свете дня. Нет, в нем я не ошибся, мелькало каждый раз у Иоанна. Не вор, не утаит, не обманет.
Наконец Иоанн появился на крыльце в сопровождении Малюты, встреченный негромкими приветственными кликами. Он жестом подозвал Путилу Михайлова, обладавшего зычным голосом и умевшего выговаривать слова внятно. Дьяк их будто вычерчивал в воздухе звуками. Глашатаем надо родиться. У каждого человека свое предназначение.
Басманов Фуникова не заменит, а Висковатов в застенке — что Малюта на дипломатическом приеме. И не ведал гарь, что Висковатов с Малютой когда-нибудь поменяются местами. Только Висковатова вздернут на дыбу, а Малюта сядет за стол переговоров.
Молодцы в черных шеренгах родились для того, чтобы охранять Иоанна и воплощать его политические намерения в действительность.
Путила Михайлов развернул грамоту и, подняв руку для большей торжественности, начал раздельно и громко произносить фразы, надо заметить веские и ответственные:
— Я клянусь быть верным…
Первое эхо откликнулось мощно и стройно:
— …клянусь быть верным…
Дьяк Михайлов продолжил нараспев, как бас-профундо:
— …верным государю и великой княгине и его государству, молодым князьям и великой княгине и не молчать о всем дурном, что я знаю, слыхал или услышу, что замышляется тем или другим против царя или великого князя, его государства, молодых князей и царицы!
Иоанн слышал, как позади Малюта, выпрямившись, произносил, даже опережая Михайлова, текст клятвы, что свидетельствовало о его незаурядной памяти. Басманов, братья Грязные, Вяземский и стоящие рядом боярские дети и дворяне прочувствованно и с достоинством вторили Михайлову.
— Я клянусь также не есть и не пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На этом целую я крест, — заключил дьяк и низко поклонился вначале государю и стоящим на крыльце, а потом и черным шеренгам.
Когда в воздухе, чистом и светящемся, растаял последний звук, Иоанн медленно сошел с крыльца в сопровождении Малюты, Басманова и Вяземского и двинулся вдоль первой шеренги, каждый раз останавливаясь и вглядываясь в лица, которые казались знакомыми. Это были молодые люди незнатного происхождения и грубоватого облика, похоже не умеющие читать и писать, осеняющие себя крестом по привычке, для которых обещанная сытная пища, жалованье и несколько гаков земли были пределом мечтаний. Редко кто явился верхом. Получить лошадь, а то и с запасной — им и во сне не снилось. Вчерашние бедняки и мужичье косолапое, как их позднее прозвали чужеземцы, смотрели на царя и тех, кто молчаливо маячил за его плечами, с какой-то долей растерянности и непонимания. Как они сюда попали и зачем? Позднее опричники быстро приобретут уверенность и бойкость. Раньше перед тем, как быть принятыми в круг избранных, их расспрашивали Басманов с Малютой, интересуясь родословной, происхождением, семьей и связями. И среди этих своеобразных абитуриентов пошел слух, что возьмут в государеву службу только тех, кто бояр ненавидит, не холуйствует перед ними и готов уничтожать крамолу и измену безоглядно.
— Как звать, молодец? — неожиданно спросил царь, оглядывая рослого худощавого опричника.
Тот обомлел, вероятно забыв от страха собственную фамилию. Он государя один раз видел издалека, а второй — вот сейчас, под солнцем, будто обведенного золотым сиянием.
— Семен Тимофеев, суздальский, — ответил государю Малюта.
Он каждого уже знал по фамилии. Опричник не сразу пришел в себя.
— Холоп князя Горбатого-Шуйского, — уточнил Малюта. — Согнан с земли боярином за долги.
— А зачем в заемщики подался? — спросил Иоанн. — Если одолжил — возврати.
Его чувство собственника перевесило ненависть к Шуйским.
— Как отдать, великий государь, коли засуха и неурожай? Хочу царю послужить. Жизни не пожалею. Не гони, великий государь!
Иоанн улыбнулся и, не оборачиваясь, отправился дальше, часто приближая лицо к лицам новобранцев, ввинчиваясь в каждое цепким взором.
— Тебя как звать? — спросил он, внезапно замерев на краю шеренги, словно запнувшись.
— Акинф Данилов.
— Ты откель?
— Старицкие мы. Послужить хочу царю.
Акинф тоже высокий, в плечах крепок, ладони лопатами. Кафтан сидит аккуратно, нож висит как положено, пищаль за спиной. Малюта набирал пусть из худородных, но молодцов на подбор. Слабеньким сюда путь заказан.
— Сестру Ефросиния к себе в девичью взяла, — объяснил Малюта. — Ну, там и обрюхатили. Попробовал жаловаться князю Владимиру Андреевичу — его в палки дворня. Убежал на волю.
— Не врешь? — спросил Иоанн. — Не с шестопером ли гулял сам-друг?
— Вот те истинный крест, — ответил Акинф и опустился на колени. — Не гони, великий государь! К себе в службу зачисли и от врагов убереги. За сестру кто вступится?
Иоанн обратился с вопросом еще к двум-трем молодцам, давшим сейчас клятву. Никто не знался с боярами, и любой был в чем-либо ущемлен. Потом втихомолку московские бояре и Курбский с подачи иноземцев не раз твердили, что Малюта сам разбойник и разбойников с большой дороги набирал в опричнину. Встречались, конечно, и с большой дороги, и пьяницы, и гулящие, и воры — кто только не попадался! Никто ведь про себя правды не откроет. А все изменников лучше.
Опричное войско в слободе увеличивалось быстро.
— Возвратимся в Москву — начнем звать из сел новгородских да псковских. В Немецкую слободу езжай, — велел Иоанн Малюте. — Кто из пленных изъявит желание — приглашай. Жалованье обещай хорошее. Кто обманет или обидит русского человека — выдам потерпевшему с головой!
Еще до отъезда в Коломенское Иоанн чуть ли не каждый день запирался с Басмановым и Вяземским и подолгу сидел над бумагами, заставляя Михайлова и Васильева писать указ об опричнине не под диктовку. Указ тот пресловутый и знаменитый никогда не был позднее обнаружен. Обсуждал он с советниками завещание и послание московскому люду. В царе постепенно вызревала мысль об отречении от престола.
— Если не согласятся выдать мне изменников с головой, может статься, и уеду в чужую землю! — повторял он часто. — Не хочу править ворами да предателями. Сколько от них земля русская пострадала! С давних пор бояре на Рюриковичей ножи точат.
— Не позволит народ московский надругаться над тобой, пресветлый государь, — успокаивал тогда Малюта.
— Много ты знаешь! Десять лет назад Старицкие не желали присягать законному наследнику. Деньги раздавали у себя в избе.
— Сейчас посадские да купцы разорвут их на части. Только мигни, пресветлый государь. Народ валом валит к подворью митрополита Афанасия, бояр стращает, молит о твоем возвращении. Посадские челом тебе бьют, чтоб не оставлял ты их на произвол бояр, — докладывал чуть ли не каждый день Малюта, получая уведомления из столицы. — Того и гляди, пресветлый государь, бунт вспыхнет. Слухи там разные бродят. На площади собираются и толкуют: что овцы без пастуха? Добыча для волков! А под волками бояр разумеют.
Донесения Малютиных гонцов убедили Иоанна, что он одержал верх. Теперь оставалось добить Боярскую думу, лишить власти и избавиться от необходимости держать с ней совет. Если государь всея Руси — помазанник Божий, то должны ли его указы утверждаться подданными? Римские цезари правили единолично и ни в чьем одобрении не нуждались. Россия не Польша! У нас, слава Богу, государей не избирают. Митрополит Афанасий и Бельский с Мстиславским заступались за Овчину, заступались они за князя Горенского, будут заступаться и за Шуйских. Если порвет с боярами открыто, то они больше не посмеют при всем честном — московском — народе ему противоречить. Нынче, когда у него появились опричники, преданные трону и России, самые строптивые подожмут хвост. Бегство Курбского посадским да купцам глаза промыло. В столице изменников не любят. Да еще ведущих полки на Москву!
— Стой крепко, пресветлый государь! Мы твоя опора, — повторял, следуя за царем, Малюта, обводя рукой шеренги молодцов в черных кафтанах, которые заполнили двор.
Об опричнине написано столько, что внимательное ознакомление с литературой заняло бы целую и долгую жизнь. Опричнину в советское время превратили в специальное направление исторической науки. Правда, и в предыдущие десятилетия находились люди, которые, кроме опричнины, в Иоанновой эпохе ничего не разглядели. Все деяния царя отодвигались на второй и даже третий план. Между тем опричнина была лишь коротким эпизодом в долгом Иоанновом царствовании. Он начал править государством в младенческом возрасте, а завершил политический путь зрелым мужем, почти стариком, по тогдашним понятиям. Опричнина подорвала историческую репутацию несчастного царя. В эпоху многих его наследников погибло неправедной смертью значительно больше ни в чем не повинных людей, чем при Иоанне. Статистика, которую читатель может легко найти в любом соответствующем справочном издании, просто поражает. Разумеется, и одна смерть — это катастрофа, но все-таки после всего, что пережила Россия, колонка жиденьких малютинских цифр оказывает магическое воздействие на наши умы и чувства. Ничего нет удивительного в том, что ведущие русские историки Карамзин, Соловьев, Ключевский, Костомаров и другие уделили опричнине минимум места: буквально несколько страниц. Николай Михайлович Карамзин — более остальных. Странным покажется, что имя Малюты упоминается в их трудах два-три раза, а то и вообще этого шефа опричнины, как его называют в современных изданиях, нельзя отыскать. Однако в недавний период об опричнине наштамповали горы книг. Здесь отчетливо просматривается влияние советской пропаганды, которая под давлением ЧК и НКВД, а затем и МГБ много напраслины возвела на царские правоохранительные органы.
Нам важно понять, что же случилось в российском обществе, когда не содержащее в себе никакой тайны явление, скорее «биологическое», основанное на стремлении выжить в диких условиях средневековья и жестокой, ведущейся не по правилам борьбы, неожиданно сфокусировало на себе весь интерес, который способен был проявить взбудораженный и вечно недовольный русский социум. Опричнина магнитом притягивала взоры нескольких поколений. Пренебрежительное отношение Петра Великого к жизни сотен тысяч крестьян, построивших ему флот и Санкт-Петербург, по сути, не нашло отражения в гражданском сознании. Лишь Пушкин поколебал эту медную глыбу. За свои безобразные жестокости Екатерина II — немецкая второразрядная принцесса — удостоилась памятника в центре столицы, выросшей на костях чуждого ей народа. Кроме того, она поднялась и стала вровень с Петром I. Ее называют Великой.
Но попробуйте вообразить, что произошло бы в стране, если бы кому-нибудь вздумалось воздать Иоанну по заслугам?
О нет! Кому угодно, но только не ему! Опричнина — вот в чем причина, опричнина — вот в чем все зло! Какой-нибудь достаточно наивный читатель, пробегая глазами эти строки, воскликнет: все ясно! Автор пытается оправдать опричнину, рассуждая о статистике и биолого-политическом выживании средневекового правителя, участвовавшего в пытках и казнях, что совершенно не доказано, но что, разумеется, можно предположить романисту, а не историку. Он убил своего сына! Это ли не мера жестокости?! Своих сыновей убивали многие — византийцы, римляне, Великий Петр, любимец школьных педагогов сталинских времен Тарас Бульба. Отцеубийство было не менее распространено, хотя и более поощряемо.
Но нет, дорогой читатель, я вовсе не собираюсь оправдывать опричнину. История не нуждается в оправданиях и объяснениях. История чудесна тем, что каждый о ней судит сам. Суд истории есть индивидуальный, а не общий суд. Право личности основано на том. Когда у нас попытались отобрать это личное право и заменить его правом социума — противоречивого и неоднородного — всей популяции, проживающей на данной территории, рухнули права человека и воцарился кровавый кошмар.
Такой интерес к опричнине и возмущение столь коротким отрезком времени объясняется вовсе не отрицательным отношением к уничтожению боярства — тонкой прослойки, интеллектуально подготовленной к бережению государства, и вовсе не осуждением экономических реалий, когда боярской землей, золотом и холопами Иоанн оплатил завоевательные войны, раздвинувшие границы страны, задыхающейся между Европой и Китаем, тело которой изъязвили осколки Золотой орды. Интерес и соседствующее с ним возмущение есть результат того, что еще не получило нравственной оценки и по вине правителей, и по вине чужестранцев, и по нашей собственной вине. Предшествующие опричнине социумы обладали одной сходной чертой. Это были терпимые и приличные — в определенном смысле слова и относительно, конечно, — средневековые общественные уклады. Борьба за власть, сопровождавшаяся коварством и жестокостями, подавлением инакомыслия и враждебной стороны, носила неорганизованный, неузаконенный и открыто недекларируемый характер.
Да, спецслужбы существовали у Рюрика, и у Ольги, и у Ивана Калиты, но они действовали не так методично и прямо. Опричнина впервые за всю историю государства Российского стала основным — обоюдоострым — инструментом власти, который владыка держал в правой руке, а это означает, что последующие общественные уклады, зависящие в стране целиком от качеств ума и сердца главы правительства, получили наглядный урок. Надежда на милость великого князя и затем царя у народа всегда существовала. Она исчезла с появлением опричнины. Никто уже не сомневался, что милость монарха теперь попадет в зависимость от тайных устремлений опричнины или ее модификации — явления в достаточной степени массового и специфического, где крикливый патриотизм и клятвы в верности будут всегда идти впереди целесообразности.
Иоанн через несколько лет попытается избавиться от им же самим созданного и им же самим признанным негодным инструмента управления. Но тщетно! Опричнина, уничтожившая боярство, этот единственный класс, который был способен не допустить Смуту и польское нашествие, отныне превратится в самовозобновляющийся орган, поглощающий без остатка целые эпохи. Опричнина, кстати, не чисто российское явление, но она словно подчеркнула и сделала более выпуклыми доопричные времена.
Мой взгляд можно, разумеется, оспорить, поднатаскав и сгруппировав многочисленные факты зверства доопричной жизни. Но прошлые, сравнительно безоблачные мгновения, когда закладывались основы народной жизни — обряды и традиции, станут в конце концов от такого подхода только ярче и весомее. В опричные и послеопричные времена им было бы потруднее возникнуть.
В борьбе за власть выкалывали друг другу глаза, гноили соперников в темницах, рубили им головы на плахах и подсыпали яд в бокалы со сладким вином, но только опричнина придала таким столь прискорбным деяниям державный, продуманный, неотвратимый и порочный характер. Тень от опричнины легла на все Иоанново царствование. Опричнина подготовила хаос Смуты и привела поляков в Москву. Аналогии в нынешние времена легко подыскать, и они будут на первый взгляд уместны, заманчивы и иллюзорно правдивы. Но заблуждается тот, кто считает, что исторические явления, обладая внешним сходством фактов, обладают также аналогией по существу. Если бы последнее было верным, то история, безусловно, чему-то могла бы научить и что-то доказать.
Но, увы, она бессильна, и бессильна лишь потому, что ее факты не имеют в будущем аналогии по существу. Факты истории слишком индивидуальны, специфичны и слишком привязаны к своему времени, его персонажам и стаффажам.
И еще об одном. Опричнину русский человек XVI века не описал по ряду обстоятельств. Прежде всего, очень мало людей в Московии умели писать. Руки, конечно, чесались, однако страх побеждал. Книгопечатание отсутствовало совершенно в форме, которая бы могла способствовать пришедшей в голову мысли. Официальные и полуофициальные летописи создавались под жестким контролем, исключавшим самодеятельность любого рода. Сам Иоанн иногда был главным писателем и всегда главным редактором и цензором. Подобная позиция руководителя государства — писателя, редактора, цензора и ценителя — сохранилась у нас вплоть до нынешних дней, хотя в последние десятилетия далеко не в полном объеме, как, например, при том же Иоанне или государе императоре Николае Павловиче, не самом глупом человеке в России и не самом дурном монархе.
Фиксация происходившего в стране была отдана на откуп чужеземцам. Чего уж тут обижаться на преувеличения и недоброжелательство? И могло ли быть иначе? Маркиз де Кюстин, этот потомок знатных аристократов, еще не худший образец чужеземного наблюдателя и мемуариста. Вся фактология опричнины, не исключая и экономические реалии, сводится к нескольким источникам — описаниям, сделанным немецкими авантюристами и искателями приключений — Иоганном Таубе, Элертом Крузе, Генрихом Штаденом и Альбертом Шлихтингом. Русские источники крайне немногочислены. Главные из них — это сочинения самого Иоанна и его бывшего друга князя Андрея Курбского. Разумеется, важное значение имеют и косвенные указания, которые содержатся в материалах, имеющих отношение к бессердечной эпохе. Наиболее полную библиографию приводит в книге об Иване Грозном современный исследователь Руслан Григорьевич Скрынников, детально проработавший огромный историко-литературный массив. Но современных опричнине наблюдателей, хорошо знавших русскую действительность и лично присутствовавших в том времени, как мы видим, очень мало.
Николай Михайлович Карамзин, нельзя не заметить, полностью доверял Иоанну Таубе и Элерту Крузе. Он даже не попытался подвергнуть их текст психологическому анализу. Отечественные ученые в XIX и XX веках обильно цитируют чужеземных авторов, хотя и подвергают иногда созданные за рубежом отчеты робкому сомнению. Каждый может сегодня познакомиться с мнениями об эпохе Ивана Грозного бывших опричников и оценить их в полной мере. Нашу же задачу мы видим в ином. Стоит ли серьезно воспринимать известия о том, что трупы казненных разрубали на сто кусков, а раздетых донага женщин принуждали ловить домашнюю птицу и в тот момент расстреливать их, ругаясь над униженными и умерщвленными жертвами? Возможно, немцы в отдельных случаях и не лгут, как не лгали их потомки пропагандисты Третьего рейха, рассказывая о сталинских чистках, московских процессах и ужасах ГУЛАГа. Но сами кем они являлись?
Трудно поверить всему, что донесли до нас немцы-опричники, оказавшиеся по воле случая в Европе. Трудно поверить хотя бы потому, что в Германии, Италии, Испании и Франции кровь лилась более густым и полноводным потоком, а пытки были куда изощреннее. Нельзя забывать, что каждый из пишущих преследовал собственные цели, в том числе и князь Андрей Курбский, боярин не только образованный и начитанный, но и жестокий — в человеческом плане не менее жестокий, чем его повелитель. Опричнина по своему зверству была явлением вполне европейским и не выходила из ряда вон. Полагаю, что соответствующие опричнине институции в Европе оказали на формирование этого русского варианта преторианцев и охранников значительное влияние.
И наконец, последнее. Опричнина убедительно продемонстрировала, на что способны специальные отряды, рекрутируемые из молодежи, не располагающей ни достаточным образованием, ни жизненным опытом, и нацеленные на исполнение приказов, законность и целесообразность которых сомнительна. Иоанн думал, что, расправившись с неугодными элементами, он поведет страну по новому пути и утвердит собственную власть, которую будет использовать во благо всего народа. Его международная политика и войны свидетельствуют, что он не был равнодушен к народному благу, как он его понимал, то есть на уровне своей эпохи. Опричный опыт показал иное. Сиюминутная цель была достигнута, но отдаленное благо захлестнуло море крови. Не скоро Россия пришла в себя после Великой Смуты, уничтожение боярства откликнулось в веках горьким эхом. Это эхо мы слышим и сегодня. Из глубины быстро текущих лет видно, каким злом оказалась опричнина. Она прошнуровала тело страны корсетными шнурами, душила ее и, чего греха таить, иногда пытается вновь поднять голову. Опричнина не только институция, или, как теперь любят говорить, структура, опричнина — ход и направление мысли, сумма идей, как нравственных и политических, так и экономических. Опричнина — вневременное явление и вместе с тем явление, жестко прикрепленное к своему времени и не имеющее аналогов. Новгородский погром — кульминация опричнины, — переместивший несметные богатства честных посадских людей в Иоаннову казну, есть нечто иное, с одной стороны, как развернутая и затянувшаяся на несколько лет деятельность Продармии в 1918 и 1919 годы, когда были изъяты и направлены на сиюминутные цели несметные — да, да! несметные! — богатства русской деревни. В романе «Жажда справедливости» я показал оборотную сторону деяний этой пресловутой Продармии, которая якобы спасла от голода миллионы рабочих в крупных городах. Если бы революционная опричнина не была создана, то голод не обрушился бы на страну. С другой стороны, опричнина Иоанна ничем не напоминает революционную опричнину — порождение искусственно разжигаемой классовой розни.
Вот в чем и состоит неоспоримая подоплека парадоксального интереса к опричнине, которая была коротким по времени периодом.
Люди, создававшие опричнину и даже лично принимавшие участие в пытках и убийства, не были столь примитивными, какими они выглядят на страницах большинства книг. Сам Иоанн был личностью глубокой и своеобразной, серьезным политиком и дальновидным государственным деятелем. Такие его соратники, как Малюта, представлявшие собой, в сущности, живую секиру, рисуются нам сейчас в ином свете. Не всегда ведь секира обагрена кровью или изъедена ржавчиной — очень часто она блестит, показывая любопытным качество металла, из которого откована.
Малюта стал воплощением опричнины. Он был человеком средневековья: сильным, жестоким и неблагородным. Но он был создан из материала, обладающего незаурядными качествами, которых недоставало многим людям. Алексей Константинович Толстой во фразе, вложенной им в уста Малюты, верно нащупал нерв этого зловещего вельможи Иоанна:
«Палач палачу рознь!»
Вероятно, Малюта в жизни хотел бы оправдаться, мучимый совестью и наблюдая, как дело его рук гибнет. Он был далеко не глупым, сообразительным и ловким. Впрочем, я совершенно не собираюсь его обелять, как и несравненный наш исторический писатель Алексей Константинович Толстой, для которого литература была важнее немецкой формулы «как оно, собственно, было!», принадлежащей великому Леопольду фон Ранке.
Но возвратимся в Александровскую слободу. Малюта лишь присутствовал при обсуждении Иоаннова завещания и грамоты, сообщающей московскому люду причину, по которой государь решил отречься от престола. Царь давно ему приказал обдумать способ проверки наиболее подозрительных бояр. Иоанн подозревал более остальных верхушку Боярской думы. Малюта изобрел нечто из ряда вон выходящее. В хитроумии сыскарю отказать было нельзя, а к провокациям в средневековье прибегали чуть ли не чаще, чем в самом провокационном XX веке.
— Пресветлый государь, — обратился Малюта к царю вечером того дня, когда новобранцы-опричники торжественно клялись перед дворцовым крыльцом, — дозволь Ивашку Козлова, Жигмонтова гонца, взять в оборот. Он, изменник, признался, что король подговорил его сманить князей Бельского, Мстиславского и Воротынского в Литву. Мне донесли, как он их обхаживает.
Лицо Иоанна оставалось неподвижным. Он не удивлялся тому, что Жигмонтовы гонцы, попадая в Москву, смущают бояр. Похоже, что происки Довойны возобновились.
— Ну и что? — наконец обронил Иоанн. — Пусть обхаживает! Бельский однажды попробовал тюремных щей — захочет ли еще?!
— Козлов хвастал, что доставит им опасные грамоты и письма с приглашением не только от Жигмонта, но и от гетмана литовского Яна-Карла Ходкевича и Николая Радзивилла — врага постоянного и коварного, который немало нашей крови пролил, — продолжил Малюта, будто не замечая неудовольствия царя.
— Не верю, чтобы Жигмонт и Ходкевич рискнули за своей подписью такую подлость через моего бывшего холопа сюда прислать! Не верю, чтобы этот Козлов согласился на подобную глупость. А что, ежели грамоты сии мы перехватим? Как Жигмонт перед моими послами оправдается? Не родился еще подобный наглец! — воскликнул Иоанн.
— В этом все и дело, пресветлый государь. Козлов передаст Бельскому и Мстиславскому да всем, кому мы укажем, подложные Жигмонтовы послания с требованием ответа. Получит такую писульку старый черт Челяднин, который на тебя, пресветлый государь, волком давно глядит, и кинется к Ивану Бельскому. Вот тебе и заговор! На совет позовут Мстиславского и прочих.
— Ну, это еще не заговор. — усмехнулся Иоанн. — Для заговора мало! А коли запрутся? Мол, опасные грамоты получили, а бежать и в мыслях не было.
— Вот и откроется, как бояре поступят. Приползут ли к тебе на коленях или затаятся и промолчат?
— Есть ли у тебя человек, который грамоту такую составит?
— Есть, пресветлый государь. И срисовать с чего есть!
— Да, любопытно, как Иван Федорович поступит. А как ты полагаешь — Воротынские откроются мне или предпочтут скрыть переговоры с Козловым?
— Не угадаешь, пресветлый государь! Разве думал ты, что князь Андрей через стену сиганет, семью бросив? Вот и проверим их клятвы. Дозволь, государь, не пожалеешь!
Иоанн согласился. После отъезда в Литву Курбского, его бранного послания после того, как Иоанну сообщили, что Жигмонт одарил князя Андрея городским поместьем и иными землями, после предательского поступка князя Горенского и подозрительного поведения боярина Морозова, захоронившего демонстративно, не таясь, тело Васьки Шибанова, он никому не хотел верить. Измена накатывалась на него лавиной, как татарская конница, охватывая со всех сторон. Выяснить намерения более не мешает. Подлог, конечно, ему неприятен, но как иначе узнаешь скрытые замыслы мятежников? Как иначе отделить зерно от плевел? И он позволил Малюте взять в оборот Ивашку Козлова, Жигмонтова гонца.
Так или приблизительно так начинался короткий эпизод опричнины в долгом Иоанновом царствовании. Международные осложнения царя не страшили — принял же князя Курбского к себе Жигмонт и его, повелителя Московии, не убоялся! Ну, теперь изменники, ежели не покаются вовремя, получат свое. И пресветлый государь посветлел лицом, одобрительно похлопав Малюту по плечу, и не отнял руки, к которой опричник приник горячими губами.
Царственный шантаж у Лобного места
В первых числах января из Александровской слободы в Москву примчался Иоаннов гонец Константин Поливанов. Он привез грамоту митрополиту Афанасию. Все время, пока митрополит читал грамоту, в которой Иоанн объяснял свое поведение злодейством бояр и нежеланием воевод сражаться с Литвой и оборонять Русь, народ на площади молчал, укрытый тонким облаком серого пара. Обиды государя звучали зловеще. Об оскорблениях, которые он наносил боярам и воеводам, царь не упоминал. Досталось и духовенству. Митрополит изложенное в грамоте народу не сообщил, но самые главные царевы слова распространились немедленно. Они очень важны, и поэтому я приведу их в нескольких вариантах, в виде исключения цитируя и древнюю речь.
«От великие жалости сердца… оставил свое государство и поехал, где вселитися, идеже его, государя, Бог наставит!» — воскликнул Иоанн, если верить официальной летописи.
Николай Михайлович Карамзин так перелагает исполненные тайной угрозы слова:
«Вследствие чего не хотя терпеть ваших измен, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь!»
Точнее и поэтичнее вряд ли сочинить.
Немецкие опричники, передавая событие, сняли личностный Иоаннов налет и лишь подтвердили смысл, запечатленный в присланной грамоте.
Опала, положенная на бояр, воевод и духовенство, вызвала неописуемое волнение. Высшие слои московского общества не раз чувствовали на себе, что означает царская опала. Мстителем за царские обиды оказался народ.
С Лобного места дьяки Путила Михайлов и Андрей Васильев подогревали возбужденную массу ласковыми царскими посулами и обещаниями. Посадские и торговый люд могли не беспокоиться за свою будущность.
— Гнева на вас и опалы никакой нет, добрые москвитяне! — вопили Иоанновы глашатаи.
Вздох облегчения был им ответом. Конечно, среди толпы сновали соглядатаи, которые один за другим отъезжали в Александровскую слободу с донесением. Иоанн знал, как Москва встретила его обращение, отнюдь не безобидное и не пустое. Призрак малютинского застенка и окровавленных эшафотов у Лобного места внезапно снова стал реальностью. Мы эту реальность очень хорошо представляем по гениальной картине Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни». Петр I рубил непокорным головы именно там, где сто с лишним лет назад обмирал от страха Иоаннов народ. То там, то здесь раздавались хриплые и нередко отчаянные возгласы:
— Государь нас оставил!
— Мы гибнем!
— Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменными?
— Как могут быть овцы без пастыря?!
— Увидевши овец без пастыря, волки расхитят их!
— Увы, горе!
— Согрешили мы перед Богом, прогневали государя своего многими перед ним согрешениями и милость его великую превратили на гнев и на ярость!
От простого люда опала была подальше, чем от тех, кто теснился на подворье митрополита Афанасия. Попавшие под опалу тянули иную песню.
— Пусть государь казнит своих лиходеев: в животе и смерти воля его, — неосторожно заявляли одни, поддаваясь царственному шантажу, который в те мгновения пока не проявился в полной мере.
— Царство да не останется без главы!
Еще бы! Если нет государя, то и боярства нет. А подумать бы им, неразумным, на ком Россия держится? На трех ли китах, как утверждал сам Иоанн, — властелине, Божьем помазаннике, главе православия митрополите и столпах Боярской думы или на четырех — добавили бы народ, который с первым китом против них в стачку вошел, грозя мятежом не только знатным боярам да воеводам, но и боярским детям с дворянами. Богатым посадским людям и купцам тоже бы досталось, когда из искры возгорится пламя.
— Он наш владыка, Богом данный, иного не ведаем, — в припадке слезливой преданности кликушествовали сильные мира сего, посылая митрополита в слободу к Иоанну.
— Мы все с своими головами едем за тобою бить челом государю и плакаться! — твердили те, кому оставалось недолго держать глаза открытыми, чтобы хоть слезы из них вытекали.
Незнатная — низкого происхождения — публика, надеясь, что смерть обойдет ее и что она займет освободившиеся места, перейдя в иное сословие или погрев руки на чужой беде, кричала:
— Чтоб государь государства не оставлял и их на расхищение волкам не отдавал, особенно избавлял бы их от рук сильных людей!
— За государских лиходеев и изменников они не стоят и сами их истребят!
Соглядатаи Малюты аккуратно доносили в Александровскую слободу происходящее в Москве. Иоанн быстро обретал уверенность в том, что избрал правильный путь. Куда стадо без пастыря?! Теперь их можно брать голыми руками. Или он будет править бесконтрольно, не оглядываясь на Боярскую думу, вполне самодержавно, или он ее раздавит в открытой борьбе. Первое, конечно, предпочтительнее второго. Да вряд ли кто-либо осмелится на открытую борьбу. Испугаются народного мятежа. А Иоанн подаст сигнал толпе через головы боярства. Он выдвинет условия и снимет обильную жатву. Ни один изменник не уйдет. Чтобы занять подобную позицию, надо иметь крепкую опору. Вот почему тесный кружок, сплотившийся у подножия трона, готовился играть новую роль.
Военные отряды ландскнехтов и даже отборный царев полк, авторитет Басманова у стрельцов, дворяне, вооруженные до зубов и доказавшие преданность при подавлении измены, прокравшейся в Москву тихой сапой, мало в чем смогут помочь. Тут иные люди нужны. Какой из воеводы Басманова опричник, хоть он и настаивал на жестоких репрессалиях. А вот Малюта с Грязным — опричники. Они и сыскари отменные, и способны без устали пытать в застенке да рубить головы тем, кому он укажет.
Почва для возвращения в Москву была обильно унавожена, и оставалось недолго ждать кровавые всходы.
Через несколько дней после событий в Кремле и у Лобного места стало ясно, что из Москвы к нему в Александровскую слободу явится делегация из бояр и духовенства просить принять обратно бразды правления. Гонцы донесли, что город совершенно вымер. Лавки торговцы закрыли. Все замерло в ожидании перемен. Городовые стрельцы исчезли с улиц, караульни опустели. Наступала страшная пора безвластья, а безвластье на Руси хуже тиранства. При тиране блюли какой-то порядок, сохраняли видимость, подобие его, и кто не попадал под кровавое колесо беззакония, тот выживал и в иные периоды, добра наживал, а потом вспоминал о прошедшей поре с сожалением. В смуту при безвластии любой под топор угодит и охнуть не успеет. И пожаловаться некому. И откупу никакого нет: все заберут — и казну, и жену, и тебя самого на воротах повесят. А кто сие сотворит — неведомо. В смуту — ни судов. Ни сыскарей. Шайки грабят подряд — и награбленное, и честно скопленное — и на распыл пускают.
— Горе нам и погибель! — неслось с разных сторон. — К царю идем! В слободу-у-у! — выли бабы отнюдь не притворно и не щипали деток за ягодицы, чтобы те скулили, как голодные и побитые щенята.
Первыми в слободу отправились духовные чины. Мчались к царю стрелой. Однако у Слотина ретивых задержали. Теперь к государю, который отказался от престола, можно попасть лишь под конвоем и по особому разрешению.
— Никому спуску не давай! — приказал Иоанн Малюте. — Ко мне во дворец со стражей, не иначе.
— Касается ли установленное правило, пресветлый государь, архимандрита Левкия и архиепископа Пимена? — спросил Малюта.
Иоанн, подумав, кивнул. Новгородский святитель и чудовский иерарх никогда ему не противились, во всем были согласны. Однако и сторонникам строгая острастка нужна. Окружающим надо дать урок: если с друзьями государь суров, то что ждет ослушников?
Митрополит Афанасий остался в Москве. Без начальства, хоть какого-нибудь, столицу от бунта не удержать. За Пименом и Левкием последовали архиепископы рязанский, ростовский, суздальский, крутицкий, почтенные архимандриты и свита. Малюта велел оцепить стражей живописную толпу, предварительно запретив возкам трогаться без команды. Он заглянул в каждый и, прямо глядя в глаза, задавал один и тот же вопрос:
— Кто таков?
От Малюты исходила скрытая угроза. Он умел одним взглядом вызывать трепет у тех, перед кем сам был обязан трепетать. Но за его спиной угадывалась фигура царя, и святители, опустив взор долу, отвечали, правда коротко, без униженности и даже с некоторым оттенком печальной гордости. Никто из прибывших перед царем вины не чувствовал, но попугать служителей церкви, по мнению Малюты, не мешало. Любого государь мог отправить в дальний монастырь под начало жестокого настоятеля. Духовенство знало Малюту в лицо, знало, что именно он у государя занимается высылками, и потому называло себя, не переча грубому тону опричника.
— Не за себя страшусь, — сказал ростовский архиепископ Никифор. — Не желаю, чтобы гнев царский пал на безвинных православных.
Остальные считали сходно. Митрополит Афанасий посылал умолять Иоанна о возвращении. Их прием свидетельствовал о подлинном настроении царя. Сломить внутренне непокорных и несогласных надобно с первых шагов. Никто лучше Малюты не умел это делать. Особая здесь хватка нужна, молчаливая, железная, безжалостная.
Утверждение, что Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, в просторечии — Малюта, не занимал высокого места в первые годы опричнины, нельзя признать веским. Он и в последние годы не получил боярской шапки, оставаясь думным дворянином. А между тем ближе к Иоанну никто не стоял. Подобных примеров в разных странах мира великое множество. Небезызвестный Шешковский — пыточных дел мастер и палач Пугачева — редко появлялся при екатерининском дворе. О нем вообще благодетельница предпочитала не вспоминать, а между тем в руках екатерининского сыскаря была судьба знатных особ, чьи физиономии мелькали в первых рядах у подножия трона ежедневно. Имя Шешковского наводило страх не только на людей низкого происхождения.
Редкие упоминания о Малюте тоже вполне объяснимы. Монархи всегда пытались соблюсти приличие. Только Ленин и Сталин, а позднее и Гитлер популяризировали тайные службы и их патронов. Гимны слагались ЧК, ГПУ и НКВД. После смерти вождя всех народов деятели Сыскного приказа вышли из моды. Теперь им предъявлялись другие требования. Между тем в обычаях московского двора было держать людей, подобных Малюте, на вторых и третьих ролях, но именно они воплощали карательную силу власти. При последнем царе Николае II такая дворцовая практика достигла апогея.
Близость к государю — лучшая награда для Малюты, правда, человека амбициозного, стремящегося к общественному признанию и открыто претендующего на главенство. То, что в Александровской слободе в период увлечения Иоанна церковным действом, иногда напоминавшим в его исполнении пародии, Малюта уступал князю Вяземскому или еще кому-то, зависело не от отношений с государем или реальной, принадлежащей ему власти, а от культовой подготовки и знания религиозных текстов. Он мог трезвонить л ишь в колокола, да и то, я полагаю, не очень хорошо.
В последние несколько лет он действительно вышел на авансцену, но его появление было предопределено. Он не попал в случай. Он двигался к цели медленно и упорно. Подозрительный Иоанн приближал и делал фаворитами людей, кровью и потом доказавших преданность и незаменимость. Князей Бельского с Мстиславским не принудишь рубить головы да вздергивать на дыбу обреченных, но и Алексей Данилович Басманов, кажется, палачеством не занимался. Вряд ли и Иоанн предавался пыточным утехам регулярно, хотя в Александровской слободе существовал хорошо оборудованный застенок, который редко пустовал, особенно в острые периоды репрессий. Мошенник и авантюрист Генрих Штаден, вызывающий такой восторг у отечественных исследователей наблюдательностью и умением, преувеличивая, не завираться, весьма точно определил место Малюты в опричном царстве, которое трудно добиться за месяцы и даже годы. Восхождение к вершинам карательной власти могло быть только постепенным и длительным.
Первый в Иоанновом курятнике! Не шутка! Первый в Иоанновом курятнике — не первый встречный. Так обстоит дело с редким упоминанием имени Малюты в русских древних хрониках. Что касается немцев-опричников, то они о шефе упоминали значительно чаще, с большей охотой и вкусом к деталям его поступков, что дает право и даже обязывает сделать предположения определенного рода и показать, как поднимался Малюта к занимаемому им высокому месту и каким образом удалось породниться со знатными фамилиями и после своей смерти не утратить влияния.
В Александровской слободе Иоанн довольно быстро завершает работу над завещанием, готовится сообщить об отречении, дает народу и боярству соответствующие рекомендации и оформляет опричную идею, придавая ей не только охранные функции, но и экономический, быть может в первую очередь, смысл. Церковное действо, которому он предавался впоследствии, сейчас еще не развернулось. Слишком мало времени он провел в слободе, которую не успели наводнить молодые люди в черных кафтанах. Сейчас предстояло возвратиться в Москву, перед тем объяснившись с народом и боярством.
Москва без царя казалась обезлюдевшей. Толпились лишь на Красной площади да на митрополичьем подворье. Народ дрожал и плакал. Ходили слухи о надвигающихся бедствиях. Безначалие дурно действовало, особенно на старшее поколение и женщин. Театр Иоанна к тому времени приобрел профессиональные черты, что отразилось в вышедших из-под пера дьяков продиктованных царем материалов. Иоанн плакал и каялся, наставлял детей Анастасии, проклинал врагов, жаловался на здоровье и обещал оставить государство наследникам, лишь в крайнем случае позволяя прибегнуть к его советам. Ирония и лицемерие как черты характера, несмотря на истинную убежденность в божественном происхождении царской, но только ему принадлежащей, власти, несмотря на веру в ее силу и в собственное предназначение, явственно проступают сквозь весьма конкретные намерения, которым суждено вскоре сбыться.
Велел бы государь со слугами Божьими расправиться, Малюта, не колеблясь и не страшась грома небесного, каждого бы собственными руками задушил. Против царя — значит, против Бога. Не всякий Иоаннов холоп сродным образом мыслил. Иного и крест остановил бы, и сан. Впервые Малюта столкнулся с необходимостью проявить жесткость по отношению к такому количеству высших церковных иерархов. И выдержал испытание. Верил ли он в Бога? С точностью можно ответить, что он верил в царя. А коли царя земного предпочитают царю небесному — жди беды.
Малюта отправлял возки в сопровождении приставов, через короткие промежутки и в тот же день они добрались до слободы. Позже прискакал дозорный и донес:
— Бояре едут!
Малюта послал Григория Грязного с отрядом опричников навстречу, бросив вдогон:
— С ними круто! Слышишь?
Грязной только оглянулся и махнул плетью. Его учить — портить. Сейчас он толстобрюхих возьмет в оборот. Но толстобрюхих среди бояр мало. Иван Бельский худощав и изящен, быстр в движениях, манерами совершенный европеец. Вообще, бояре на Литву и Польшу смотрящие как на земли обетованные, внешностью почти не отличались от тамошней элегантной шляхты, щегольски бренчащей саблями и лихо отплясывающей краковяк. Когда спустя четыре десятка лет поляки возникли в Москве вместе с русскими, перешедшими на сторону царевича Димитрия, то уличные зеваки дивились и нелегко отличали своих от чужих. А вот слава о боярах с годами шла и только укреплялась: мол, толстобрюхие да ленивые! Малюта видел перед собой иных, а все ж гипнозу поддавался.
Бояре ехали верхами и в кибитках в окружении дворян, приказных людей и холопов. Разноцветная змейка в траурной кайме из конных опричников медленно близилась. Впереди гарцевал по утоптанной дороге Грязной, чуть косо сидя в седле и каждый раз оборачиваясь на первую кибитку, в которой сидел, выпрямившись и не выказывая перед черными кафтанами ни робости, ни удивления, князь Иван Бельский. Первый человек в думе, он лучше прочих отдавал себе отчет, что боярское дело проиграно и что Иоанн, используя народное волнение, принудил своих врагов внутренне сдаться. Но он, конечно, не мог предугадать, каким унижениям его и князя Ивана Федоровича Мстиславского подвергнут.
Подмывало Малюту спросить боярина имя, но все-таки что-то удержало. Он ежился под холодным взглядом знатных аристократов, и боярская шапка казалась недостижимой мечтой. Он видел ее во сне, чувствовал заветную тяжесть головного убора, обручем сжимающего лоб. Он находился рядом с царем, ближе никого нет, но высокая, красиво пошитая шапка — будто живая — сказочно ускользала, когда он протягивал руку. Малюта отлично понимал, что устроить судьбу дочерей и сына будет куда легче, если он из думного дворянина превратится в боярина. Надеясь стать им, он давно возненавидел возможных своих собратьев. Он ненавидел их, как ненавидит змея летающую птицу. Он болезненно ощущал непреодолимость расстояния между собой и самым захудалым боярином. Каких качеств еще недоставало человеку, которому предстояло осуществлять то, что задумал Иоанн?
— Не торопись, князь, — сказал Малюта Бельскому, спрыгивая с коня. — Успеешь и никуда не опоздаешь.
Иван Дмитриевич Бельский особенно неприятен и гордыней, и чужеродностью, и независимостью, и какой-то демонстративной храбростью, настоянной на хитрости, изворотливости и уверенности в безнаказанности. Вот эту боярскую вселенскость, выставленное напоказ знание, что они найдут прибежище везде, будучи, в общем, незначительными людьми, Малюта не любил сильнее прочего. Русский боярин не без оснований надеялся, что его и в Литве, и в Польше, и в Ливонии примут с распростертыми объятиями и что он за границей нужен. Никто не усомнился в том, чем лишенный богатств и огромных земельных угодий будет в чужой земле заниматься. Как чем? Пировать с Жигмонтом. Охотиться. Козни строить. Царя поносить да Россию ругать. И поразительно, что русских на самом деле сманивали, а сманив, не оставляли на произвол судьбы. Устраивались бояре и дьяки вполне прилично и пользовались почетом и уважением. И каждый беглец так о своей судьбе думал и, главное, не ошибался. Сколько государь потратил времени, чтобы взять с каждого крестоцеловальную запись! Все равно отъезжали в иные, иногда далекие, страны. Сколько унижения принял!
Подержал Малюта Бельского с Мстиславским на морозце с ветерком, отделил от менее знатных и под конвоем молодцов в черных кафтанах наконец направил по дорожке в слободу. Князьям Щенятеву-Патрикееву и Пронскому небрежно бросил:
— Обождете, бояре, своей участи! Как государь дошлет гонца, так и отправимся.
Оказанный прием возымел действие. И оставшиеся бояре, и дворяне, и приказные, и просто затесавшийся во все прибывавшую толпу люд приуныли. Захочет ли государь выслушать? Или сей же час от себя отгонит, как голодных псов? И каждый в душе содрогался. Вдруг соседа оставит, а меня отошлет? А коли отошлет — худо. Разделение, распад и разобщение произошло задолго до очного свидания с царем.
Александровская слобода заполнилась московским людом. Торговцы не в проигрыше. Они снуют повсюду и хоть как-то разряжают обстановку. Государь во дворце держит речь, обращаясь к духовенству. На бояр он и не смотрит. Теперь жалобы Иоанна звучат вовсе не жалобно. Присланные глашатаи на Лобном месте грамоты читали — аж слеза прошибала! А нынче те же жалобы произносятся с ужасающей иронической усмешкой и похожи на обвинения. Князь Пронский виден Малюте в открытое окно. Губы сжаты, глаза полузакрыты, и бледен он, как утренний снег, выпавший в слободе. Иоанн перечисляет боярские вины и измены. Царская опала тяжела, как вериги. Малюта знает, что с боярами государь расправится быстро, не позволив им очнуться. Если промедлить, позднее хлопот не оберешься. И действительно, немногим больше дня хватило Иоанну, чтобы добиться желаемого. Отныне он будет казнить великих бояр без думы и боярского суда. Страну разделит на две части — земщину и опричнину. К нему, в опричнину, отойдут города и селения, и даже в Кремле обширные участки он отберет у непокорных. Обвинения выдвигались смертельные. Ошалевшие от ужаса бояре шли на все, стараясь задобрить жаждущего крови вепря.
Перед тем как выдвинуть условия, Иоанн согласился на униженную просьбу приехавших:
— Для отца моего митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов и епископов, соглашаюсь паки взять свои государства…
О боярах опять ни звука. Здесь они, стоят ни живы ни мертвы, а он никакого внимания не обращает, будто нет их уже вовсе.
— Невозбранно буду казнить изменников, опалою, смертию, лишением достояния, без всякого стужения, без всяких претительных докук со стороны духовенства, — заключил Иоанн, торжествующими очами окидывая замерзшую толпу.
Однако многие заметили и удивились, что государь лицом изменился, облез. Не навсегда ли лишился волос? Усмешка кривая, глубоко провалившиеся глаза полыхают светлым огнем. Допущенные к государю словно не понимали его речей и на все соглашались. Казни, забирай усадьбы, рухлядь, деньги, твори суд и расправу, никто больше ни за кого заступаться не волен, только возвратись в столицу, не бросай на произвол судьбы, правь по-прежнему нами. Неподдельные слезы умиления лились из глаз утративших сознание и гордость людей. Каждый надеялся, что его минует чаша сия — чаша царского гнева, не он первым отправится на плаху, не его схватят и разорят, не он ведь изменник. Изменников государь отыщет настоящих. И он отыскал их довольно быстро. Сразу по возвращении в Москву, через месяц с небольшим. Дьяк Путила Михайлов с Лобного места объявил, что главным изменником, умышлявшим на жизнь Иоанна и детей его, оказался князь…
Кто бы вы думали?
— Князь Александр Борисович Горбатый-Шуйский!
Муж ума глубокого, искусный в делах ратных, ревностный друг отечества и христианин! Это была первая жертва опричнины. Шуйские владели Суздалем. И здесь — на эшафоте — нашло кровавое решение давнее соперничество. Воевода Горбатый показал себя героем под стенами Казани. Потомок святого Владимира и Всеволода Великого. Но кто не умерщвлял бывших героев?!
Малюте на происхождение князя и его заслуги наплевать. Чем выше они, тем слаще месть. Чем выше они, тем легче народу поверить в то, что князь тайно желал отнять у государя трон в стачке с князем Курбским и предаться Жигмонту.
Разумеется, Малюта прекрасно изучил личность властелина, иначе ему бы ни дня не удержаться. Не помогло бы и полное подчинение, и отказ от собственной личности. Вельмож, готовых на это, не счесть. Близость к Иоанну требовала большего. Умение попасть в тон, умение совместить интересы дела, как они понимались, с труднообъяснимым чувством сердечной привязанности хозяина к избранному слуге.
Чем же Малюта очаровал Иоанна? Безусловно, качествами, которые ценит всякий повелитель. Это — аксиоматично, без этого никакая близость между царем и шефом силовой структуры невозможна. Но еще, видимо, чем-то: способностью угадывать и предугадывать настроения Иоанна. А может быть, человеческая привязанность к верному псу? Столь тесные отношения у русских монархов с главами секретных служб и охранных отрядов, столь нераздельное существование и столь глубокая духовная и душевная общность в прошлом отмечались лишь однажды. Император Николай I дружил с начальником III Отделения графом Александром Христофоровичем Бенкендорфом. Никакой иной параллели между этими двумя парами нет.
Когда я происходящее называю театром Иоанна и обращаю внимание читателя на то, что Малюта был одним из немногих, который внутренне ощущал законы царского театра и его драматургию, я вовсе не имею в виду жанр, определяющий само действо. Иногда жанр носил черты трагедии или фарса, иногда сюжет разворачивался как триллер, но важно здесь выбрать правильный угол зрения. Режиссером всегда выступал один человек. Его представления, его вкус и его пристрастия определяли сюжет эпизода, и он никогда и никому бы не разрешил что-либо изменить не в свою пользу. Редчайший случай, когда жертва ценою жизни демонстрировала присущие ей черты великодушия, смелости и презрения к насилию. Несомненно, что исполнители приговоров не позволяли уходящим во тьму будоражить народ, сбежавшийся на Лобное место, горделивым словом или величественными жестами. Малюта прекрасно знал, что подобные вещи делают жертву бессмертной и укрепляют дух тех, кто готов к сопротивлению. Жертва не должна становиться героем. Вот почему все то, что произошло в Москве перед и после возвращения Иоанна из Александровской слободы, имеет первостепенное значение в истории опричнины. Эта увертюра вобрала в себя все мотивы будущего семилетия. Здесь не грех и пофантазировать.
Ночью у Лобного места сколотили помост, обширный и прочный, с тремя колодами посередине. В каждую воткнута сверкающая секира. До нас дошло описание казни, в которое трудно поверить. Оно высокопарно и лубочно, нечто вроде предоставления последнего слова заключенному в демократическом суде. Полагаю, что все обстояло по-иному. Но возможно, что князь шел вместе с миловидным сыном — семнадцатилетним юношей, держась за руки. Малюта еще мог сию вольность стерпеть. Не исключено, что сын пожелал опередить в смерти отца и раньше успел склонить голову под секиру. Но далее Малюта ни за что не позволил бы разыграть объявленному изменнику трогательный и благородный спектакль. В костюме палача — красной рубахе и мешке с прорезями для глаз — Малюта распоряжался на помосте. Он грубо оттолкнул юношу и заставил замолчать ударом кулака истерзанного пытками отца.
— Да не зрю тебя мертвого, — прошептал окровавленными губами князь, опускаясь на колени перед плахой.
Мощным ударом секиры Малюта хлестнул по шее мужа достойного и ни в чем не повинного. Голова упала на помост, и юноша хотел ее поднять и прижать к губам. Предание гласит, что он это сделал, взглянул на небо и с лицом веселым отдался в руки палача.
Малюта не был бы Малютой и не сумел бы привлечь к себе Иоаннова сердца, если бы с его разрешения народ видел проявление благородных чувств у изменников, желавших гибели царя.
Когда юноша протянул руку, чтобы взять отсеченную голову отца, Малюта и его помощник схватили худенькое гибкое тело, распяли на иссеченной нечистой плахе, и сын последовал за отцом. Величественные жесты имел право делать лишь государь. Родственники Шуйских, двое Ховриных, потомки греческого князя, взошли на помост сами. Стянутые назад веревками локти сковали движения. Они медленно встали на колени, неловко подставляя шеи под острие запачканных черным секир. Малюта занес свою и свистящим ударом отделил голову старшего. Кровь крутой струей ударила вбок. Брызги окропили людей, застывших близи возвышения. Дотоле тишайшая толпа ахнула и отхлынула назад. Так уходит волна, наткнувшаяся на высокую скалу.
Малюта на мгновение прислушался — нет ли каких-нибудь мятежных выкриков. Его соглядатаи находились среди зрителей. Но нет — никто не посылал проклятий и не ругал палачей и государя.
Помощник Малюты действовал менее ловко, и его жертва еще жила. Малюта подскочил к залитой свежей кровью плахе и дорубил младшего Ховрина. Почудилось, что усатое лицо с нависшими на лоб слипшимися кольцами волос растянулось в улыбке. Трупы казненных помощник сбросил вниз. Князь Дмитрий Шевырев и князь Иван Сухой-Кашин заняли освободившиеся места. И они покорно уронили головы, упершись коленями в помост. Сверкнули секиры и померкли. И тут Малюта со странным, неизведанным прежде чувством робости увидел, как огромная толпа, которая долго ждала казни под ледяным ветром, дующим с реки, внезапно и стремительно начала таять, разлетаясь не быстро во все стороны. Похоже, идут круги по воде от брошенного камня. Когда смерть принимали еще два злодея, приговоренных к плахе, но не за изменные дела, площадь почти опустела. Малюта велел поднять обезглавленные трупы и выстроить их перед помостом, подперев жердями, а сверху положить отрубленные головы. Не всякому телу досталось собственное лицо. Юродивый Николка первым понял это и заплакал, подняв руки, опутанные веригами. Малюта приказал глашатаю вновь повторить вины умерщвленных. Перепутанные головы мертво и тупо взирали перед собой, и это было самое ужасное даже для Малюты, привыкшего к диким шуткам, которые иногда выкидывала смерть.
Вопрос, который никогда и никто не поднимал
Через пять-шесть дней после казни суздальцев Иоанн возвратился в Москву. Еще в слободе он решил выслать самых подозрительных бояр и расправиться с князем Семеном Лобановым-Ростовским, который лет десять назад намеревался уйти в Литву да еще взял сторону князя Старицкого. Иоанн велел Малюте отправить опричников, чтобы захватить давно намеченную жертву и доставить князя в столицу.
— Веберу поручи это дело, — сказал Иоанн. — Веберу, и никому другому. Осторожность здесь не помешает. Чужеземца употреби. У чужеземца сердце суше.
Эриха Вебера одного из первых зачислили в опричное войско. Он обжился в Московии прочно, пустил корни, женился и с выгодой приторговывал изделиями из кожи и железа. Взяли его в плен вот уж как четыре года под Дерптом. Таких, как Вебер, в Немецкой слободе встречалось немало. Генриха Штадена тоже зачислили в опричнину по рекомендации Басманова-старшего. Иоганн Таубе и Элерт Крузе были лично известны царю. Как и Штаден, они приблизились к трону через Алексея Даниловича. Комиссия, набиравшая новобранцев, не брезговала и чужеземцами.
— Вернее служат, — одобрил Иоанн басмановские новации, — с изменниками не водятся.
«Им и водиться не надо. Они сами изменники», — подумал Малюта, но, памятуя приверженность Иоанна к германцам, благоразумно отмолчался.
Среди стрельцов иностранца не отыскать. Стрельцы сплошь русские и под немцем ходить не станут. А немец опричнине нужен. Это понимал даже Малюта, который терпеть не мог хитрых и ловких пришельцев, сумевших всеми правдами и неправдами вцепиться в русскую жизнь.
— Они еще нас за нашу же хлеб и соль отблагодарят, — бурчал Малюта, всячески пытаясь в удобную минуту отговорить царя принимать в службу иноземцев.
Однако жизнь требовала свое, и немцы оказались полезными не только на Пушечном дворе, в оружейных мастерских или при выпечке хлебов. Они и в Посольском приказе пригождались и вот сейчас в опричное войско просачивались. И не исключительно немцы. Среди начальников средней руки можно было встретить и шведов, и французов, и высокомерных англичан. Но самыми злыми недругами оказались все-таки немцы-опричники. Улизнув за пределы Московии, они, желая оправдаться за столь долгое и небезобидное отсутствие на родине, всячески настраивали Запад против русских, присовокупляя к известным и не оспариваемым самим Иоанном жестоким деяниям фантастические вымыслы, граничащие с горячечным бредом. Чутье Малюту не подводило. Но не довелось ему убедиться по-настоящему в правоте собственных догадок. Действия немцев в опричнине царь высоко оценил. Генрих Штаден получил разные льготы и обогатился, а со временем был пожалован на Старицком смотру «вичем» — Генрих сын Вальтера, а по-местному Андрей Владимирович. Для иноземца царское пожалование — что звание рыцаря для воина. Однако «вича» полагалось заслужить. Иоанн скуп на награды.
Отряд опричников во главе с Эрихом Вебером выехал в Нижний Новгород сразу после получения приказа. Останавливались только на ночевку. Шли ходко и без особых приключений. Вот только в Гороховце задержались. Потребовал посадский люд у Вебера за постой. Всем там верховодил железных дел мастер Тимофей Семенов, у которого в избе и расположился Эрих Вебер с двумя опричниками, Болотовым и Тыртовым. Мастер радушно принял государевых слуг. Пировали чуть ли не до рассвета. Хозяин — человек самостоятельный и любопытный — спросил:
— Что за такая опричнина? Зачем она?
— Цыц! — И Болотов прижал палец к губам. — Слово это секретное, и произносить его никому не дозволено.
— Как так не дозволено, когда приказные бросаются им налево и направо?! — удивился Семенов.
— А вот так! Не дозволено, и край! Иначе возьмем тебя в застенок, — пригрозил Тыртов.
Эрих Вебер помалкивал и в разговор не вступал. Он лишь пил вино, ухмылялся да щурился на жену Семенова — лицом не очень-то пригожую, но зато рослую и грудастую Саньку. Щурился, щурился да не утерпел и ущипнул за ляжку. Санька ойкнула и засмеялась, шутливо замахнувшись на Вебера:
— Не балуй, жеребец!
Тот отшатнулся и тоже засмеялся. Он и впрямь напоминал жеребца: высокий, сухощавый, тонконогий. А Семенов пока добродушно погрозил немцу кулаком. Еще поели и попили, посидели и спать собрались.
— Сколько положишь народу за постой? — спросил Семенов. — Мне-то с тебя ничего не надо, а людей обижать не след. Корм лошадям один немало потянет. Вас с полсотни наберется.
— Ничего посадские не получат, — ответил Вебер. — Мы из государева кошеля кормимся — вот с него и требуй. Григорию Лукьяновичу обиду свою излей.
Он забавно коверкал русскую речь и не переставал весело щуриться на Саньку. Болотов и Тыртов захохотали. Они живо вообразили себе, как Семенов с Малюты деньги требует. Опричнина была явлением новым, не успевшим лик собственный обнажить перед честным народом.
Солнце стояло довольно высоко, когда опричнина проснулась, и прежде чем тронуться в путь, опять погуляла малость и запаслась продуктами на два перехода, а там нижегородцам на шею сядут, и какой с них спрос! Но Семенов никак не унимался и лез к Болотову и Тыртову с тем же надоедливым вопросом, который его, очевидно, мучил:
— Что за такая опричнина? Зачем она?
Не больно оглядывался он на царево запрещение дивное словцо употреблять. Сам Иоанн пользовался им, сперва саркастически при этом улыбаясь. Мол, бедный я, бедный, вдовью долю мне бояре из наследства отжалели. В устах прочих словцо приобретало смысл, оторванный от реальности. Однако звучало угрожающе — опричнина!
— Поедем с нами, красавица! — крикнул Болотов Саньке, когда время подошло седлать коней и сумки были набиты до отказа.
Семенов лишь мотал головой, вовсе не обижаясь на заигрывания Болотова. Он не замечал, как Вебер подмигивал и одобрительно кивал усердному подчиненному. Тут Вебера отвлекли другие опричники, заглянувшие во двор. Он что-то бросил им короткое и резкое. Вспухшие сумки Тыртов положил на телегу, ждущую у ворот. Вывел на улицу оседланных коней. В тот момент к воротам подскакал опричник в черном кафтане с факелом в руке. Болотов с Тыртовым, торопясь, вернулись в избу и взяли что им приглянулось — ковер да окованный серебристыми бляхами сундук.
— Ах ты, вор проклятый! — крикнул Семенов и вцепился огромными ручищами в Тыртова. — Что ж ты делаешь, поганец! Пил, ел да еще и грабишь?!
Болотов оставил сундук, сорвал плеть с пояса и хлестнул Семенова по голове, да так ловко, что выбил железным шариком на конце глаз. Семенов взвыл от боли. Кровь заливала лицо, но он, незряче вытянув руки, кинулся на Болотова. Санька упала на ступеньки крыльца. Она не кричала и не рыдала, а только вздрагивала, предчувствуя обмякшим телом ужасную участь. Тыртов, выхватив из ножен короткий меч, плашмя ударил хозяина по макушке. Меч скользнул к плечу, срезав ухо. Болотов и Тыртов подхватили Саньку и поволокли к телеге, потом кинулись в избу за сундуком. А Вебер по-немецки велел прискакавшему опричнику поднести факел к соломенной крыше неказистой пристройки. Огонь волной побежал наверх и там, наверху, полыхнул, будто взорвался бочонок с порохом. Отряд опричников медленно покидал окраину Гороховца, похожую на огромный костер. Две сотни копыт размесили подтаявший снег, смешанный с грязью.
Вебер ехал впереди, время от времени оглядываясь на телегу, заваленную добычей. Женщина лежала там скорчившись, и казалось, что она умерла. Вебер улыбался: русские бабы живучи. Скольких он перебрал! Породу эту знает. Вопит, ругается, а как завалишь — все! И потом — мягкая да привязчивая.
Окраины Нижнего Новгорода встретили опричников тягостной сумеречной тишиной. Слух о том, что произошло в Гороховце, обогнал людей Вебера. Он велел отряду, не останавливаясь, направиться к усадьбе, которую занимал князь Семен Ростовский. Он припомнил наказ Малюты:
— Взять изменника и слуг его и, не мешкая, возвращаться назад. Если будет сопротивляться — прикончить не колеблясь.
Опричникам позволение Малюты развязывало руки. Обратный путь всегда тяжелее, вдобавок теперь отряд обременял обоз с награбленным добром. Однако Вебер — опытный военачальник. Он служил королю Сигизмунду-Августу, сражался на стороне ливонцев у стен Риги и под Дерптом. Но никто не платил столь щедро, как владыка Московии. Здесь он почувствовал себя состоятельным человеком. Да и не он один! Земляк Генрих Штаден открыл меховую торговлю, купил несколько домов, окруженных плодоносными садами, а корчма неподалеку от Пожара приносила изрядный доход. В прошлом году начал продавать вино и мед в дальних уголках столицы. В гости на кружку пива и хмельного меда заглядывали приближенные царя. А еще недавно Генрих отбывал натуральную повинность у себя на родине и работал с тачкой на городовом валу. Из-за уголовного преследования вынужден был бежать. Скитался по ливонской земле, воевал в армии польского короля, грабил, сидел в тюрьме, но едва успел перебраться в Россию — сразу превратился в уважаемого человека. Немцев на Руси ценят! Сам царь их привечает.
Эрих Вебер — не хуже. Басманов, когда завербовал в опричники, пообещал солидное вознаграждение и не обманул. После возвращения он продаст старый дом и купит новый.
Недалеко от Москвы приметил боярскую усадьбу. Сквозь голые ветки деревьев виднелись крепкие строения — конюшни и амбары. Болотов посоветовал напроситься в гости.
— Как хозяин приветит, так мы ему и ответим, — лихо пошутил он.
— Узнать, кому принадлежит, — подсказал осторожный Тыртов. — Если из Шуйских или Оболенских, тогда благое дело. Изменников давить — царю служить. Промашки не сделаем!
Так и порешили. Но сперва надо схватить князя Ростовского. Дворни у него с полсотни, он князь из первейших, значит, холопы вооружены хорошо. Выдадут ли заботливого хозяина, или брать с силой придется?
Вломились сразу, без промедления. Черные конники заполнили весь двор. В амбарах принялись шарить, в подклеть забрались, из конюшен начали выгонять лошадей. Болотов прямо с крыльца — в горницу, слуг исполосовал плетью и истошно кричал:
— Где князь? Где государев изменник?
Князь Семен видывал разные виды: в тюрьме сидел, суду был подвержен, каялся, дурачком прикидывался и прощение у Иоанна все-таки вымолил. В Нижний Новгород воеводой послали, держали, несмотря на отмену опалы, под подозрением, но позволяли жить свободно и прошлыми винами — бегством в Литву да союзом с князем Старицким — глаза не кололи.
Болотов поднялся по лестнице и застал князя в спальне за молитвой. Тыртов, который взбежал за ним, схватил старика за плечи и швырнул на пол. В открытые двери доносился женский плач. Там, в опочивальне боярыни, орудовал Вебер, вытряхивая драгоценные украшения в большой кожаный кошель. Эту работу он никому не передоверял. Остальные опричники выносили из дома сундуки, рухлядь, мебель, посуду и быстро грузили на телеги. Неразберихи никакой не поднимали. Опричники нещадно били холопов, в воздухе стоял дикий вой. Свет луны придавал происходящему какую-то необычайно зловещую зрелищность. Запылал дальний амбар. Издали чудилось, что в пламени пляшут черные черти. Князем Семеном пересчитали ступеньки до низу без всяких лишних слов и объяснений, связали веревками и бросили на телегу. Подбежал Вебер и, прежде чем сесть на коня, наклонился к князю и на ломаном русском сообщил:
— По цареву указу тебя, изменника, на суд в Москву велено доставить, а холопов твоих — в застенок.
Аккуратный, законопослушный немчин — не придерешься. Князь в ответ едва простонал. Холопов сбили в кучу и повели прочь со двора. Менее часа продолжалось бесчинство. Никто не сопротивлялся и даже ни о чем не умолял опричников. Вебер сел на коня и взмахнул рукой. Занялся еще один амбар. Однако все ценное успели уложить на телеги. Обоз увеличился, и Вебер подумал, что не худо бы от князя поскорее избавиться — меньше хлопот. Тогда он может пойти налегке в столицу, а обоз оставить под охраной. Тыртов — человек надежный, с Вебером и Болотовым в доле, беречь добро будет и не позволит растащить добытое. Часть награбленного полагалось сдать в казну. За конфискованным следили весьма строго, не позволяя все присваивать. Но и так в сумах да карманах оседало порядочно, и опричники за короткий срок разбогатели.
На желтом, остро пахнущем лошадиной мочой и навозом, истоптанном парком снегу темнела собачья кровь. Сторожевых псов сразу перебили, едва ворвались во двор. Головы с оскаленными клыками угнетающе подействовали на Вебера. Он не любил, когда кто-нибудь из отряда прошивал веревкой открытую пасть и привязывал на грудь лошади, демонстрируя особую преданность царю. Вонь от гниющего мяса раздражала Вебера, но он помалкивал, опасаясь доноса. Вот и сейчас Болотов подвесил крупную голову пса на сбрую. Пусть нижегородцы видят, что есть опричнина и зачем она. Мысль о том, как избавиться от князя, не покидала. Вебер коротко бросил поравнявшемуся с ним Болотову:
— Не станем тащить старого черта в Москву.
Болотов хорошо понял:
— Отъедем подальше. На рассвете и укоротим князя. Тело — в прорубь. Башку изменника…
И он не докончил. Вебер знал, что доказательство смерти преступника надо представить обязательно. Иначе могут заподозрить, что князь откупился. Тогда ничего не спасет. Доносили друг на друга почти открыто, не стыдясь и даже с каким-то азартом. Призывали свидетелей, быстро сообразили, что от напраслины трудно навсегда отбояриться. Пятнышко остается. Напраслина — как банный лист: пристанет — не отдерешь. Но уж если поймали на вранье, тогда держись. Застенка не миновать. А на дыбе язык начнет болтать несусветное да несуразное, и, глядишь, напраслина эта против тебя и обернется. Малюта, когда в опричники принимал, каждого предупреждал сурово:
— Смотри! Раз сбрехал царю — веры больше нет. Но государь милостив, коли вина маленькая: простит! Второй раз — застенка не миновать. Увидим, кто ты есть на самом деле. А в третий раз правду утаишь — удавку накину. Тут тебя и молитва не спасет.
Сперва усомнились ребята. Однако Малюта с братьями Грязными скоро довел их до ума. Двух суздальских псари, исполосовав плетьми, как зайцев затравили в мгновение ока. Арканы с телами приторочили к седлам, и запрыгало исковерканное по бугристой дороге. С полуоторванными головами скинули трупы в овраг. Вебер считал, как честный немец, возмездие справедливым. Но без утайки и умелой лжи косточка жиром не обрастет. И как любят смеяться русские, когда у них взаймы попросишь:
— У меня в кармане вошь на аркане.
Что предпочесть — вошь на аркане или аркан на шее?
С такими мыслями мглистым рассветом Вебер оказался у берега неширокой речки, укрытой льдом. Болотов подъехал к нему. Они поняли друг друга без звука. Болотов взял с собой еще двух опричников и, пока остальные переправлялись, осторожно ощупывал шестами крепость льда, продолбил не очень толстый, дышащий, слой. Черная вода плескалась в щелястом отверстии. Вебер срезал веревки с ног князя: не волочить же его к проруби?! Князь сполз с телеги без сопротивления. Он догадался, что настал смертный час, упал на колени, опустил голову и начал молиться, покачиваясь то вперед, то назад. Вебер захотел освободить и руки — зачем терзать, коли решение принято: он все-таки воин, а не палач, но подбежавший Болотов тихо и веско произнес:
— Нечего с изменником возиться! — и, выхыкнув: — Прости, Господи! — снес убеленную сединами голову с плеч долой.
Опричники потащили тело к проруби. Тучи с набрякшим подбрюшьем сгустились, и стало совсем темно, будто клонилось к ночи, а не к раннему утру. Вебер слышал, как что-то тяжелое бултыхнулось — захлюпала вода. Голова князя, припорошенная снегом, валялась у копыт лошади. Вебер отвязал кожаную суму и, преодолевая брезгливость, закатил ее в мешок, затянул покрепче и хотел приторочить к седлу, но лошадь громко заржала и не сразу далась. Долго пришлось успокаивать. Страшное доказательство он Болотову не доверил. Так и мучился с сумой до самой Москвы.
Один из немецких авторов, не поступивших в опричнину, а прослуживший все семь лет в России слугой и переводчиком у врача-бельгийца Арнульфа Лензея, некто Альберт Шлихтинг, удостоившийся похвалы наших отечественных историков, указывает, что князя Ростовского схватили в церкви, раздели донага, бросили голым в телегу да еще двое опричников сели на несчастного, крепко придавив. В таком положении они бы князя везли недолго. По Шлихтингу, князь находился в полузабытьи, однако это ему не помешало на берегу реки задать нелепый в сложившейся ситуации вопрос, зачем они, дескать, здесь остановились.
— Поить коней, — объяснил опричник.
Тогда князь нашел в себе силы произнести:
— Не коням готовится эта вода, а голове моей!
Тут все сомнительно. Сомнителен арест в церкви. Неуважение к святому месту инкриминировалось Иоанну не раз. Но никакой необходимости хватать человека у алтаря не было. Наоборот, опричники вряд ли вломились в главный нижегородский храм, по такому поводу. Раздетый донага князь, бесспорно, не выдержал бы путешествия к берегу, да еще придавленный задами здоровенных молодцов. Понимая это, Шлихтинг пишет, что князь находился в полузабытьи. И тут же вкладывает ему в уста довольно бессмысленный вопрос и приводит не менее бессмысленный ответ. Мемуаристы и летописцы любили высокопарные речевые жесты, украшая этим картину и пытаясь вызвать реакцию у будущего читатег ля. Шлихтинг же писал для западного потребителя, которому было не до психологического анализа, а ощущения ужаса он добивался.
И наконец, последнее. Голову князя доставили в Москву и положили, естественно, у ног Иоанна. Государь якобы произнес:
— О, голова, голова, достаточно и с избытком ты пролила крови, пока была жива. Это же сделаешь ты и теперь, раз имеешь крючковатый нос!
Царь наступил на голову и оттолкнул от себя окровавленный и грязный шар, а затем велел сбросить в реку.
Цитирующие этот фрагмент обычно приводят первую фразу, совершенно лишая ее содержательности: без последующей ее просто не существует. Кроме того, неясно, какую кровь имел в виду Иоанн. Князь Ростовский не проливал ничьей крови в особо крупных размерах.
Вообще, Иоанн в писаниях немцев, бежавших из России, выглядит человеком, забрызганным и даже вымазанным кровью с головы до ног. Кровь льется везде: в кремлевских палатах, на Пожаре, улицах и площадях. Трупы валяются и гниют по всей столице. Царь с наслаждением вдыхает запах мертвечины, дробит собственноручно кости и абсолютно лишен чувства брезгливости. Это, конечно, внушает недоверие к прочитанному. Задача пишущих была представить Иоанна варваром — диким и разнузданным, пропитанным ароматами застенка и эшафота. Здесь очевиден некоторый перебор, бросающий тень недостоверности на всю стилистику московской жизни. Для художественной литературы подобный сомнительный подход неприемлем. Тиран и варвар — натуры не равновеликие. Тиран не всегда варвар. Попытка изобразить русского тирана в облике варвара и едва ли не людоеда, питающегося человеческим мясом и кровью, свойственна всем писаниям немцев-опричников, которые сами были замешаны в чудовищных преступлениях, не могли быть не замешанными. Судя по некоторым эпизодам казней в наиболее острые дни противостояния Иоанна и его врагов, царь требовал личного участия каждого своего сторонника в происходящей экзекуции. Это похоже на правду.
Тексты Иоганна Таубе, Элерта Крузе, Генриха Штадена и Альберта Шлихтинга созданы в одинаковой манере. «Записки о Московии» Сигизмунда Герберштейна более пристрастны, хотя он действительно был всего лишь наблюдателем, присутствовавшим при том или ином событии или деянии постольку, поскольку они происходили при нем. Отстраненность немцев-опричников от смакуемых ужасов весьма подозрительна. Она выдает намеренность в изложении, заданность при деталировке, определенную, если хотите, биологическую интерпретацию присущих средневековью конфликтов. Странно, что опричники, которым вряд ли было позволено уклоняться от действий, куда без исключения вовлекалась вся черная гвардия, выглядят гуманистами, осуждающими насилие и террор, в том числе и с помощью натуралистических, вызывающих ужас описаний. Я касаюсь немаловажных для историков и литераторов вещей. Анализируя психологически общий контекст и не отрицая фактологию, приходишь к выводу, что тирания являлась политическим и разноплановым актом, однако носила на себе черты общественного договора и не была пиром африканского племени людоедов, на котором запах разлагавшихся трупов воспринимался как тонкий и благовонный аромат. Трупы казненных выставлялись на площадях Парижа и Рима, Лондона и Праги, но в истории европейских стран не отмечены факты, когда иноземные служащие карательного органа, покинув страну проживания, описывали бы компрометирующие власть события, в которых они, бесспорно, принимали активное участие, непомерно преувеличивая жестокости и одновременно дистанцируясь от них, щеголяя будто бы собственной непричастностью, во что абсолютно невозможно поверить. Никто из опричников не выступал в роли наблюдателей.
Между тем этот вопрос никогда и никто не поднимал. Одно из объяснений — шок от опричнины оказался настолько велик, а государственная цензура была настолько жестока и отсутствие летописей, запрещенных законом, настолько очевидно, что приходилось верить всему, даже расцвеченным измышлениям немцев-опричников, использовавших факты, которые, впрочем, не отрицал и сам Иоанн. Ужас, вызванный опричниной, подтверждает то, что доопричное общество было обществом приличным, где политические убийства относились к разряду разрозненных происшествий, а повальный грабеж и уничтожение обширных слоев населения со стороны власти, но не завоевателей, не имел, если выразиться современным юридическим языком, места.
Что касается смерти князя Семена Лобанова-Ростовского, то весьма вероятно, что тело его было спущено под лед, а голова привезена в Москву, но вот что допускается с трудом — сцена с участием самого Иоанна. Это напоминает позднейшие легенды о том, что головы членов царской семьи, погибшей в 1918 году, были отделены от тел, заспиртованы и отправлены в Кремль, где хранились в каких-то шкафах, причем во многих изданиях указывалось, что этими сувенирами любовались Ленин и его соратники. Их можно упрекать в чем угодно, но верить подобному рассказу вряд ли целесообразно. Очевидно, путешествующие отрезанные головы есть часть фольклорного творчества, хотя древние времена и средневековье обладали определенным иммунитетом к издающим зловоние частям человеческих тел. Полагаю, что сума с головой несчастного князя Семена, доставленная в Москву в качестве вещественного доказательства, была сложена только к ногам Малюты.
— А как ты распорядился княжеским достоянием, Вебер? — спросил он.
Малюту раздражали немецкие имена. Запомнить их трудно, а произносить еще труднее. Он не любил ломаного русского языка, отягощенного грубым и смешным акцентом. Черт их разберет, что они лепечут! И он всегда старался подловить немцев-опричников на каком-нибудь проступке.
— Обоз с Тыртовым идет, Григорий Лукьянович. — За Вебера ответил Болотов. — Холопов — в кандалы взяли. Амбары да конюшни пожар пожрал.
— Ну а как князь держался? Кому проклятия посылал? О чем сокрушался?
Вебер и Болотов замялись: что лучше — расписать изменные речи князя или отделаться незначительными фразами? Начнешь выдумывать, чтобы преданность собственную еще разок подтвердить, как бы потом произнесенное против тебя бы и не обернулось. У Малюты ум изворотливый, кто знает, что ему померещится? Однажды в присутствии Болотова он ударил молодого опричника плетью. Тот допрашивал посадского да повторял за ним поносные слова.
— Ты что врешь, пес?! — крикнул Малюта. — Смерти просишь? Имя Бога всуе не называй! На дыбу захотел?
Опричник задрожал как осиновый лист и долго потом стоял ни жив ни мертв. Вебер с Болотовым переглянулись и решили обойтись без фантазий.
— Да он в штаны наложил, — сказал Вебер.
Гойда!
Почти сразу после того, как опричнина набрала силу, Иоанн приступил к высылке из Москвы и других мест неугодных бояр и князей. Теперь за умышлявших измену некому было заступиться. Митрополиту Афанасию пришлось выполнять принятые духовенством в Александровской слободе условия. Вскоре он, изнуренный прежней борьбой, отказался от митрополии. Иоанн позвал на его место архиепископа казанского Германа. Но как только пастырь завел речь, которая напомнила Иоанну Сильвестровы увещевания, он с Германом распрощался. Собрав Басмановых, Малюту, Вяземского и Грязных, Иоанн переложил им филиппики архиепископа:
— Страшным Судом грозил! И вечной мукой за якобы совершенные грешения.
— Разве с государем о смерти толкуют, когда приближен к новой жизни и престолу? — притворно удивился Алексей Данилович.
— И ежели он истинный архипастырь, то не запугивать властителя должен, а поддерживать в благих начинаниях, — заметил князь Вяземский.
Малюта и Грязные не вмешивались в дискуссию, зато боярин Дмитрий Годунов — постельничий и дядя отрока Бориса, который по Кремлю бегал как по отцовскому двору, — поддержал Басманова-старшего:
— Не навязывать тебе, пресветлый государь, свою волю должен архипастырь и не удерживать тебя в проявлении твоей святой воли, а поддерживать сугубо в каждом деле, укрепляя души подданных в решимости исполнять твои повеления.
Дмитрий Годунов славился разумом и дальновидностью. Малюта всегда прислушивался к боярину и расположение его ценил. Годунов плечом Малюту подпирал, в свою очередь отдавая должное уму и хитрости царского охранника. Породниться с ним был не прочь. Даже промеж недоброхотов слух прошелестел, что старшая дочка Малюты растет миловидной и доброй девушкой.
— Вот и пара Борису, — как-то в застолье обронил боярин.
— Благословлю сей брак, — произнес искренне Иоанн, — и предвижу ему счастливое будущее. Ты, Малюта, приглядись к Борису.
Так и сладилось. С той поры Дмитрий Годунов чуть ли не ежедневно царю хвалил наметившегося родственника:
— На Руси верность — дороже злата, пресветлый государь. Вот сколько я знаю Малюту, ни разу от царского повеления не отступил!
— Отступил бы — голову с плеч долой! — неожиданно резко и зло ответил Иоанн: он любил осаживать и близких людей, чтобы не забывались. — Я к обману чуток! Иногда и год и два терплю, но изменника все равно покараю.
Малюта и Васюк Грязной в обсуждении судьбы архиепископа Германа участия не принимали. Он для них интереса не представлял. Церковных деятелей Иоанн в застенок не выдавал. Жизнь в отдаленном монастыре лучше любого палача замучает. Настоятель — что стрелецкий голова: пикнуть ни тот, ни другой не смеют. Владычествует, как пожелает. А желание у большинства одно: угодить государю. Басманов-старший сразу перекинулся на сторону царя, впрочем, как и раньше при конфликтных ситуациях, возбудив в нем неприятные и оскорбительные воспоминания:
— Думаю, пресветлый государь, что Герман желает быть вторым Сильвестром: страшит твое воображение и лицемерит в надежде овладеть тобою. Но спаси нас и себя от такого архипастыря.
Алексей Данилович выражался всегда тонко. Нанося укол в чувствительное место и касаясь самой сердцевины власти, он вместе с тем выставлял себя и остальных вероятными жертвами.
— Найдем другого. Святые на Руси хоть и редкость, но зато как горы возвышаются: издали видно!
Быть может, в ту минуту Басманов пожалел, что сковырнул казанского мудреца. Если царь имеет в виду игумена Соловецкого монастыря Филиппа Колычева, то для опричной власти хуже противника не отыскать. Сильвестров приятель и сердцем непримирим. Но Иоанн обладал умом широким и значительность бремени власти ощущал постоянно. Репутация соловецкого монаха безукоризненна. Иоанн святость Колычева ценил и искренне надеялся, что игумен будет опорой. Басманов куда как неглуп, но он у подножия трона, а не на троне. Разница! Появление Филиппа в Кремле утишит страсти и позволит Иоанну действовать смелее. Веря в божественное происхождение державной власти, он тем не менее нуждался в духовном ободрении. Борьба с изменой требует сил, а где ту силу обрести, если не у алтаря?!
Когда он находился в Александровской слободе, то жил по-монашески, вовсе не пародируя христианские обряды. Звонил с сыновьями и Малютой, молился, прикладываясь высоким лбом к плитам — до синих кровоподтеков. Напрасно над ним кое-кто исподтишка потешался. Напрасно потомки пародией исполнение им обряда называли. Это с колокольни времени так кажется. А он верил! И верил всем существом. Его необузданная натура инстинктивно искала в религии оправдания бурным страстям и порывам. Он допытывался у духовников и прежде не раз вопрошал Сильвестра:
— Ну какой он? Какой Бог? Где он? Как к нему добраться? Слышит ли он мои молитвы?
Иоанну отвечали достаточно внятно, но он, погруженный в различные религиозные сюжеты и вместе с тем лишенный фундаментальной церковной культуры, оставался неудовлетворенным. Малюта, видевший царя в разных ситуациях, понимал, что тот ищет опоры не только в насилии. Сам Малюта считал себя человеком верующим, не богохульничал дома и наедине с собой, но вера его обладала одной характерной особенностью. Прикажи государь осквернить святыню, он не задумываясь выполнил бы повеление, и выполнил вовсе не из страха за свою жизнь, а потому что думал: в словах царя есть тайный Божественный смысл. Значит, святыня не подлинная, а поддельная. Верил он, таким образом, не в Бога, а в царя и царя принимал за Бога. Кто имел прикосновение к царю, с того любая ответственность снималась. Излагая тревожные мысли Васюку Грязному, с которым был откровенен, часто утверждал, что и застенок в Александровской слободе, куда наведывался регулярно царь, есть не что иное, как место если не святое, то причастное к Божественному откровению:
— Через муки тела слышен нам голос Всевышнего, который и открывает вопрошающему истину.
Человек, который почти каждый день проливал чужую кровь, в конце концов начнет искать если не оправдания, то объяснения зверским деяниям. Молился Малюта горячо и истово и дома следил за тщательным соблюдением обряда. Раскаяние напроказивших детей должно идти из глубины души. И действительно каялись искренне. Вот почему о них шла не худая слава. Грязной в подпитии не очень соглашался с другом и покровителем:
— Дьявол вселился в нас. Без разбора бьем и ни за что! Гореть будем в аду. Здесь мы их на сковороду сажаем, а там — они нас поджарят. Каково?
Васюк Грязной без поддержки Малюты опустился бы до простого шута. Скоморошеством царя потешал, но Иоанн улавливал в Грязном что-то фальшивое, какое-то несогласие с происходящим. Басмановы, Вяземские и Малюта отдавались игрищам да веселию безоглядно, а вот Грязной — нет. Видно, песня да шутка по-особенному влияли на него. А так Грязной ни в чем не уступал, кнутом щупал спину на пыточном дворе какого-нибудь вора или изменника, ногти рвал да кости ломал, если доводилось. Вот только дома такого, как на Берсеневке у Малюты, не имел и к царю в душу не проник.
Опричные соединения приращивались быстро — снежным комом. Охотников послужить государю этаким образом оказалось немало. Однако брали с разбором. И не просто опрашивали: кто, мол, такой и с кем дружишься? А стороной узнавали — у соседей и знакомых. Государь отдавал предпочтение суздальцам, псковичам, вологодцам. Кто не пригождался — отсылал прочь. Задавал вопросы сам, помогали ему Басманов с Вяземским. Прошедших конкурс направлял к Малюте и Грязным. А те настолько навострились, что с первого взгляда определяли, какова цена претенденту на звание опричника. Их ряды Иоанн насыщал иноземцами. Искал у пришельцев сочувствия, долго объясняя, что вверенную ему Богом страну он располовинил на земщину и опричнину вынужденно, дабы окончательно не стать жертвой измены.
В романе шаткость исторических аналогий уже была отмечена, и не раз. Поверхностная похожесть явлений ничего не объясняет и обычно заводит в тупик. Если репрессии и репрессионный аппарат Иоанна носил чисто экономический характер и направленность, которым впоследствии попытались придать антибоярскую окраску, то сталинские репрессии и сталинский репрессивный аппарат обладал исключительно политической направленностью. Шуйские и Старицкие прежде всего предъявляли экономические претензии, сталинская оппозиция от Троцкого до Томского — политическая. Иоанн двигался через экономику к политике, отбирая и разоряя боярские поместья. Сталин, наоборот, шел политическим путем к экономическим преобразованиям. Опричнина превратилась в самоуправляемую территорию со своими законами и органами власти. Эта самоуправляемая территория обладала сконцентрированной под единым командованием вооруженной силой, которой у земщины не существовало, если иметь в виду регулярные и подчиняющиеся ей войска. Иоанн мог бросить на земщину опричные соединения, земщина была бессильна защитить себя, а о том, чтобы пойти войной на опричнину, не могло идти и речи. Таким образом, Россия продолжала оставаться одним государственным телом с преобразованной системой управления, основанной на терроре. Экономически в это время существовало две России — опричная и земская. При Сталине о двух Россиях никто и не помышлял. Террористический чекистский инструментарий действовал в одной стране, направляя все усилия на ее экономическую унификацию. У Сталина чекистские соединения и РККА выполняли, порой одни и те же функции. Опричнина сразу накинулась на боярство, придавая мучительной казни лишь немногих, остальных высылая на дальние рубежи и выделяя там имущество — землю, дома, скот. Сталин со своими врагами расправлялся куда круче, да и богатства у них отсутствовали. Скажу больше: он избавлялся не от противников, а от единомышленников. Иоанн — наоборот, ликвидировал тех, кто открыто или тайно противостоял ему. Настоящих единомышленников он до ликвидации опричнины не трогал. Всякие аналогии здесь неуместны и опасны, ибо превращают закономерный исторический процесс, происходивший в XVI веке, но осуществляемый жестокими полицейскими методами — в случайный — революционный насильственный эксперимент, находящийся ниже уровня цивилизации в начале XX века. Вот отчего опричнина вскоре утратила свои позиции и канула в Лету, а репрессивный аппарат Сталина так или иначе действовал в течение семидесяти лет.
Опричнина между тем крепла в борьбе с ошеломленными, однако не сдавшимися боярами. Нет-нет да доходили слухи, что крамольный шепот в хоромах их того и гляди выплеснется на улицы и громовым эхом прокатится по столице. А чтобы подобного не случилось, Малюта подсказал Иоанну, по сути повторив совет Басманова:
— Колоду у них из-под лаптей выбить надо, пресветлый государь. Милостив ты очень, а за милость твою они тебя змеиным укусом отблагодарят!
Иоанн всегда знал, что ему делать дальше, но любил, когда инициатива исходила от окружения. Списки на высылку он давно составил, однако ждал какого-то момента, чтобы окончательно утвердиться в правильности принятого решения. Указ об опричнине напугал бояр, но сердцем они вскоре отошли. Всех на плаху не пошлешь. А надо бы! И Иоанн велел брать бояр на их подворье, кого и не предупредив накануне. На телеги и возки — и прочь из Москвы. В Казань, Свияжск и Чебоксары. На восток! Пусть служат! А землицу да добро — в казну. Служить и жить захотят — откажутся. От Казани или из Чебоксар к Сигизмунду-Августу не доберешься. Отряды опричников Малюта направил в разные уезды. Назначал во главе самых надежных. За собой оставил Москву. Любил замышлять налет, когда солнце еще не выкатывалось на горизонт, или в сумерках, размывающих контуры предметов.
— Гойда! Гойда! — раздавался дикий вопль опричников, ветром подскакивавших к боярскому двору.
Вламывались свирепо, разбивая ворота, срывая замки, валя ограду и не обращая внимания на сторожевых псов. Псы и падали первыми жертвами. Их секли беспощадно. Головы отлетали с одного удара. Между собаками все-таки существует какая-то тайная связь. Через несколько дней после начала налетов они уже не подавали голос, не ярились, оскаливая клыки. Не подпрыгивали высоко, пытаясь схватить лошадь за горло или седоку вогнать клыки в ногу. Испуганные, жалкие, они разбегались по двору, стараясь укрыться в будках или под крыльцом, прятались в амбарах и печально скулили, подползая на брюхе к опричным, буквально подставляя им голову — на, мол, казни!
Бегство Курбского, темные и неясные слухи о том, что он замыслил поход на Москву, вынудили Иоанна прежде остальных обрушить опричнину на князей Ярославских.
— С корнем вырвать измену, — приказал Малюте царь. — Хуже Ярославских нет. Они все стоят за Андрея. У них измена в крови.
— Такую кровь и пролить не жалко, — отозвался Малюта.
Однако Иоанн решил поступить мудрее. Он долго колебался, по какому пути пойти. Если жизнь сохранять, значит, количество врагов приумножить. Затаятся, но камень за пазухой все равно держать будут. Милость царскую не оценят, посчитают его слабым, а себе куражу придадут. Судить и казнить, как бы полагалось по закону. — Курбскому и Жигмонту потрафить. Изменные дела оправдать и подкрепить. Смерть невинного — козырь в руках виновного. Послов в Европе позорить начнут. Сколько он ночей не спал, собирая по крохам наставление тем, кто переговоры в Литве и Польше вел! Если про Курбского спросят, то отвечать так, а если про другого изменника, князя Дмитрия Вишневецкого, то эдак. Не отмалчиваться, не увиливать, а наоборот — излагать, как велено в Москве.
В Посольском приказе дьяки изобретали разные уловки, и придраться к ним Жигмонту с гетманом Ходкевичем трудно. Московские дипломаты держались при дворе чужих владык надменно и бесстрашно. Ответы загодя готовили, оттачивали до блеска иногда сбивчивые и взволнованные Иоанновы речи. До Курбского, который пиры закатывал в Ковеле, новом своем поместье, ему не дотянуться, но с местными Андреевыми доброхотами он в состоянии расправиться.
Мысли и чувства царя только отчасти понимали современники, а потомки — даже патриотически настроенные и любящие Россию — взглядов Иоанна не разделяли и хором осудили эти самые чувства и мысли. Один Карамзин, не став на сторону Иоанна, упрекнул Курбского без тени сомнения и попыток объяснить далеко не бесспорный поступок. «Бегство не всегда измена, — писал он, — гражданские законы не могут быть сильнее естественного: спасаться от мучителя; но горе гражданину, который за тирана мстит отечеству!» Николай Иванович Бухарин из Парижа в 1936 году возвратился в Москву и отечеству не мстил за тирана. Можно не разделять его взгляды и сурово осуждать их, но поступок есть поступок.
Так вот, чтобы никто более не мстил отечеству, опричнина и накинулась на князей Ярославских. Первыми Малюта взял в оборот Засекиных. У них род могучий, ветвистый, имения богатые, в разных уездах разбросанные, будет чем поживиться и казне, и самим опричникам.
К дому князя Дмитрия Петровича Засекина подъехали верхами, не таясь, но и без излишнего шума. В ворота не постучали, а выбили их топорами. Завели, спешившись, коней во двор, выставили на улице охрану, чтоб народ прохожий, учуяв недоброе, не собирался. Дмитрий Засекин в исподнем выскочил на крыльцо и крикнул:
— Ой, воры! Люди добрые, помогите!
Узнав Малюту, он сразу затих и покорно выслушал царев указ, по которому высылался в Казань на веки вечные.
— Землю и скот там получишь, — пообещал милостиво Малюта, — а свою здесь государю вернешь.
Сначала шло все гладко и благородно, а потом внезапно взорвалось, как бочка с порохом. Собаки, беснуясь, залаяли, едва успели двери амбаров отворить и опричники, проникнув внутрь, принялись выбрасывать наружу имущество. Псов порубили скоренько, за лапы — и к забору покидали, и головы туда же тычками сапог откатили. Ребятишек да жену выгнали, в чем захватили, на крыльцо. И с того момента кутерьма завертелась круче. Опричник, вихлястый парень с огромными ручищами, никого — ни мужей, ни детей — не стесняясь, хвать княгиню за грудь, выскочившую из домашнего сарафана: ворот расшитой голубым узором рубахи, когда волокли, разорвали. Сын князя, еще сосунок, повис на загривке у опричника:
— Не трожь мамку!
Дмитрий Засекин стоял неподвижно, исподлобья наблюдая за происходящим. Казалось, закаменел. Но когда другой опричник, глядя на соседа, прищемил дочку — девицу хоть и не дебелую, но откормленную и крепкую, князь не стерпел и бросился к Малюте:
— Григорий Лукьянович, сдержи разбойников! Не позволяй им ругаться над честью моей!
Малюта не любил, когда баб лапали при исполнении государева дела, но вмешивался редко. Сейчас он тоже не пожелал ссориться с опричниками, однако оправдаться на всякий случай не помешает:
— Ты, пес смердящий, кого разбойничками величаешь? Царских слуг?
Князь, прикрыв лицо ладонью, отшатнулся и побежал к крыльцу. Тут и свалили на ступени, опутав арканом. Малюта наклонился над ним:
— Давно ли Курбскому грамоту посылал? Где холоп твой Никитка, которого ты ему одалживал? С кем бражку пил третьего дня и о чем уславливался?
Что-то из спрашиваемого прикосновенно к истине, а что-то и нет. Малюта давно научился использовать подобный прием. У человека при одном его виде страх сковывал сердце, и он начинал сам путаться, где был третьего дня, с кем бражку пил и о чем речь вел. Пока Малюта пугал князя, опричники очищали дом, выводили коней и запрягали их в телеги. Князь Дмитрий отнекивался:
— Помилуй, Григорий Лукьянович, облегчи! Век буду за тебя Бога молить. Помилуй! У тебя самого малые детки!
— Признайся — помилую! Признайся — облегчу!
— Холопа Никитку по глупости отправил к родичу в Ярославль.
— А зачем? Весть от князя Андрея пришла? И к какому родичу?
— Михаилу Засекину.
— Ну вот! Так сразу бы и сознался!
— Да не в чем мне сознаваться. По хозяйственным надобностям отправлен холоп был. И больше ничего!
— И больше ничего? А ну-ка, ребята, поднимите изменника на ноги.
Князя поставили на попа и прислонили к столбу.
— Ты мне в глаза погляди, пес! По хозяйственным надобностям! Какие у тебя хозяйственные надобности?! Брехня одна! Ты с Иваном Большим Шестуновым сговаривался — как грамоту опасную у Жигмонта выклянчить! И в дом к нему ходил гостевать. Разве не так?! Так, пес! Так!
Наружную службу наблюдения Малюта, как только его Иоанн к себе приблизил, организовал, не медля ни дня. Сперва посылал переодетых стрельцов подсматривать да подслушивать, а погодя завел и специальных людишек, набранных из обеднелых посадских, ремесленников и прочего народа, строго следя, чтобы не промахнуться и не принять на службу пьяниц и мошенников. Результаты наблюдения сыскари должны были докладывать лично Малюте. Шестуновы у него давно на заметке. И Сицкие. Один воеводой в Полоцке. Его неделю назад Малюта послал взять и, минуя Москву, гнать в Казань. Одного, без семьи. Детишки с бабами пускай едут своим ходом, не доедут — какая беда? Семья изменника поросли не даст, и то благо, а царь не осудит.
— Бражничал с Шестуновым? Винись, пес! Облегчу!
— В чем вина-то моя, Григорий Лукьянович? Научи — повторю: вот те крест.
— А ты не догадываешься? Давай винись! Выкладывай изменные умыслы! Ты кого жизни лишить желал?! Молчишь?
Раньше Малюта предупреждал спрашиваемого, что покарает жестче, больнее, если тот напраслину на себя возводить начнет. Теперь Малюта не заботился о правдивости признаний. Признался?! И ладно! Короче мука! Когда изменников густо, то об истине забота меньше. Иногда в застенок приводили человека, которого он подозревал во враждебных намерениях по отношению к государю, а доказательства отсутствовали. Что ж с ним церемониться?! На дыбу! И все тут! А если на дыбе обвиненный язык не распустит? Как поступить?
— Лучше десяток невинных душ загубить, — утверждал Басманов, — чем одного злодея упустить.
Десять к одному — счет, не внушающий вроде ни ужаса, ни даже сердечного трепетания. Людишек вон сколько! И еще народят, сколько ни закажешь. Почему не рожать?! Злодей злодею рознь. Один дом поджег, другой кошель срезал, третий шубу украл, а если на жизнь царя покушаться удумал? Тут и сотни и тысячи мало! Малюта не представлял жизни без царя. Да он всю Москву переберет! До третьего колена измену выкорчует! Если бы Курбского сразу сняли по первому мелькнувшему подозрению и с доказательствами измены не морочились, разве государь сведал бы столько бед?! Вот тебе и суд законный и праведный. Опоздали с судом — опозорились!
Князья Бельский и Мстиславский, получив подложные — козловские — грамоты, сразу к государю кинулись и в ноги! Ужом изворачивались, юлой вертелись, подпрыгивали, как караси на раскаленной сковороде. Иоанн их помиловал:
— Верю, что повода вы не подали. Верю! Воротынскому даже верю. А Челяднину — нет!
И велел прекратить существование старого конюшего и жены его Марии, которых не любил и подозревал в разных кознях. А между тем Челяднин писал охотнее прочих под диктовку царя — вернее, дьяк пером шнырял, а старик лишь удостоверил: «Как мог ты вообразить, чтобы я, занося ногу во гроб, вздумал погубить душу свою гнусною изменою? Что мне у тебя делать?»
Вопрос к Жигмонту был правомерен: плясать и пировать, как Курбский, конюший не мог. «Водить полков твоих я не в силах, пиров не люблю, веселить тебя не умею, пляскам вашим не учился», — подводил жизненный итог накануне гибели умудренный опытом конюший.
За Челядниным под нож отправились десятки знатных и богатых аристократов, среди них и приверженцы князя Владимира Андреевича Старицкого. Боярская элита сильно поредела. Но пока недорубил ее Малюта — рука притомилась.
Сквозь магический кристалл живописца Пукирева
Описание этого кошмарного происшествия и самого ужасного преступления Малюты тем не менее всегда начиналось пиитически и в элегических тонах, потому что главным действующим лицом здесь, не считая убийцы, была личность святая и возвышенная, оставившая глубочайший след в религиозном сознаний народа. Вот так начинает трагический сюжет Николай Михайлович Карамзин: «Среди хладных волн Белого моря, на острове Соловецком, в пустыне дикой, но знаменитой в России святостию своих первых тружеников Савватия и Зосимы, сиял добродетелями игумен Филипп, сын боярина Колычева, возненавидев суету мира в самых цветущих летах юности и служа примером строгой жизни для иноков-отшельников…»
Удивительно, как мы до сих пор не задумываемся над тем, что Иоанн до сей поры старался давать народу пастырей, отличающихся яркими христианскими достоинствами, людей самостоятельных, перечивших ему и печалующихся о тех, кому он причинял зло. Ведь он мог, и никто ему бы в том не помешал, предложить митрополию ласкателям, например архимандриту Левкию — Чудов монастырь поблизости, и гонять гонцов на край света не нужно. Однако выбор его опять пал на Колычева после архиепископа казанского Германа. То, что над столь странной особенностью не задумывались немецкие мемуаристы-опричники, в дальнейшем изменившие второй родине и в страхе бежавшие в Польшу и Литву, — понятно, но вот то, что мы упускаем столь характерную Иоаннову черту и оставляем ее без внимания, — необъяснимо! А черта такая присуща лишь искренне верующим!
Отношения между игуменом Филиппом Колычевым и Иоанном складывались непросто и были чрезвычайно напряженными. Недаром государь отправил протопопа Сильвестра в Филиппову обитель. Как же выглядела эта обитель? И не воспитала ли она в игумене мудрость, доброту и сильное сердце?
На одном из островов нелюдимого северного моря возвышается основанный в 1437 году Соловецкий монастырь, окруженный крепостью из дикого камня. До времени прибытия преподобных старцев Савватия и Зосимы Соловецкий остров был совершенно необитаем, лишь в летнее время окрестные поморы приезжали туда для ловли рыбы и морских, как тогда любили выражаться, зверей. С тех пор как поселившиеся на пустынном острове святые отцы подвижничеством прославили себя и место, где они обитали, на Соловецкий остров начали стекаться все, кто желал по тем или иным причинам бежать из мира. Остров был доступен для сообщения только с мая по сентябрь, а остальные восемь месяцев в году окружен плавающими льдинами, препятствующими всякому сообщению. В зимние месяцы переезд на материк был сопряжен с величайшими опасностями. Иногда поморы все-таки пренебрегали ими, правда не часто.
Остров имеет в длину двадцать пять верст, а в ширину — шестнадцать. Почва состоит из крупного песка вперемешку с громадными булыжниками. Поверхность холмистая, изрезанная безлесными болотами и множеством пресноводных озер. Озера эти, имеющие весьма затейливые, извилистые формы, создают, быть может намеренно, если не считать природу мертвой, такой лабиринт, из которого почти невозможно выбраться. Впоследствии несчастным, кого содержали в казематах, еще удавалось ускользнуть, но никому не повезло разгадать загадку озерных лабиринтов. Отсутствие всякого жилья, суровость климата, сырой воздух, наполненный морскими испарениями, лишают всякой возможности существовать вне стен монастыря. На каменистой почве растут только кривые березы да малорослые ели. Однако в центре острова изредка попадается строевой лес. Морской ветер беспрепятственно разгуливает, поднимая зимой страшные снеговые буруны.
Берега Белого моря представляли собой сущую пустыню с небольшими оазисами. Везде пусто, тихо, безлюдно, лишь вечно бушующие волны, напирая мощными накатами на каменную грудь земли, производят своеобразный незабываемый шум. Пустынный крайсветный остров, с мрачною природой, кучкой суровых, отшатнувшихся отсвета людей, кругом нелюдимое море, две трети года покрытое льдами, а за этим морем опять пустынный берег с изредка попадающими путнику деревушками, в которых жил полузамерзший и голодный монастырский народ. В Новгороде и Москве очень быстро сообразили, что нет краше места для неугодных, коих нужно было услать туда, куда ворон костей не заносит. Понятное дело, что в подобных условиях личность игумена и монахов приобретала первенствующее значение. Жестокий усугублял бы страдания, милостивый и истинно верующий облегчал бы участь отверженных.
Филипп Колычев относился к последней категории церковных начальников. Иоанн, конечно, наблюдал за деятельностью игумена и симпатизировал ему, помогая деньгами и дарами, всячески поддерживая хозяйственную деятельность монастырской общины, а она была многогранна. Там строились каменные храмы, пристани, плотины и гостиницы для прибывающих. Сухостой в лесах вырубался, болота осушались, прокладывались каналы и дороги, а в озерах разводили рыбу. Соляные варницы, стада оленей и домашний скот делали Соловецкий монастырь богаче и добавляли ему значимость в этом далеком кусочке безбрежной России. При Филиппе Соловки стали не только местом ссылки. Однако и такое его призвание продолжало существовать. Через крепкие высокие стены монастыря не перепрыгнешь, а внутри стен глухие казематы под крепкой охраной. Бегали люди и при Иоанне, и особенно позже из самых крайних пределов нашей земли, даже с Сахалина ускользали, но долгие столетия не знали примера, чтобы из Соловецкого монастыря кто-либо уходил живым. Славился тем Соловецкий острог. Для сотен убогих и неубогих Соловецкий монастырь являл тихую гавань среди невзгод житейского моря. Одна любопытная особенность сопровождала жизнь на Соловках. Монашеский уклад, как нечто целое и законченное, составленное по известному плану, оказывал весьма часто воздействие на ссыльных. Они не просто раскаивались в собственных заблуждениях, но делались такими горячими адептами истового православия и монашеских подвигов, что удостаивались быть занесенными на страницы Соловецкого патерика наравне с великими подвижниками, прославившими обитель. Таковы Иероним — иеромонах, известнейший на всем Севере, послушник Иван Сорокин, а в XVIII веке сосланный Петром I по делу Гришки Талицкого его духовник, «распятский поп Иван Иванов». Он сделался основателем Голгофо-распятского скита на Анзерском острове, отличавшегося строгостью устава даже между суровыми соловьянами. Теперь считают его святым. Мощи почивают под спудом Голгофского скита.
Удивительно, что из сей страшной тюрьмы — пусть на небо! — уходили искренне уверовавшие в Бога. Редчайший случай, когда муки заключения из преступивших закон делали святых.
И роль игумена и монахов была никем и ничем не превзойдена. Филипп Колычев одним из первых стал на указанный путь, и слава о нем распространилась и до Москвы, и за Москву. Слухами и славой игумена Филиппа был очарован и царь. Путь Филиппа в столицу иначе как триумфальным не назовешь. Новгородцы просили у него заступничества перед царем, ибо знали или, вернее, предчувствовали, что их ожидает в ближайшем будущем. Иоанн встретил скромного игумена стоя и откровенно сказал, с каким уважением относится к заслугам его и подвижничеству братии. Летописные фантазеры пишут, что Филипп Колычев плакал, когда отказывался, но государь оставался непреклонен. Вряд ли суровый инок проронил слезу, если спустя несколько мгновений, по словам летописца, произнес:
— Повинуюсь твоей воле. Но умири же совесть мою: да не будет опричнины! Да будет только единая Россия! Ибо всякое разделенное царство, по глаголу Всевышнего, запустеет. Не могу благословлять тебя искренно, видя скорбь отечества!
Однако смелым упреком он не оттолкнул царя. Иоанн нуждался в благословении, и именно игумена Филиппа. Он нуждался в нем не только потому, что монах имел безукоризненную репутацию. Он нуждался в благословении потому, что сам верил в Бога, и эта вера прослеживается с необыкновенной последовательностью во всех добрых, полезных и злых начинаниях. Летописец и вдогонку историки изображают дело так, будто Иоанн не желал дать игумену славы гонимого за добродетель. Но Филипп еще ничего не сотворил в столице и мог быть отправлен обратно в пустой и безлюдный край без всякого затруднения. Нет, Иоанн нуждался в благословении, нуждался в поддержке. Он говорил не лицемеря, когда, обратившись к Филиппу, пожаловался:
— Разве не знаешь, что мои хотят поглотить меня, что ближние готовят мне гибель?
Филипп заколебался и позволил себя уговорить коллегам, которые понимали, от чего отказывался игумен. Даже ласкатели Иоанновы, такие как Пимен Новгородский и Филофей Рязанский, и те считали, что Филиппу надо покориться государю и принять сан митрополита. Филипп уступил давлению и согласился, полагая, что сумеет ограничить зверские порывы опричнины. Иначе как объяснить его слова:
— Да будет, что угодно государю и церковным пастырям!
С этого момента он встал на стезю смерти, но, не ведая того, приступил к строению в Москве церкви во имя святых Савватия и Зосимы. Между тем он не смог предотвратить казни, которые последовали из-за дела Ивашки Козлова, якобы смутившего бояр. Казни состоялись, и обязанности палачей исполнили в том числе и ближайшие родственники царя, такие как князь Михайло Черкасский, брат царицы Марии, возглавлявший Опричную думу. Филипп Колычев постоянно протестовал против казней, которые были еле прикрыты формальным — иногда судебным — разбирательством. Дальнейшее лишь подтверждает мысль об определенной зависимости Иоанна от соловецкого святого. Царь мечтал склонить старца на свою сторону и добиться от него духовной — именно духовной! — поддержки.
Однажды, вдень воскресный, в час обедни… Так поэтично начинает изложение решительного и печального по отдаленным последствиям столкновения Иоанна с митрополитом Филиппом Карамзин. Без излишних церемоний — резко и грубо — Иоанн в сопровождении толпы опричников и близких бояр вошел в соборную церковь Успения. Нет никакого сомнения в том, что именно здесь, у алтаря, мудрый и добрый старец впервые встретился со страшной судьбой. Наиболее четко она просвечивается сквозь магический кристалл пластического искусства, которое в XIX веке обладало не просто живописностью и графичностью, но и тончайшей психологической нюансировкой. Бесчисленные портреты Иоанна выпукло изображают с той или иной степенью достоверности его душевный облик. Человеческий фон, однако, почти всегда однообразен, второстепенные участники драматического действа недостаточно выразительны. В этом можно упрекнуть — хоть и в малой мере — даже Илью Ефимовича Репина. Умирающий Иван скорее похож на разночинца или послушника, чем на царевича, которому осталось жить считанные дни. Глаза Иоанна, его судорожные объятия затмевают все.
В совершенно неизвестной зрителям картине Владимира Васильевича Пукирева, автора «Неравного брака», мы имеем дело с иным подходом. Не Иоанн на полотне главенствует и царит, как привык и в жизни и в искусстве. Пальма первенства отдана конфликту, динамически развивающемуся в сгущенной атмосфере насилия. У Пукирева нет статистов, но есть характеры, и среди них четыре главнейших — Иоанн, Филипп, Малюта и Федор Басманов. Мы буквально слышим шум неостановимо вторгающейся в храм толпы, подражающих во всем царю опричников, не снявших черных шлыков. Филипп не прервал богослужения, не поспешим к Иоанну, как сделали бы другие на его месте. Мы догадываемся, что царь долго ждал благословения, хотя Пукирев запечатлел следующий момент после фразы, брошенной наверняка Малютой:
— Святый владыко! Се государь: благослови его!
Неужели Филипп не осознавал, что перед ним властелин?! Глядя на разворачивающееся действие, у Пукирева мы слышим и паузу — тягостную и длинную, за которой должна вспыхнуть буря. Да и как ей не вспыхнуть, если передний план занимает мощная фигура Малюты в богатом кафтане и высокой шапке, со зловещим боевым ножом. Он смотрит на Филиппа исподлобья, с ненавистью, как бы негодуя на митрополита за гордую неуступчивость и желание указать государю на его место в Божьем храме, словно забывая, что именно он, государь, является Божьим помазанником и наместником Бога на земле. Вот о чем нам повествует контур этого редчайшего воплощения шефа опричнины. Стилистика деталей и подробностей не огрублена Пукиревым. Она коррелируется с происходящим в действительность. Мы отчетливо видим, что Малюта — палач, будущий убийца митрополита, и что Филипп сейчас встретился прямо лоб в лоб со своей смертью.
Изображение живет и не превращается в унылый рассказ. Наконец, взглянув на царя, митрополит произносит слова, которые грешно было бы сочинить, настолько они значительны, лучше довериться источнику:
— В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю царя православного…
Шелестящий говор стих. Картина, созданная Пукиревым, источает молчание. Мы ощущаем всей кожей, как слова Филиппа хлещут — нет! — скорей, камнями ударяют Иоанна. Он отшатывается от митрополита, пораженный. И это мы едва ли не осязаем! Едва ли не осязаем волну пропитанного ладаном воздуха от бурного жеста царя, который внезапно застыл с руками, скрещенными на посохе, и поникшей от смущения головой, хотя взор его постепенно наливается гневом. Еще мгновение — и глаза вспыхнут державным огнем, а Малюта тем временем умоляет:
— Прикажи, государь пресветлый…
Кривая улыбка Федора Басманова, единственного голоусого опричника в свите Иоанна, подчеркивает трагизм и смертельную опасность, грозящую тому, кто осмелился пресечь поползновения на власть земного Бога. Лицо новоиспеченного кравчего утомлено, быть может, и развратом. Оно несет на себе порочную печать угасания молодых страстей. Пройдет совсем немного времени, и Басмановы, пройдя через немыслимые муки, тоже уйдут в иной мир.
— О, государь! — восклицает Филипп. — Мы здесь приносим жертвы Богу, а за алтарем льется невинная кровь христианская.
И действительно, конюший Иван Петрович Челяднин казнен, а с ним соумышленники. Филипп и мог и должен был осуществить попытку смирить гнев царя.
— Отколе солнце сияет на небе, не видано, не слыхано, чтобы цари благочестивые возмущали собственную державу столь ужасно!
Услышав эти речи, иначе говоря, вспомнив их и озвучив в сознании, мы совершенно физически страшимся напряженности Малютиной фигуры. Сейчас эта мускулистая и тяжелая гора охваченного бешенством человеческого мяса обрушится на величественную и спокойную фигуру Филиппа и даже на нас, находящихся вне рамок — за пределами картины! — и раздавит. Малюта создан как бы единым росчерком настолько искусно графичным, что рисунок тем не менее воспринимается как громоздкая живописная масса, и вызывает чувство физиологического ужаса. Этот ужас леденит душу, проплавляя толщу веков, порождая на миг неприятные и, безусловно, современные ассоциации.
— В самых неверных и языческих царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям, а в России нет их! Достояние и жизнь граждан не имеют защиты. Везде грабежи, везде убийства — и совершаются именем царским. Ты высок на троне, но есть Всевышний, судия наш и твой. Как предстанешь на суд его, обагренный кровию невинных, оглушаемый воплем их муки? Ибо самые камни под ногами твоими вопиют о мести!
Трудно поверить, что Филипп бросил все эти обвинения в лицо Иоанну. Я полностью поверил в них, но лишь тогда, когда увидел воскрешенный Пукиревым эпизод в соборной церкви Успенья.
В абсолютной тишине мерно падали на каменный пол слова старца, подписавшего себе приговор, правда пока еще не смертный:
— Государь! Вещаю яко пастырь душ. Боюся Господа единого!
Поражает мощь изобразительного мастерства Пукирева. В «Неравном браке» вязкая томительная атмосфера, накаленная старческой похотливой страстью и желтым пламенем свечей, выталкивает нас прочь из церкви туда, где молодожены должны остаться наедине. А здесь, в соборной церкви Успенья, царю докучно пребывать в безмолвии. Его остановленные художником движения сейчас возобновятся. Человек, замерший в столь грозной позе, долго не в состоянии смирять свой пыл. Так и есть! Если мы закроем глаза, то увидим, как Иоанн поднимает голову, откидывает шлык и римско-византийским жестом, как на фреске, плоско и царственно опирается на посох.
— Чернец! — восклицает он, забыв, что перед ним митрополит. — Доселе я излишне щадил вас, мятежников: отныне буду, каковым меня нарицаете!
И он покинул храм, сопровождаемый гульливой толпой, предвкушающей кровавую тризну, оставив позади несогнутую фигуру Филиппа. Противостояние митрополита и Малюты есть психофизический центр пукиревского создания. Здесь история переплелась с литературой и чудесным образом не сосуществует, а нераздельно превращается в пластическую форму, которая в принципе зиждется на иных жизненных соках и посылках. Но мощь мастера преодолевает раздор, и культурный сплав трансформируется в магический кристалл, глядя сквозь который мы отчетливо узнаем будущее, совсем недалекое и происшедшее в Тверском монастыре, называемом Отрочим.
Подглавие
Иоанн избегал встреч с митрополитом, однако не оставлял его в покое. Он ощущал явственное сопротивление старца — коса нашла на камень. История сохранила мелкие столкновения, которые враги пытались использовать против Филиппа. В отсутствие достоинства у недоброхотов легко поверить. Наиболее конфликтным был случай в Новодевичьем монастыре, когда митрополит сделал незначительное замечание одному из опричников. Филипп откровенно ненавидел и презирал Иоанновых преторианцев — наглых и бесцеремонно вторгавшихся в храмы. Зная, что чувства Филиппа к опричнине хорошо известны Иоанну, духовник царя протоиерей Евстафий, сговорившись с епископом суздальским Пафнутием, архимандритом андрониковским Феодосием и князем Василием Темкиным, присоветовали отправить послов в Соловки, чтобы собрать компромат для изобличения бывшего игумена.
Летописцы и историки утверждают, что Иоанн сознательно прибегнул к искусной хитрости, чтобы осквернить добродетель. Мы думаем иначе. Иоанн следовал букве закона. Если послы найдут порочащие данные на Соловках, то суду проще будет справиться с митрополитом. Ведь именно Филипп упрекал московского царя в пренебрежении элементарными правами человека и противопоставлял порядки в России порядкам в варварских странах Востока. Здесь речь шла не об искусной хитрости и личном желании избавиться от твердого правозащитника и врага опричнины. Здесь речь шла об исполнении того, что было записано в последнем Судебнике, которым Иоанн дорожил и считал величайшим достижением и которое действительно справедливо расценить как несомненный успех тогдашней юридической мысли. Как бы ни лукавил Иоанн, нельзя не отметить, что он попытался внешне соблюсти гражданские правила по отношению к высшему духовному иерарху. Даже лицемерные попытки исполнить закон в конце концов оказывают в дальнейшем благотворное влияние на общественную жизнь, если речь не идет о жестоком тоталитарном государстве во главе с взбесившимся диктатором. Вот почему поездка ласкателей Иоанновых в Соловки не была столь проста и примитивна по глубинным мотивациям, как ее пытались изобразить.
Малюта, уже искушенный в Иоанновом судопроизводстве, выделил послам крепкую охрану. Путь до северного монастыря неблизкий, и опасность подстерегала за каждым поворотом. А между тем споры царя и митрополита не утихали. Но в дошедших до нас и сильно, очевидно, измененных речах проскальзывает прежняя духовная зависимость Иоанна от Филиппа Колычева. Хотелось ему сохранить праведника возле себя, в общем, понимая тщетность собственной затеи. Напрасно никто не проводил психологического исследования фраз царя в диалогах с митрополитом. Ни Гай Юлий Цезарь, ни Нерон, ни Калигула, ни Фридрих II, ни Наполеон Бонапарт, ни Николай I, ни Гитлер и ни Сталин не потерпели бы столь долгого и ничем не прикрытого сопротивления.
Да, Иоанн не хотел слышать печалований Филиппа о схваченных и казненных, высланных и разоренных. Объяснимо, почему Иоанн желал пореже встречаться с митрополитом. Ареной их дискуссий была церковь — место у алтаря. Иоанну приходилось сдерживаться по понятным соображениям, но вот послушайте несколько фрагментов из их диалогов — фрагментов, кстати, известных, но, к сожалению, неоцененных.
— Только молчи, одно тебе говорю: молчи, отец святый! Молчи и благослови нас! — просил в первое время царь.
Разве Иоанн не нуждался в Филиппе? Разве нужда его шла не от сердца? Да, он не желал, чтобы слова митрополита распространялись в народе, но он искал вместе с тем душевной поддержки и сострадания к своим царским бедам. И умел вдобавок сдерживать порывы ярости. А ведь только мигни он Малюте, как и место у алтаря бы очистилось, а за этим и проблема бы исчезла. Вот что Иоанну ответствовал непокорный:
— Наше молчание грех на душу твою налагает и смерть наносит!
Кто из перечисленных диктаторов и многих других помельче, чьи деяния хорошо знакомы читателю, позволил бы перечить себе прилюдно и таким образом? Да никто! И сан бы не спас! Не спасла бы и любовь народная. Нет, средневековая Россия оказывается при ближайшем рассмотрении приличной страной. Она довольно медленно погружалась в пучину Иоанновой жестокости и медленно выходила за пределы мира сего. Медленно! Мучительно и упорно сопротивляясь. Иоанн, не таясь, заявлял о происходящей политической борьбе и о боярских замыслах. Было бы удивительно, если бы мы в последних усомнились.
— Ближние мои встали на меня…
А разве не так? Разве Шуйские не пытались отнять у него и трон, и саму жизнь? Потеряв трон, он потерял бы и жизнь. Разве Курбский не бежал к Сигизмунду-Августу и не формировал отряды для похода на Москву? Через сорок с небольшим лет скрытая при Иоанне угроза воплотилась в реальность и потомки Малюты принесли искупительную жертву в кровавую эпоху Смутного времени.
— Ближние мои встали на меня, — повторял Иоанн каждый раз и всем, кого он удостаивал внимания, — ищут мне зла, — уточнял он и, адресуясь к Филиппу, прибавлял: — Какое дело тебе до наших царских советов?
— Я пастырь стада Христова! — слышал Иоанн в ответ.
— Филипп! Не прекословь державе нашей, чтоб не постиг тебя гнев мой, или лучше оставь митрополию.
— Я не просил, не искал чрез других, не подкупом действовал для получения сана: зачем ты лишил меня пустыни? — гордо вопрошал старец.
Лишил пустыни! Лишил одиночества! Лишил трудного и холодного существования! Действительно, зачем царь извлек скромного игумена из небытия Соловецкого острова? Значит, существовал веская причина. И вовсе не та, на которую указывают. После разгрома интеллектуальной и богатой верхушки боярства Иоанн мог справиться с противниками и без пастырского благословения. Последующее подтверждает высказанную мысль.
Наконец сварганили дело! Притащили в Москву игумена Паисия, который согласился обвинить митрополита. Ласкатели и опричники во главе с царем слушали внимательно и молчаливо. Филипп не унизился до опровержения инсинуаций неблагодарного монаха, которому передал бразды правления монастырем.
— Злое сеяние не принесет тебе плода вожделенного! — упрекнул царя подсудимый митрополит.
Слова, обращенные к государю, разумеется, плод воображения летописцев и историков: слишком они наполнены гордыней и кипящим гневом. Так долго Иоанн не позволил бы вещать обвиняемому. Годы были жестокие и опасные. Малюта убивал по кивку царя людей на месте и за куда меньшие вины. Все, что мы знаем об Иоанновом владычестве, позволяет это утверждать. Но если я и ошибаюсь, то тем лучше! Значит, привязанность Иоанна к митрополиту была намного крепче. Припомним, что речь свою Филипп держал в присутствии опричников — Басманова, Малюты, Вяземского и других. Приведу монолог Филиппа, ощущая поддержку в знаменитой дилемме Паскаля:
— Государь! Ты думаешь, что я боюсь тебя или смерти? Нет! Достигнув глубокой старости беспорочно, не знав в пустынной жизни мятежных страстей, ни козней мирских, желаю так и предать дух свой Всевышнему, моему и твоему Господу!
Ну это еще куда ни шло! Иоанн стерпел бы подобное бахвальство. Но вот что Филипп якобы заявил дальше:
— Лучше умереть невинным мучеником, нежели в сане митрополита безмолвно терпеть ужасы и беззакония сего несчастного времени!
А это несчастное время Иоанн считал лучшим временем в долгой истории России. Малюта и Грязные, услышав подобное, набросились бы на Филиппа и в мгновение ока расправились бы с ним беспощадно под равнодушным взором царя: сам виноват — сам уготовил себе подобную кончину. Филипп, правда, и прежде клеймил беззаконную Россию, но тогда его участь еще не была решена, а сейчас он был один, в окружении злобной своры Иоанновых псов, и ему вряд ли позволили бы подобные речи, даже если бы он на них и отважился.
— Твори, что тебе угодно, — продолжал Филипп. — Се жезл пастырский; се белый клобук и мантия, коими ты хотел возвеличить меня. А вы, святители, архимандриты, игумены и все служители алтарей, пасите верно стадо Христово! Готовьтеся дать отчет и страшитеся Небесного Царя еще более, чем царя земного…
Он хотел уйти. Но царь воскликнул:
— Остановись, Филипп! Тебе должно ждать суда, а не быть самому своим судиею! Возьми назад утварь святительскую!
И все-таки Иоанн опять выждал и не сразу послал схватить строптивого старца, убежденного в собственной правоте.
Он приказал митрополиту продолжать служить. Арест обреченного носил призрачные черты законности. В день Михаила-архангела в Успенском соборе Алексей Данилович Басманов взял старца под стражу, велев дьяку предварительно прочитать суровый приговор. Далее последовало грубое действо, которое по-разному излагают летописцы и историки. Прямое площади перед Успенским собором Филипп уже в гражданской одежде был отправлен в Тверь. Монашеского одеяния на время путешествия ему не сохранили. С околицы Москвы Филиппа, однако, привезли назад и еще продержали в настоящей сырой темнице. А между тем Иоанн, долго не раздумывая, казнил его племянника Ивана Колычева. Отсеченную голову доставили в мешке разжалованному митрополиту с царским, как всегда ироническим, напутствием:
— Се твой любимый сродник: не помогли ему твои чары!
Обвинения в волшебстве и чародействе звучат весьма странно и неправдоподобно, если учесть то, что произошло спустя томительные месяцы перед новгородским погромом. Первые распоряжения царя свидетельствуют о том, что он не намеревался отправлять Филиппа далеко и поместил рядом в обитель святого Николая Старого на берегу Москвы-реки. Люди там собирались толпами, что беспокоило и, конечно, не нравилось опричной охране Кремля. Но Иоанн все-таки не возвратил гордого старца по прежнему адресу в Соловки, где бы его быстро доконали. Он не загнал Филиппа в Кирилло-Белозерский монастырь, на что надеялись недоброхоты и что было бы вполне в Иоанновом духе. Он мог разжалованного митрополита упечь и к перепуганным печерским старцам — приверженцам Курбского. Но все-таки содержал его поблизости от столицы, в Твери.
Что сие означает? И как непредсказуема и огорчительна была кончина Филиппа Колычева! Она отражает все противоречия Иоанна, все душевные колебания, все неслышные споры с собой и со своей совестью. Эту трагическую кончину мы уже прозревали сквозь магический кристалл Пукирева. В картине присутствуют главные участники смертельной мистерии, которая разыгрывалась на протяжении последних месяцев. Но в заключительной сцене убийства, которая сродни по сюжету шекспировским, мы внезапно и не без содрогания обнаруживаем лишь одинокую фигуру Малюты, а не толпу озверевших и обнаглевших опричников, на которых удобно свалить совершенное в неразберихе преступление. Странно будто бы, что он там очутился и по столь необязательной для его ежедневных занятий надобности. Если бы Иоанн отправил в келью к Филиппу более дипломатичного и цивилизованного Басманова или хотя бы князя Вяземского, то это выглядело бы не удивительным. Но рядом с Филиппом мы сейчас обнаруживаем именно Малюту, а не кого-либо иного.
Когда Иоанн добрался до Твери, направляясь с войском в Новгород, он, не слезая с коня, послал Малюту, в Отрочь монастырь, отдав достаточно точный приказ:
— Без благословения не возвращайся!
И он сделал выразительный жест рукой, значение которого мог безошибочно расшифровать только Малюта, который не допускал никогда никакой самодеятельности. Он создан для того, чтобы выполнять высочайшую волю. Малюта кликнул Булата, приближенного опричника, и поскакал к монастырю, свободно раскинувшемуся на околице славного города.
Мистическая связь между Иоанном и Филиппом, как мы видим, не прерывалась. Он опять в преддверии ужасного и таинственного похода против своей неотложившейся земли нуждался почему-то в одобрении развенчанного старца.
— Без благословения не возвращайся, — повторил Иоанн негромко и зловеще.
День впадал в сумерки. Погода стояла отвратительная и мрачная. Нарушая все и всяческие — божеские и человеческие — уставы, Малюта и отстающий от него на голову коня Булат въехали через ворота в монастырскую ограду, откинув чернеца в сторону, скорее не возгласами, а напором душной волны, которая катила всегда впереди опричников. Выбежавшему навстречу монаху Малюта строго бросил:
— Где Филипп Колычев?
— Сойди с лошади, гордый человек. Ты в Божьей обители. Как твое имя?
— Не узнал, что ли?
— Узнал, батюшка, — ответил со вздохом монах. — В стрельцах служил.
— Веди!
Монах не стал спорить, взял под уздцы лошадь и потянул в дальний конец двора. Иоанну хотелось убедиться, что бывший митрополит не осмелится отказать в благословении. Тогда новгородский поход обретет абсолютно иные черты. Слухи о нем, о походе, бродили разные, но никто ничего хорошего не ждал. Слова Филиппа, ободряющего опричную экспедицию, изменили бы, и не исключено, что в корне, всю общественно-политическую ситуацию, подводящую своеобразный итог десятилетию, которое вряд ли сам Иоанн сумел бы оценить по справедливости.
Если Филипп смирится и приветит его, триумф обеспечен. Монастырь получит деньги и земли, а прощенный Колычев вернется в Москву. Новгород он вынудит к покорности. Литва и Польша промахнулись.
Наклонив голову, Малюта вошел в пустынную келью. Филипп сидел и читал при свете свечи фолиант огромных размеров.
— Здрав будь, отче! Не забыл лик мой?
Филипп осенил гостя крестным знамением. Не всякий раз воплощенная жестокость сталкивается лоб в лоб с воплощенной мягкостью.
— Садись, путник, если с добром, — ответил он с ласковыми нотками в голосе. — Чем порадуешь?
— Пресветлый государь, — начал Малюта, отводя все-таки глаза от пристального взора старца, — прислал меня к тебе с поклоном.
Малюта лгал: ни о каком поклоне речь царь не вел, но старец источал какую-то магическую власть над чувствами, и он бессознательно на мгновение перестал быть тем, чем был в действительности.
— Пресветлый государь ждет от тебя благословения многотрудному выступлению супротив тех, кто умыслил отойти к Литве, а быть может, и к шведам.
— Недоброе затеял государь! — воскликнул старец. — Не получить ему от меня благословения! Я благословляю лишь добрых и на доброе!
— Подумай, отче, над своим заблуждением, — терпеливо произнес Малюта. — У тебя еще есть время. Не упорствуй в злодейском неповиновении. Смирись, отче! Дай что велят. Дай благословение войску опричному. Что люди подумают, узнав, что ты опять упрямишься?
Старец медленно, но без охов и вздохов поднялся и, опершись на посох, утвердил прежнее:
— Никогда! Никогда не отступлюсь от печалования за землю Русскую! Так и передай государю — никогда!
— Ну что ж! Тебе, старик, виднее: ты к Богу ближе, а я — к царю.
Малюта теперь редко колебался. Жест Иоанна был красноречив. Опричник шагнул к Филиппу. Взор остановился на белом как мел, изможденном, в продольных морщинах лице. Мелькнуло: и жить-то ему сколько осталось! На все воля Божья! Уйдет сейчас тенью, неслышно и окажется… В раю? Ну, нет! Рай для праведников, а он ведь государев ослушник!
Ослушник! Малюта искоса посмотрел на узкую лавку, которая заменяла Филиппу постель. В углу лежало подглавие — непухлая, вышитая крестом подушка. Малюта протянул к ней руку и задул свечу, выхукнув луковый — с гнильцой — ветерок из нутра.
Ощупью он отыскал незакрытую дверь и выбрался на воздух. Безлунная ночь глухо распростерлась над ним. Он позвал Булата, и они оба, не очень ловко из-за темноты, завернули тело старца в покрывало и вытащили наружу. Монах, который привел сюда, исчез. Булат перекинул легчайшее тело через седло и плетью погнал лошадь, жалобно вздрагивающую, к воротам.
Могила великого пастыря русской церкви, как возвеличил его Сергей Михайлович Соловьев, и мученика за священный обычай печалования никогда не была обнаружена. Наверное, тело Малюта бросил в Волгу.
В иных источниках говорится и о захоронении, и о многом другом. Но эта созданная мной лаконичная картина не просто разнится от предыдущих. Она не носит на себе печать высокопарной житийности и не включает в себя мифологемы как несущие элементы реконструкции, причем вполне претендующей на реальность. К житийному воспроизведению руку приложил и князь Курбский. Прежде непредвзятого читателя поражает поведение Иоанна и опричников. В известных описаниях несколькими строками выше убийства, происшедшего в монастыре, рассказывается, как опричники, не слушая ни воплей, ни просьб, не сообразуясь ни с необходимостью, ни с действительной виной, грабили и избивали тверяков почем зря — кого и до смерти. А в келье Малюта чуть ли не стоит перед Филиппом навытяжку, смиренно просит от имени царя благословения и, не получив его, вдруг казнит подлой смертью. Но могли Малюта задушить Филиппа Колычева без согласия на то Иоанна?! Да нет, конечно. Если бы Иоанн не проинструктировал опричника, Малюта не позволил бы разыграться своим звериным страстям. Без прямого указания царя Малюта не отважился бы наброситься на старца. Это совершенно очевидно и бесспорно. Царь нуждался в благословении Филиппа, и зависимость его от нравственного императива митрополита несомненна. Она объясняется не только боязнью реакции духовенства на грядущий разгром Новгорода.
С другой стороны, можно ли вообразить, что Филипп один на один с Малютой после всего того, что ему суждено было пережить, осмелился бы произносить прежние обвинения в адрес опричнины?! Полагаю, что все происходило короче и кошмарнее.
Во время осады Твери Иоанн расположился в монастыре, в котором жил Филипп. Но можно ли вообразить, что царь посетил дом игумена до того, как Малюта расправился с опальным митрополитом? Вряд ли. В противном случае приезд царя в Отроч могли расценить и, безусловно, расценили бы как Иоаннову слабость. Сплетни и слухи в средневековой России распространялись быстрее лесных пожаров. Убийство Филиппа Колычева свершилось под покровом тайны. Но от кого стали известны, в частности князю Андрею Курбскому, подробности поведения Малюты и Филиппа? Ведь в келье отсутствовали свидетели. Малюта посетил митрополита или один, или в сопровождении немногочисленной опричной свиты. Если бы в келье находился другой монах или послушник, его бы немедленно уничтожили. Кто же поведал летописцам и историкам крамольные речи Филиппа? Сам Малюта? Или сопровождающие опричники, которые обязаны были позаботиться о сокрытии преступления?
Странно все это, ей-богу! Кажется, что многие, в том числе и князь Андрей Курбский, выступили в данном случае в роли романистов, узурпируя их права. Как тут не припомнить мысли Сергея Михайловича Соловьева, вынесенные в эпиграф?
Реконструкция происшедшего в келье производилась на основе неопровержимого факта и не подвергающейся сомнению общественно-политической позиции Филиппа, бескомпромиссно отрицавшего опричнину. Подводят реконструкторов лишь прямая речь, попытки сделать ее объемной и не откомментированный психологически поступок Малюты, набросившегося на митрополита.
Есть историки, которые, впрочем, как и Сергей Михайлович Соловьев, предпочитают обойти молчанием то, что произошло декабрьским вечером на окраине притихшей Твери. Поспешность похорон объясняется, дескать, тем, что Малюта хотел предупредить расследование. Уместно тогда задать вопрос: кто же способен был его провести? Монахи или новый митрополит, бывший троицкий архимандрит Кирилл — известный Иоаннов ласкатель? Ведь все — от бояр до черного люда — дрожали перед разгневанным и буквально сорвавшимся с цепи царем, готовившимся совершить еще более масштабные злодеяния в Новгороде.
Чему только мы не верим бездумно?! Немецким опричникам-мемуаристам, летописцам, пытающимся создать ореол святости и непреклонности, историкам, которые скорее похожи на регистраторов поликлиник или бухгалтеров в банках, мало заботящихся об интересах клиентов. Но и сами мы не лучше, когда пробегаем глазами страницы, скользя по строкам, а не пытаясь проникнуть в их глубину.
Не удержусь от того, чтобы привести замечательный отрывок исторической прозы, посвященный свиданию Малюты и старца Филиппа в келье Отроча монастыря и принадлежащий перу Николая Михайловича Карамзина, которому я обязан многими счастливыми минутами. Высказанные мной упреки отчасти относятся и к цитируемому отрывку. Но кто даже из великих историков захочет похвастаться безупречностью? Зато сколько в приведенном фрагменте величия и литературного блеска! Сколько подлинной поэзии и желания создать могучий образ человека, восставшего против насилия. История здесь отступает перед литературой. И слава Богу!
«В декабре 1569 года он (т. е. Иоанн) с царевичем Иоанном, со всем двором, со всею любимою дружиною выступил из слободы Александровской, миновал Москву и пришел в Клин, первый город бывшего Тверского Великого княжения, — начинает свою грустную повесть Карамзин. — Думая, вероятно, что все жители сей области, покоренной его дедом, суть тайные враги московского самодержавия, Иоанн велел смертоносному легиону своему начать войну, убийства, грабеж там, где никто не мыслил о неприятеле, никто не знал вины за собою; где мирные подданные встречали государя как отца и защитника. Дома, улицы наполнились трупами; не щадили ни жен, ни младенцев. От Клина до Городни и далее истребители шли с обнаженными мечами, обагряя их кровию бедных жителей, до самой Твери, где в уединенной тесной келии Отроча монастыря еще дышал святой старец Филипп, молясь (без услышания!) Господу о смягчении Иоаннова сердца: тиран не забыл сего сверженного им митрополита и послал к нему своего любимца Малюту Скуратова, будто бы для того, чтобы взять у него благословение…»
Задержимся здесь на мгновение! Карамзин сомневается в цели посещения Малюты. Он почти не верит в благие намерения царя. Он догадывается, какие указания получил опричник.
Теперь последуем далее, далее! И воскликнем, подобно Михаилу Афанасьевичу Булгакову: за мной, читатель!
Самое любопытное и острое еще впереди. Ведь здесь речь идет о наиболее кровожадном преступлении Иоанна и Малюты — убийстве безвинного старца. Есть нечто библейское в предложенном сюжете. Палач уничтожает святого.
«Старец ответствовал, что благословляют только добрых и на доброе. Угадывая вину посольства, он с кротостию примолвил:
— Я давно ожидаю смерти: да исполнится воля государева!
Она исполнилась: гнусный Скуратов задушил святого мужа; но, желая скрыть убийство, объявил игумену и братии, что Филипп умер от несносного жара в его келии…»
Еще раз задержимся. Дело стоит того.
Здесь нет ни слова о гневных филиппиках бывшего митрополита. Проницательный Карамзин оставляет без внимания выдумки беглого князя об угрозах в адрес царя и опричников и не приписывает святому старцу обличение «суеумных». Кто слышал эти обличения? И как они достигли ушей Курбского?! Стремление к логике, не подкрепленное психологией, сплошь и рядом подводит многих историков, избавление от подобных неувязок придет только тогда, когда ответственность перед людьми станет выше страха перед властью и цензурой, а расчет на легковерие читателя и неумение говорить с ним серьезно уйдет в небытие вместе с одряхлевшим историческим инструментарием.
По Карамзину, Филипп догадался о приказе царя.
«Устрашенные иноки, — продолжает он, — вырыли могилу за алтарем и в присутствии убийцы погребли сего великого иерарха церкви российской, украшенного венцом мученика и славы: ибо умереть за добродетель есть верх человеческой добродетели, и ни новая, ни древняя история не представляют нам героя знаменитейшего».
Какая отличная старороманная проза! Сколько в ней сдержанно живописной и интонационной игры! Какой мощный речевой поток! Какая бурлящая и неспокойная поверхность у этого потока! И как приятен лаконизм, усиливающий яркость и потаенный темперамент исторического прозаика и его прозы!
В литературе есть одна великолепная особенность. Без прошлого нет настоящего. Без настоящего нет будущего. Последующие хотят стать эхом предшественников. Литература есть изумрудная лужайка, по которой гуляют бессмертные, а не взвод солдат, построенных по росту. Я мечтал бы стать отзвуком Карамзина, овладеть его восхитительным умением вплетать в литературно-исторический контекст современный словарь и ультрасовременный лингвистический оборот. Как точно поставлено, например, такое выражение: «Иоанн велел смертоносному легиону своему начать войну…» Здесь древность воплощает инверсия, античность и классика здесь — это напоминание о поступи римских легионов. Здесь ощущается и отношение к Иоанновой эпохе как к эпохе кровавой и жесткой, но отнюдь не варварской, как ее пытались представить немцы-опричники и путешествующие дипломаты, которые пользовались привилегиями в собственных государствах, не замечая, вольно или невольно, страданий глубоко несчастных соплеменников. Россия никогда не была варварской страной, несмотря на все в ней происшедшее.
Малюта выглядит у Карамзина не мясником из лавки, разделывающим трупы животных, а вельможей, выполняющим преступные приказы. Вельможей! Вельможным катом.
Чаша Сократа и навозная куча на берегу Неглинной
По одним утверждениям, русская история — трудно поддающийся разгадке ребус, подругам — версия того или иного автора, ставящего перед собой определенные политические цели. И первое и второе прискорбно. Великая формула немецкого историка Леопольда фон Ранке: «как оно, собственно, было» — часто отодвигается на второй план. Но крупные отечественные ученые не страшатся и не избегают приведенных доводов. Ребусы и версии они оставляют журналистам и умело используют отсутствие фактов или неточное их изложение для характеристики эпохи, ставя вопросы, заставляющие работать человеческую мысль беспрестанно в поисках приемлемого ответа. Весьма увлекательно следить за ходом мысли Сергея Михайловича Соловьева, для которого и белые пятна превращаются в неопровержимые доказательства. А бесконечные противоречия служат для более углубленного психологического толкования сюжета и личности.
В русских летописях нет подробностей о смерти князя Владимира Андреевича Старицкого, подчеркивает Сергей Михайлович Соловьев. Иностранные свидетельства противоречат друг другу. Мемуары иноземцев он воспринимал с известной долей скепсиса. Романисты — иное дело. Романистам многое позволено. По одним источникам, двоюродного брата царя отравили, по другим — зарезали, по третьим — отрубили ему голову. Существует версия, что князя отравили вместе с женой и сыновьями. В противовес ей кое-кто сообщает, что жену и сыновей расстреляли.
Сергей Михайлович Соловьев не спешит сгладить неясности и не стремится создать стройную картину. Наоборот, он углубляет конфликтную ситуацию внутри сюжета и с искусством подлинного романиста, не переставая быть настоящим историком, создает ситуацию, вызывающую у нас и острый интерес, и душевный трепет. По одним родословным книгам у князя Владимира значится лишь сын Василий, который остался бездетен, по другим — трое: Василий, Иван и Юрий. Если согласиться с иностранными показаниями и с Курбским, что двое приняли смерть вместе с отцом, то третий продолжал жить, ибо о нем говорит царь Иоанн в своей духовной 1572 года…
Отчего же не согласиться с Курбским? Ведь князь Андрей Михайлович, сам написавший историю Иоанна, царя Московского, наверняка должен был знать правду. Он современник, да и отношения с князем Старицким у него длились не один год. Князь Василий Старицкий в 1573 году, во время свадьбы сестры, уже был женат. И вот мастерски разрешенный финал этого важнейшего фрагмента, ставящий нас в тупик и заставляющий задуматься над некой условностью разноречивого материала, которым мы располагаем. Почему младшие были умерщвлены, а старший пощажен? Я специально привел этот удивительный эпизод из исследовательской прозы историка для того, чтобы подчеркнуть всю иллюзорность утверждений, основанных на столь легковесном чувстве, как доверие к источнику.
Да, некая условность присуща русской истории, которая до сих пор носит на себе покров тайны. Романист, предлагающий собственный вариант, не должен вводить в заблуждение читателя. Художественная убедительность редко опирается на фактологию, ей милее психологичность.
Ничего нет красивей начала осенней поры на севере России. У людей еще не возникло ощущение угасания. Ветер не тревожит листву, и она медленно облетает, полыхая на земле золотистым пламенем. Холодноватый воздух по-особенному чист и прозрачен. Солнце греет, а не печет, и все живое ценит его прощальные лучи. Легкость, полет и свобода свойственны этим чудесным дням. Краски вокруг густы и определенны. Они выражают силу природы, ее телесную мощь. И вместе с тем чему суждено угаснуть — угасает. Давно уже чахла царица Мария Темрюкова, и в самом начале сентября в Александровской слободе она навечно закрыла глаза.
Если еще год назад Иоанн, отдавая распоряжения Малюте, говорил обтекаемыми фразами, то после казни конюшего Ивана Петровича Челяднина-Федорова он стал изъясняться совершенно иначе, не прибегая к табу и эвфемизмам.
— Вторую жену извели изменники. Отравили псы смердящие. Ну, теперь их черед наступил, — сказал царь Малюте. — Посылай за братцем. Пусть явится в слободу для ответа. Сам поведешь розыск. Нет, недаром умыслил он через повара со мной покончить. Не вышло! Так на жену набросились!
— Повар Молява, что в Нижний по рыбу ездил, твердо показал: получил деньги и яд. Князь Владимир его к себе призвал и сулил большую награду, ежели с тобой, пресветлый государь, покончит. Не на дыбе показал, а своей волей. Потом я его маленько пощипал. Да трижды подтвердил первые слова, — доложил Малюта.
Царицу Марию похоронили с приличествующей ее положению пышностью. Малюта поддерживал царя под локоть, князь Вяземский — под второй, а Басманов с сыновьями шел, опустив низко голову. Что-то между ним и Иоанном не заладилось со дня смерти главного заговорщика Федорова. Не то чтобы Басманов к конюшему пристрастие питал, но способ устранения его, видимо, не устраивал. Судить и по подложным грамотам Басманов не отказывался, но вот скоморошью комедию из казни устраивать претило. Конюший Федоров если не самый богатый, то один из богатейших бояр в Москве. В Боярской думе он первый несогласник с царем и опале подвергался не раз. В Полоцк воеводой его загнал Иоанн, невзирая на почтенный возраст. В истории с Жигмонтовыми грамотами Федоров тоже был запутан. Тайное такое дело всегда с двойным дном. Польский король не прочь сманить боярскую верхушку, но руку приложить к грамоте не хочет. Вот здесь и простор для всякой фальши. И получалось, что Ивашка Козлов угоден и тем — в Варшаве, и другим — в Москве. И на кол угодил вскоре. Обычная судьба двойных агентов и переметчиков.
Конюший в ответ на Жигмонтово приглашение отвечал достойным отказом. Однако во время бесед с близкими приятелями твердил безоглядно:
— Жесток государь и неправеден. У земцев поместья берет в казну несправедливо, а кто поморщится — голову долой! На Руси так никогда не было. Князь Владимир не меньше прав на престол московский имеет, но нравом добр и обижен был неоднократно.
Бояре Бельский с Мстиславским одобрительно кивали.
— А не то на Жигмонта сменить можно или Ходкевича. Русью править поможем. Тут никакой сложности нет. Народ послушный, тихий и под присмотром работящий. Умных людей много, хозяйство знаем, как вести. Порядка нет, так кто виноват, как не государь? — тихо и раздумчиво произносилось на боярских сходах в присутствии Федорова.
— Опричнина надоела. Надо закон утвердить — опричнину долой! Митрополит Филипп нас поддержит, — говорил боярам конюший. — Никогда великий князь народ свой собачьими головами не пугал!
До ушей Малюты доносились изменные речи. Он их с охотой передавал государю.
— Не нравится ему опричнина, — иронизировал Иоанн, — так пусть вспомнит суздальцев. Они от нас нос воротили, да чем закончили? Наш престол князю Владимиру Иван Петрович посулил — давнюю мечту Ефросинии воплотить захотел. Тут шутить нельзя, Малюта!
С Федоровым год назад расправились не быстро, но бесповоротно. Все поместья захватили и перевели в казну, непокорных людей побили или по городам разослали, близких князей и бояр кого тайно умертвили, а кого по миру пустили, чтобы злая жизнь да голоде ними расправились. Кромешники коломенские угодья Федорова подчистую разорили.
— Зачем ему столько вооруженных холопов, коли он против тебя, пресветлый государь, ничего не замышляет? — спрашивал Малюта Иоанна.
— На престол сажать — не в тычку играть, — криво улыбался царь. — Схватить он нас хотел. И призвать полки Старицкого. Недаром я его удел взял в опричнину. Нет, недаром!
А сейчас князь Старицкий, лишенный боярской поддержки, мог стать легкой добычей для Иоанна. Никто из бояр не желал для себя участи Федорова, а у многих рыльце в пушку. Не пересчитать, сколько присутствовали при опасных беседах. Когда в Ливонию последний раз Иоанн ходил, то главные заговорщики его сопровождали. Иоанн все время заводил речь о Жигмонтовых авансах.
— Немало он вам обещает, да что-то и от него обратно бегают, — сказал однажды Иоанн, глядя вдаль на чужую сторону, а после оборотившись к князю Владимиру и усмехнувшись. — Как докажешь, что с матерью своей не умышляешь побега и моей смерти?
Князь Старицкий перекрестился:
— Как доказать, пресветлый государь?! Я крестоцеловальную запись давал. Я не клятвопреступник. Я обещал и на мать донести, ежели она меня на недобрые дела сворачивать будет.
— Не слышал я что-то от тебя правдивых слов. Иван Петрович тебе престол сулит. Сознавайся!
Князь Старицкий опустил голову.
— Кто еще в сговоре с вами? Сознавайся! — закричал Иоанн, сверкая огромным белым оком.
В ответ он не услышал ни звука. Подобные сцены между братьями случались не раз.
— Пусть князь отпишет Федорову грамоту, где попросит сообщить фамилии других заговорщиков, неизвестных нам ране, — посоветовал Малюта царю. — И на словах передаст, что желает знать: сколько за ним сторонников и доброхотов. Федоров обязательно грамоту дополнит.
Так и поступили. Вскоре в руках у царя и Малюты оказался весь список князей и бояр, мечтавших избавиться от Иоанна и видеть на престоле московском удельного правителя из Старицы.
Несчастное предательство продлило дни князя Владимира и совершенно погубило старого конюшего и его святую жену Марию, не имевшую детей. С неделю Малюта свирепствовал в Губине Углу, искрошив четыре десятка федоровских холопей. И не он один свирепствовал. Близкий князю Вяземскому опричник Ловчиков в коломенских селах конюшего отправил на тот свет немало невинных душ. Да и сам государь поскакал в вотчины Федорова, располагавшиеся в Бежицком Верху, неподалеку от границы с новгородскими землями. А коли сам царь наведывается — добра не жди.
В тронном зале кремлевского дворца Иоанн решил сыграть последний акт трагедии. Когда привели старика, царь велел сорвать с него платье, что и проделал Малюта с товарищами, имея в том большой опыт — совсем недавно наложил руки на митрополита Филиппа Колычева. Над стариками измываться потешно и безопасно. Иоанн облачил онемевшего конюшего в драгоценные одежды и усадил на свое место. Гордый конюший сопротивлялся, но что он мог поделать, трепеща в цепких и мускулистых руках ехидно улыбающихся опричников. Малюта бросил конюшему:
— Чего извиваешься, изменник?! Жаждал власти — получи!
Когда тело старика, согнутое пополам, замерло на троне, Иоанн, сняв с себя головной убор, низко поклонился конюшему и стоявшей рядом жене Марии:
— Здрав буди, великий царь земли Русския! Се принял ты честь от меня, тобою желаемую! Но имея власть сделать тебя царем, могу и низвергнуть с престола! Прими от меня последнюю милость! — И он выхватил нож, чтобы вонзить его в сердце человека, ни в чем, кроме поносных слов в адрес опричнины, не повинного.
Иные летописцы и мемуаристы отмечают, что сам Иоанн ударил ножом конюшего, а опричники искромсали полумертвого боярина.
— Дай, пресветлый государь, мне нож! — воскликнул стоящий рядом Малюта и ловко всадил лезвие между ребер старика.
Вместе с Грязным и Ловчиковым он вытащил бездыханное тело конюшего на крыльцо и бросил его псарям-опричникам, которые поволокли окровавленный мешок на Красную площадь и впереди орущей толпы, проклинающей изменника, побежали на берег Неглинной. Там они раскачали труп и швырнули в навозную кучу, опоганив убийством прекрасное удобрение. Пока расправлялись с Федоровым, князь Владимир Андреевич стоял, уронив голову, быть может предощущая и свою скорую гибель. Многие его называли недалеким, не способным к управлению даже уделом. Трудно судить о княжеском характере и уме. Когда б не двоюродный брат, этот спокойный, мягкий и образованный Рюрикович, по-видимому, оставил бы по себе иной след в истории.
Вместе с конюшим Федоровым погибли десятки бояр и князей, и среди них родственник смещенного митрополита окольничий Колычев с сыновьями. Убийство окольничего было прелюдией к расправе с самим смещенным митрополитом, попыткой запугать его и показать остальным, что царь не шутит. Ужас объял Боярскую думу. Ни знатность, ни богатство, ни сотни вооруженных холопов, ни духовенство не могли спасти тех, на кого обрушился гнев Иоанна. Когда Федоров, сосланный в Коломну, попытался прибегнуть к защите епископа Иосифа, царь прислал прямо в храм гонца с угрозой предать священнослужителя опале.
Теперь подошел черед двоюродного брата. По приказанию Иоанна князь Владимир стал лагерем у Александровской слободы и занял там соответствующий своему положению дом вместе с семьей. Жена князя принадлежала к роду Одоевских. Накануне приезда Старицких Малюта готовил против князя Владимира свидетелей, не прекращая пытать в застенке Моляву, его сыновей и родных. Повар уже ничего к ранее допытанному добавить не мог. Иоанн велел Малюте действовать быстро и без особых церемоний:
— Какую кончину он мне уготовил, такую из наши же рук и примет!
Это означало, что царь собирается умертвить двоюродного брата с помощью яда. Малюта уловил краем уха, как царь в беседе с князем Вяземским упомянул абсолютно незнакомое имя Сократа.
— Я еще милостив! Расстанется с жизнью не под топором палача, чего достоин, а как древний философ, выпив из драгоценной чаши цикуту. Смерть благородная, скорая и совсем не мучительная.
Беседа, при которой присутствовал Малюта, тянулась долго. Царь вспоминал различные способы казни, и получалось так, что большинство предпочитало кончину безболезненную и для того, чтобы ее добиться, шли на крайние меры вплоть до самооговора, жертвуя и честью своей, и будущим семьи. Малюта настолько привык к пыткам, что они не казались ему чем-то ужасным и непереносимым. Неужели боль нельзя перенести? Он считал людей, спущенных с дыбы в обмороке, слабыми и лживыми, хотя выдержавших его пытки было совсем мало. Пытки вошли в привычку, чувства притупились, и ничего необыкновенного он в них не видел. Иногда он даже вздыхал с облегчением, когда подозреваемый сознавался быстро и не вынуждал вздергивать на дыбу. Возвращаясь домой на Берсеневку, лаская дочерей и сына, обсуждая хозяйственные дела с женой Прасковьей, Малюта отходил душой. В подклети сидели арестанты, но он нередко в последнее время забывал о мучениках, приступая к розыску только после неоднократных напоминаний помощника верного Булата. Он никогда ничем не болел и удивлялся про себя жалобам Иоанна на здоровье, подозревая царя в хитрости, когда тот ссылался на недомогание. Он больше не испытывал удовлетворения, входя в застенок. Застенок ему надоел — хотелось иных радостей в жизни.
Не успел князь Владимир расположиться на ямской станции Богана, как Иоанн велел Малюте взять опричный отряд и окружить лагерь прибывших из Нижнего Новгорода. На рассвете Иоанн покинул слободу и занял крепкий бревенчатый сруб поблизости от Старицкого. Рядом в избах разместилась царская охрана.
— Войдешь в дом к князю Владимиру и объявишь мою волю, — велел Иоанн Малюте. — Пусть послушает свидетелей его черных замыслов. Злодей повар и прочие изменники должны очи на очи показывать и уличать князя в намерениях сжить меня со свету. Если осмелится отрицать, то дьяк должен перечислить имена соучастников сего разбойного дела.
— Моляву с сыновьями и рыболовов — его пособников очи на очи поставить уже не можем. Ты сам, пресветлый государь, велел взять их жизни перед приездом князя Владимира.
— Забывать стал, — мрачно усмехнулся Иоанн. — Погибели моей хотят и разорения земли Русской.
Малюта приказал Васюку Грязному сопровождать его. Князь Владимир встретил опричников спокойно и отослал прочь охрану.
— Чем порадуешь, Григорий Лукьянович? — спросил он Малюту с достоинством.
— Да ничем! — грубо ответил Малюта. — Не запирайся, князь! Не укрывай истину. Злодей Молява на тебя донес и трижды подтвердил, что ты его подкупил и яд передал для того, чтобы извести государя нашего и тем порушить весь строй державы русской! Не брат ты ему, а враг давний. Вспомни, князь, как ты отказывался присягать царевичу, вспомни, князь, как ты деньги раздавал посадским, чтобы кричали твое имя на площадях, вспомни, князь, как твоя матушка Ефросиния подговаривала бояр тебе престол передать, вспомни, князь, как ты с конюшим Федоровым и боярами в стачку вошел и опричнину на чем свет стоит поносил, вспомни, князь, все свои изменнические замыслы! И отвечай чистосердечно на прямой вопрос: виновен али нет в намерении отравить государя?
Князь Владимир долго молчал, пристально вглядываясь в лицо Малюты. Дьяк Михайлов наконец прервал тягостную тишину, вытащил из кошеля грамоту, приблизился к окну и начал читать внятно и громко, обращаясь к подсудимому:
— Знаком ли тебе Молява повар?
— Знаком. Да кто его не знает!
— Давал ли ты ему пятьдесят рублей? Или какие другие деньги? — спросил Грязной.
— Давал за услуги, когда к себе приглашал на пиры. И сыновей его брал на кухню, когда слуг недоставало.
— Вот-вот, князь, сознавайся. Легче станет, — бросил отрывисто Малюта.
— Знал ли Василя Чиркина, Стефана Бутурлина и рыболовов, которые на тебя показывают? — продолжил дьяк Михайлов.
— Никаких рыболовов я не знал, а что на меня показывают — ложь!
— Дьяка Якова Захарова к себе приглашал? — вмешался в допрос Малюта.
— Приглашал. Что в том дурного? Он грамоту мне в Военный приказ писал.
— А с пушкарями насчет чего разговор вел? — нажимал Малюта.
— Да как мне не вести с пушкарями речь, когда меня на татар государь отправил. Мало ли с кем я беседовал?!
— Сознавайся, князь. Освободи душу от зла! — порекомендовал Старицкому Малюта. — Покайся! Не забывай про деток собственных и княгинюшку пожалей. Запираться будешь — не уцелеешь. Опустись на колени — моли государя о прощении. Глядишь, и в Кириллов сошлет или в Соловки. Год пройдет, два или три — живой останешься, а живого вернуть из дальних краев разве трудно? Мертвого с того света не воротишь и живой водой не отольешь.
— Бог свидетель, Григорий Лукьянович, нет на мне вины! Что было, то было — не отказываюсь. Недоброхотов царя я сам уличил. Разве забыл? За что меня теперь под топор подводить? Никогда я не желал погибели брату своему. Видит Бог, не желал я пролития священной крови. Правил и воевал честно!
— А не говорил ли ты, когда государь удел тебе переменил, что потомки Ивана Калиты Старицких ограбили да семью твою по миру пустили?
— Упаси Бог…
— Бога не трогай, изменник и братоубийца! — воскликнул Малюта. — Сознавайся, пока час твой не пробил! Чай, забыл, перед кем стоишь? Ты на суде, а не на пиру. Твое место на дыбе в застенке, а не на воле. Сколько христиан на тебя показало — ты всех лжецами обругал! По-христиански ли это? Государь тебя врагом объявил, а не братом, вины твои представив не голословно, но ты судом пренебрегаешь и как змея подколодная ведешь себя. Честно ли это, князь?
— Хорош суд! — вырвалось у Старицкого. — Схватили невинного человека и мытарят. Позора лишнего не желаю, потому перед вами и ответ держу. Только разве это суд? Опричники твои моих слуг еще в Старице побили. Соглядатаи опричные возле меня пчелиным роем вились в Нижнем Новгороде. В слободу не пускаете. Здесь войском обложили, что псари волка.
— Зови княгинюшку, князь Владимир! К ней тоже вопросы имеются, — приказал Малюта. — Она поумнее тебя будет. Смекнет что к чему. Может, тебе совет мудрый подаст. Простит нас, грешных, что мы почивать ей спокойно не дали.
Ночью, когда опричники ямскую станцию в кольцо брали, крепко шумели — в литавры били, на трубах играли, «гойда! гойда!» кричали. Княгиня давно сон с себя стряхнула, оделась и у дверей ждала. Когда позволили войти в горницу, где суд над мужем чинили, сразу явилась. Лицо и фигура княгини несли на себе печать благородной фамилии, к которой она принадлежала. Князья Одоевские служили при Иоанне III Васильевиче, были весьма воинственны, отчий край берегли, давая отпор литовским набегам. Одного из них, князя Семена Одоевского, литовцы убили в приграничном сражении. Князь Роман Иванович Одоевский вместе с князьями Трубецким, Воротынским и Оболенским при послах состояли и к первейшим русским родам относились, владея городом Одоев и другими посадами. Настолько они были знамениты и богаты, что татарский хан Менгли-Гирей через гонцов своих нагло требовал у деда Иоанна:
— Исстари одоевских городов князья давали нам ежегодно тысячу алтын ясаку…
Однако получил резкую отповедь от великого князя:
— Князья Одоевские нам служат, мы их кормим и жалуем своим жалованьем, а иных князей Одоевских жребии за нами!
Судьба же князя Никиты Одоевского еще скрывалась во тьме. Княгиня поклонилась опричникам и через силу произнесла слова гостеприимства:
— Слуги царские! Милости просим в наш дом.
Малюта усмехнулся, но злую речь чуть пригладил:
— Вот муж твой князь Владимир, несмотря ни на какие увещевания, не желает сознаваться в содеянном. Может, ты, княгинюшка, ему что присоветуешь? Разошлют вас по монастырям, ежели умолишь пресветлого государя, а там хоть и не сладко живется, но все-таки дышать будете. Сознайтесь в умысле злом — иного пути у вас нет. А не сознаетесь — предстанете перед очами царскими. С государем иной пойдет разговор. Не захотели с Малютой да с Грязным по-доброму дело вести, так царский гнев в полную меру испытаете!
— И с грозным царем лучше беседу вести, чем с его неразумными холопами, которые оговорам верят, петлю потуже затягиваю да псов кровожадных натравливают на людей невинных да детей малых! — воскликнул в отчаянии князь Старицкий.
В тот момент дверь распахнулась, и в комнату вбежала девочка, еще не подросток, чертами и лепкой личика вылитая копия матери, с большими голубыми глазами отца. Бросилась она к нему и прижалась лицом к коленям. Малюте приходилось и над детьми расправу творить, однако, признаться, не любил он ни жизни их лишать, ни в чужие руки отдавать. Между тем Иоанн между преступником осужденным и его семьей различия не делал. Яблоня от яблони недалеко падает. Если выдергиваешь дерево, то с корнем. Не выкорчуешь пень, оставишь — не ровен час, зазеленеют на нем побеги, укрепятся, пойдут в рост и вширь: такой дубок вымахает — не остановишь. Ненависть затаит, а когда час подойдет, и старая обида вспомнится. Малюта дал знак опричнику Болотову. Девочку поднял опричник Болотов и пошел с ней в сени.
— Ну как хотите, князь и княгиня прегордые! Видно, злодейство в самом сердце гнездо свило. И Ефросиния такая. Сколько вам, Старицким, милости ни было отпущено — все мало. И из тюрьмы вас освободили, и новый удел государь вам дал, и на первых местах вы у него сидели, и войском князь управлял. Да что войском! И Москву вам доверяли! Пусть теперь государь вас судит.
А государь их уже ждал в своем покое, встретил без волнения — почти равнодушно, не оскорблял двоюродного брата, не бился и припадке гнева, выслушал с вниманием Малюту и Грязного, задав только один вопрос:
— Не покаялась грешная душа?
— Нет, не покаялась, пресветлый государь! Все князь отрицал! — удостоверил Малюта.
— Так тому и быть! И княгиня смолчала?
— Государь! — произнесла с достоинством княгиня, взяв мужа за руку и вместе с ним опускаясь на колени. — Яви свою милость! Во многом, быть может, мы и повинны, но погибели твоей, видит Бог, не желали. Не угодны мы тебе, пресветлый государь, прикажи нам Бога молить в монастырях под управлением верных тебе игуменов. Не проливай кровь дочери нашей, дитя совершенно невинного.
Иоанн иронично усмехнулся:
— Замолчи, княгиня! Не пятнай себя ложью! Вы хотели умертвить меня ядом — пейте его сами. — И он сделал жест, понятный опричникам.
Болотов внес высокий кубок и передал Малюте. Черная жидкость наполняла сосуд до краев. Малюта протянул его князю Владимиру. Тот заслонился ладонью, вскричав:
— Нет, государь, брат мой! Мне суждено умереть, но я все же не желаю убить себя сам! Не преступлю заповедь Христа, Спасителя нашего!
— Не желаешь испить вина? Ну что ж — твой выбор! Тогда Малюта приговор исполнит. — И царь кивком велел: бери изменника!
Княгиня вся в слезах опустилась перед князем Владимиром на колени и тихо произнесла:
— Милый, ты должен принять смерть и выпить яд, и это делаешь ты не по своей воле…
Князь Владимир слабо улыбнулся: значит, Христова заповедь не будет нарушена. Слова жены его успокоили. Князь в смертный час оказался человеком мужественным и с искрой Божьей в сердце. Обманул его брат и вынудил коварством обмануть конюшего Федорова — да некуда было деваться. Однако, когда наступили последние мгновения бытия, человеческое в нем одержало верх.
— Убивает тебя, — продолжила княгиня, — своей рукой тот, кто даст тебе его выпить, и убивает и душит тебя царь, а не какой-нибудь палач, — и княгиня с презрением посмотрела на Малюту, — и Бог, справедливый судья, взыщет с него твою невинную кровь в день Страшного Суда!
Она протянула руки к кубку, освободила из сжатого кулака Малюты и подала отраву мужу. Яд действовал небыстро — оба лежали на полу, покидая сей мир в тягчайших муках. Ни молитва, ни последняя просьба, обращенная к царю о даровании жизни дочери, не помогла.
Жалко, что в России никогда не умели по-настоящему оценить античность. А какой сюжет для трагедии, и притом чисто русской. Какая женщина! Какой характер! И какая чистота!
Перечисление погибших в этот период, извлеченное из материалов, которые нельзя подвергнуть сомнению, вынуждает довериться мемуаристам иностранного происхождения, осуждавших бессмысленную жестокость царя.
Иоанн призвал близких княжеской семьи боярынь и служанок.
— Вот трупы моих злодеев! — грустно произнес он, указывая на тела умерших. — Вы служили им, но из милосердия дарую вам жизнь!
Оглушенные невиданным зрелищем женщины отвергли поистине божественный дар — жизнь и тем подвергли себя еще большему страданию, чем смерть. Иоанн велел раздеть их догола и отдал на поругание опричникам. Русские женщины, воспитанные в крепких нравственных традициях, глубоко переживали стыд.
— Не желаем твоего милосердия, зверь кровожадный!
— Терзай нас! Терзай!
— Гнушаясь тобою, презираем и жизнь и муки!
Не хочется описывать, как метались обнаженные женщины, среди которых были и вполне почтенного возраста, что прибавило отвратительности происходящей сцене. Опричники били их стрелами, как взлетающих над поверхностью воды в испуге лебедей.
Малюта и Грязной не принимали участия в бойне. Но вельможный кат и его закадычный друг неотрывно смотрели, как и царь, на разворачивающееся позорное действо. И один Бог ведает, о чем они думали. Никто лучше их не знал, чего стоят показания повара Молявы и прочих свидетелей по делу князя Старицкого, никто лучше их не знал, чего стоит и сам розыск, никто лучше их не знал, в чем настоящая причина расправы с двоюродным братом государя, со смертью которого во весь рост встала угроза пресечения великого рода Ивана Калиты.
«Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы…»
Теперь Малюта получил право входить в царскую опочивальню без зова и упреждения в любое время суток. Высший сыск, которым он заведовал, требовал того. К Малюте стекались сообщения не от случая к случаю, как раньше, доставленные гонцами, а с утра до вечера и с вечера до утра. Был даже специальный человек дьяк Водовозов с подьячими, которые прежде разбирались, кого допустить, а кому погодить. Однако известие, которое на Берсеневку пришло поздней ночью, молнией, скорее, чем по нынешнему телеграфу, добралось до постели Малюты, подняло и бросило в седло.
— Ах ты, Господи Боже мой, — шептал про себя Малюта, подпрыгивая на выбоинах. — Ах ты, Господи Боже мой! — повторял он до самого Кремля. — Изборск захватили! Изборск!
Предупреждал он государя, что козни Курбского приведут к беде. На границах с Литвой и Польшей неспокойно, лазутчики на Русь ползли со всех сторон, не успевали отлавливать.
Иоанн при свече лежал в постели и слушал, как слепой старец нараспев что-то бормочет, вперив бельма в низко нависший потолок. Глаза Иоанна были полузакрыты. Когда Малюта вломился в опочивальню, оттолкнув ложничего Паршина, царь быстро спустил ноги на пушистый ковер, выслав жестом старца.
— Ну? — спросил он Малюту, вздернув высоко крутую бровь и приподняв веко пальцем правой руки: оттого взор становился пугающим и пристальным. — Зачем пришел?
Технику доклада государю Малюта давно усвоил. Ему надо подавать новость малыми порциями. Однако сейчас не до придворной дипломатии. Изборск — ключ к Новгороду и Пскову. И вдобавок Иоанн любил Изборск, его мощную крепость и верил, что город сумеет стать непреодолимой преградой на пути вторжения иноземцев. Не раз Изборск давал отпор немцам-крестоносцам, не раз поляки и литовцы разбивали медные лбы о фортификационные укрепления.
— Не вели казнить, пресветлый государь, за весть лихую! — выпалил Малюта, опускаясь на одно колено: он никогда и что бы ни произошло не забывал таким образом выразить верноподданнические чувства, да и замахнуться или ударить плетью человека, находящегося в подобной позе, будто неловко, а царь чутьем тонок и в гневе на руку скор. — Не вели казнить, пресветлый государь, за весть лихую! — повторил Малюта, испытывая не часто посещающий его страх перед тем, что ответит Иоанн.
Изборск в своем великолепном названии, кажется, концентрировал всю силу славянского племени. Для религиозного и суеверного Иоанна, неплохо знающего историю, этот город обладал особым значением.
Иоанн не произнес ни единого слова: ждал, вперив око куда-то поверх головы Малюты.
— Двое твоих изменников — стрелецкий голова Тимоха Тетерин и подьячий Марк Сарыхозин, сменив обличье и натянув лукаво черные кафтаны на наши шлыки, обманули воротников и принудили их замки открыть, а притаившиеся во тьме литовцы ворвались внутрь. Пал, батюшка государь, наш Изборск! Это все Курбский! Вели сейчас же снаряжать отряд. И поставь меня во главе. Верну славу нашу тебе, государь пресветлый!
На удивление, Иоанн воспринял ошеломляющую весть спокойно. Он ожидал чего-либо похожего после суда над князем Старицким. Да и Курбскому хлеб Жигмонтов надо отрабатывать. Он не сомневался, что между Тетериным, Сарыхозиным и Курбским существовала прямая связь. И могло ли быть иначе? Стрелецкий голова, постриженный в монахи насильно, бежал в Литву — не выдержал и малой опалы. Ну куда бедняге приткнуться, как не к Курбскому? С его голоса и пел. Иоанн в догадке, очевидно, не ошибался. Беглецы тянулись к Курбскому и прислушивались к князю, усваивая аргументацию высокопоставленного изменника почти дословно. Вот что Тетерин и Сарыхозин писали дерптскому воеводе Морозову, сменившему Курбского и упрекавшему русских беглецов: «Называешь ты нас изменниками несправедливо; мы бы и сами, подобясь собаке, умели напротив лаять, да не хотим так безумствовать. Были бы мы изменниками, если бы, не претерпевши малые скорби, побежали от государева жалованья, а то и так виноваты, что долго не исполняли Христова слова и апостольского и не бежали от гонителя, а побежали уже от многих нестерпимых мук и от поругания ангельского образа. Ты, господин, бойся Бога больше, чем гонителя, и не зови православных христиан, без правды мучимых и прогнанных, изменниками».
А ведь князь Андрей Курбский не уставал повторять:
— Аще гонят вас во граде, бегайте в другой!
Казалось, Тетерин и Сарыхозин писали под диктовку князя. И действовали по его указке. Просил же Курбский Сигизмунда-Августа позволить сформировать войско для похода на Москву. Если Изборск захватить, то дальними окрестностями Новгорода и Пскова овладеть куда проще да посады — большие и малые — не сумеют защититься. Есть такие болевые точки на карте Московии. За примерами недалеко ходить: к Москве идешь — мимо Смоленска не пройдешь. И всегда так было!
— Не скули, Григорий, назад возьмем! А Нащокин и другие воеводы — что? Сонных захватили? Головы снесу! Окружили себя изменниками! Да не там измена угнездилась. В Новгороде да в Пскове корень зла. В палатах Пимена предатели засели. Только и ждут поляков. Зови утром Вяземского, Грязнова, Зюзина, Наумова — совет держать будем. Однако за Басмановыми не посылай. Понял? Без них обойдемся! — велел царь, видно давно решив отдалить от себя Алексея Даниловича с сыновьями.
Самого младшего Басманова — Петра — Иоанн невзлюбил и никогда к юноше не обращался, а Федора ведь с малых лет отмечал. Слова Иоанна Малюте маслом по сердцу. Надоело боярину дорогу уступать. Воевода он, конечно, храбрый, но черной работы не любит. Малюта никогда не забудет, как он у алтаря отвернулся, когда митрополита Филиппа опричники за грудки взяли и на двор вытягивали. Басманов лишь приговор прочитал. Государь не брезговал сам плеть взять в застенке. Басманов же однажды на пиру, чашу выпив сверх нормы, поморщившись, вдруг брякнул, Малюта запамятовал, по какому поводу — ну да поводов много каждый раз представлялось:
— Негоже воину палачом выступать. Языки резать охотников хватает. Тут большой смелости не надо. Ты за государя батюшку жизнь отдай в чистом поле! С саблей да на коне!
— Вона как заверещал боярин! — прошипел на ухо Малюте Васюк Грязной. — Это он нас поганит! Забыл, как своих стрельцов да братьев бояр на плаху гнал.
Иоанн лег и прикрыл ладонью глаза. Лицо исказили какие-то непонятные Малюте чувства. Трудно быть царем, мелькнуло у него, ох как трудно! В похожие минуты Малюта благоговел перед государем. Он искренне восхищался его дальновидностью и непреклонностью. Об уме и поминать нечего. Иоанн был самым умным и хитрым из живых существ, с которыми довелось повстречаться Малюте. Даже Басманов уступал государю и находился под властью его обаяния. Малюта подполз к постели, приложился к свесившейся руке государя и, пятясь, скрылся в дверном проеме.
Падение Изборска было тяжелым и сокрушительным ударом для Иоанна не только из-за стратегического положения старинной фортеции, имевшей чуть ли не семисотлетнюю историю. Изборск самим фактом долгого существования подтверждал претензии московских властелинов на первенство и древность. Курбский, разумеется, понимал эту многоплановую и примечательную роль Изборска, понимали это и Сигизмунд-Август, и гетман Ян Ходкевич, и князь Николай Радзивилл, понимали и Басмановы, и Висковатов, и многие другие князья и бояре, дьяки и подьячие, понимали и бывший митрополит Филипп, и нынешний Кирилл.
Изборск заложил легендарный князь славян Избор — старейшина могучего и многочисленного племени. В нашем сознании он обрел черты легендарности, но люди, жившие в средние века, относились к легендарности, как феномену истории, совершенно иначе. Для царя князь Избор был конкретным человеком, сыном славянского князя Вандала, который по крови принадлежал к одному из германских племен.
Стремление Иоанна находиться в контексте мировой истории слишком очевидно. Он всегда настаивал на том, что в его жилах течет кровь не просто Рюриковичей, но и римских императоров. А сам род Рюрика тоже выводился из древнего города. Генеалогия государей московских получила официальное утверждение: родоначальник Август-кесарь, обладающий всей вселенной, поставил брата своего, Пруса, на берегах Вислы-реки по реку, называемую Неман, и до сего времени по имени его называется Прусская земля, а от Пруса четырнадцатое колено — до великого государя Рюрика.
Как же до этого Рюрика добирались? Князь Вандал являлся потомком правителя славян Словена, братом Скифа, происходившего от сына библейского Ноя — Иафета, который впервые упоминается в шестой главе «Бытия»: «Ной родил трех сынов: Сима, Хама, Иафета». В девятой главе того же «Бытия» сказано: «…и от них населилась вся земля». Иафет оказался благодарным сыном и благородным человеком. Когда Ной выпил вина и опьянел и лежал обнаженным в шатре своем, то Сим и Иафет «взяли одежду, и, положив се на плечи свои, пошли задом, и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видели наготы отца своего». Ной, проспавшись, проклял младшего сына Ханаана: «…раб рабов будет он у братьев своих». В отношении Иафета Ной высказался более определенно, чем по поводу старшего брата Сима: «Да распространит Бог Иафета; и да вселится он в шатрах Симовых; Ханаан же будет рабом ему».
И действительно распространился Иафет! Его потомок Скиф, которого не менее, чем история, обессмертил Александр Блок, символизирует тесную связь — через Словена — скифского племени с древнейшими славянами:
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!
Все ближе и ближе из тьмы веков приближается к нам новгородская земля, все ближе и ближе Рюриковичи, кровью которых так гордился Иоанн. Внуком князя Вандала был правитель славян князь Буривой, отец Гостомысла. Именно при нем пришли варяги во главе с Рюриком на Русь. А князь Гостомысл стал предводителем новгородских словен — первый князь или посадник.
Новгород немногим старше Изборска. Они почти ровесники. Таким образом, падение Изборска, вдобавок не в открытом бою, а в результате подлого предательства, укрепило у Иоанна уверенность, что в приграничных областях свила гнездо измена и что проделка Тетерина и Сарыхозина, за которыми маячила фигура Курбского, поддерживаемая польским королем, литовцами и даже Максимилианом I, лишь прискорбное начало далеко идущих событий. Однако истинных виновников предательства следует искать не в Изборске, а в Новгороде и Пскове, и не надо обращать внимания на то, что новгородцы всячески подчеркивают преданность Москве. Измена на то и измена, чтобы не выдавать себя прежде положенного.
Исподволь подкравшийся голод и смертельное дуновение чумы обостряло создавшуюся ситуацию.
Наутро Иоанн держал совет с самыми верными людьми.
— Морозову отписать, чтобы отнял у литовцев Изборск, чего бы то ни стоило. Попросит пушек и пушкарей — послать, стрельцов не жалеть.
Митрополит Кирилл дал охотно благословение:
— Изборск надо возвратить в лоно матери-родины.
— Как только литовцев выгоним из крепости, начнем подготовку к походу на Новгород и Псков.
— Прав ты, пресветлый государь, восстановим справедливость! — вместе и оттого оглушительно громко воскликнули Малюта и Грязной.
— Сей же час отправить к границе разведчиков, — распорядился Иоанн, — и собирать войско без излишнего шума. Я сам поведу их в поход.
О Басмановых он и не вспомнил. Малюта с удовлетворением отметил, что царю полегчало, когда Алексей Данилович отдалился. Басманов, хитрый, хотя и кичливый человек, все-таки старался оказывать на государя давление. При нем Иоанн, отдавая военные распоряжения, оглядывался да прикидывал — верны ли они? Басманов — опытный воин — и чуть что не так, давал Иоанну знать в меру своей изворотливости разными способами. И получалось, что на первое место боярин ставил Русь, особенно в последнее время. Опричная власть разрушила в нем какую-то преграду, и ощутил он себя если не вровень с государем, то вторым после него. А государю ни второго, ни третьего и вообще никакого не надо. Он один, первый, и вокруг — никого. Ты — царь, живи один, ты сам свой высший суд. Пушкиным эта мысль не с потолка взята.
— Пора сделать так, — сказал Малюта Грязному, — чтобы государь увидел пагубу от гордыни боярина.
— Алексей Данилович забыть не хочет, как он среди бояр первые места занимал да с Шуйскими якшался, — нашептывал Грязной каждому, кто не боялся слушать. — А опричнина чем хороша? Тут первый не тот, кто к государю ближе пробился, а тот, кто ему лучше служит и живота не жалеет.
— С животом ты погоди, — осаживал Грязного Малюта. — Басманов живота не жалел. Он это в два счета докажет. Тут в иную степь завернуть полезно. Он между государем и опричниной встать желает. Власть над боевой дружиной захватить. Вот в чем дело!
Когда Басманов узнал, что поход на Новгород и Псков не за горами, открыто заявил государю, правда, после необходимого предисловия:
— Корчевать измену — кто оспорит? — дело важное и первостепенное, но не войско туда вести надо, будто на поляков или шведов идем, а верных псов требуется послать, чтобы вынюхивали измену, перехватали переметчиков и на суд суда тащили. А если опричников да стрельцов в Новгород пустить — русские опять начнут бить русских. И не остановишь! Оглянись, пресветлый государь, вокруг. Голод опустошает селения, чума правит тризну! Многого лишимся и многих. Скудельницы полны трупами!
— Коли боишься, то и не возьмем тебя с собой, — криво улыбнулся царь.
Малюта почувствовал, что Басмановы доживают последние месяцы. А боярина будто кто ослепил. Не чуял опасности. Сам себе казался незаменимым. Более острожный и немногословный князь Вяземский помалкивал, кивал лишь головой, но однажды не выдержал:
— Преданнее слуги, пресветлый государь, у тебя нет, чем архиепископ Пимен. Он Колычева искренне осудил и никогда ему не потворствовал.
Малюта сразу же подумал, что надобно проследить, не вступил ли князь в сношения с новгородским архиепископом, не шлет ли гонцов. Архиепископ встрепенется, когда проведает, что опричники с самим царем во главе к Новгороду двинулись. Он ведь всегда поддерживал Басманова и Вяземского, опричнину славил и из-за этого с Филиппом Колычевым ругался не раз. Конечно, Пимен обижался, что не его митрополитом царь выбрал, но если бы государь не поостерегся, то и с той — церковной — стороны Басманов бы усилился. Малюта нет-нет да обронит словно невзначай:
— Пимен жаден и богат. Новгородское духовенство жиреет, а тебе, пресветлый государь, даров не шлет. Опричнина нужду испытывает, а им хоть бы хны!
Опричнина нуждалась в средствах. Казна пуста, голод свирепствовал с каждым днем сильнее и сильнее. Купцы придерживали зерно — ждали, когда цены вздуются. А Малюта с Грязным разжигали аппетиты царя.
— Мать Филиппа Варвара Колычева унаследовала богатейшие земли в окрестностях мятежного Новгорода, — напоминал Иоанну Малюта. — Недаром он изменников боронил.
Изборск в конце концов вновь возвратился к русским. Плененного воеводу Нащокина отпустили из литовского заключения летом 1569 года, а нашел он смерть в Александровской слободе. Расспросив его подробно, разгневанный царь с укором сказал, не поверив в честность захваченного врасплох воеводы:
— Не умел ты защитить крепость и себя самого, когда Изборск осадили поляки и литовцы, так я научу тебя теперь. Эй, Малюта, возьми его!
Малюта подскочил к Нащокину, схватил за рукав, сбил с ног и поволок прочь на задний двор. Вместе с воеводой царь обвинил в трусости и нерадении городового приказчика Ивана Перхурова и ямского дьяка Афанасия Иванова. Поставили их у могучего дерева, печальных и поникших, немного помедлив — не переменит ли государь жесткого решения? Не переменил и даже в окно не глянул, исполнившись презрения к тем, кого заподозрил. Малюта кликнул пятерых опричных лучников, и те с короткого расстояния расстреляли неугодных и тут же убрали тела долой с глаз.
Многим событиям дала толчок изборская драма. Прежде остального Иоанн отдал приказ выселить из Новгорода и Пскова сотни семей. Малюта превратился теперь в специалиста по высылкам и депортациям. Он отправлял опричные отряды, которые безжалостно выгоняли посадский люд за городскую черту и отгоняли их подальше от границы.
— Некого будет вербовать Курбскому в свое войско, пресветлый государь, — радовался Малюта жесткому и разумному распоряжению государя.
Когда через несколько десятков лет царевич, нареченный Димитрием, шел на Москву, к нему приставали русские из приграничных территорий — возможно, и потомки тех, кто пострадал от Малютиных гонений. Обездоленные, лишенные родины, черными лентами уползали в глубину страны, оседая где придется: и в Клину, и в Твери, и в Торжке, и в окрестных селах. Новгородцы и псковичи не сопротивлялись. Прежде они хоть челом били государю, жалуясь на несправедливые тяготы и утеснения, а нынче покидали насиженные места молча и Бога благодарили, что остались в живых.
— От скверны землю твою очищаем, и казна полнится, — докладывал Малюта.
Он теперь необычайную власть забрал, но ею не кичился и дело делал помалкивая и все от имени по поручению государя. В натуре Иоанна тонко научился разбираться. Большого боярина, как Басманов, из себя не строил и в душу не лез, как князь Вяземский. Знал: рано или поздно и тот не потрафит царю. С Вяземским Иоанн любил беседовать наедине, ужинали вместе, на прогулку ездили.
— Надолго его не хватит, — туманно выражался Грязной. — Подвернет ногу боярин.
Грязной откровенен с Малютой, видит, куда он заворачивает. У Грязного рыльце в пуху. Из кожи вон лезет, чтобы Иоанн начисто забыл, кому братья раньше служили и чьим духом пропитались. А служили Грязные князю Владимиру Андреевичу Старицкому, стремя поддерживали и на пирах славили. Давно, правда, это было, однако государь любит — каждое лыко в строку. Нет-нет да искоса глянет, а затем око свое из-под выгнутой брови на двоюродного брата переведет и неотступно смотрит подольше, после опять в Грязного взор вперит и усмехнется. Как не пристать Грязному к Малюте, хотя застенок да помост с колодой Васька не особо любил. Голову с плеч, коли прикажут, снесет! Но он больше по части песен да плясок. Пошутить тоже навострился. Лучше любого скомороха царя забавит. Когда рассуждать и указы составлять да грамоты — тут Басманов с Вяземским призваны. Когда черную работу работать — перекладывают на Малюту и Грязных: пусть, мол, они!
Князь Вяземский домой возвращался чистенький, кровью богатый кафтан не окроплял. Как же! Супруга — сестра главного казначея Никиты Фуникова, а Фуников с печатником Висковатовым — подле царя, особенно когда послов он принимал и грамоты разные удостоверял. Иоанн то с англичанами, то со шведами, то с ганзейцами, то с поляками торговую дружбу заводит — Фуников тут как тут. Иоанн, конечно, не запамятовал, что Никита Афанасьевич лет пятнадцать назад присягал на верность пеленочнику чуть ли не из последних, но нужду в нем испытывал и до поры ласкал. Князь Вяземский сильно тому поспособствовал. Но Малюта понимал: с этого бока у Вяземского слабость, ибо Фуников с Висковатовым да и Басманов нередко на первый ряд будто службу стране выдвигали, а Малюта — наоборот, царь у него прежде России. Что такое Россия без царя? Дикое поле. Степь да лес. А царь — се Бог! Кто царя не любит, тот и Россию сгубит. Кто царя не бережет, тот и Россию не стережет.
— Здесь вся суть в том, когда подвернет князь ногу, — соглашался Малюта. — Но нетвердо держится — ты правильно приметил!
Новгородский архиепископ Пимен опричнину одобрял и приятельствовал с ее верхушкой. Князь Вяземский надеялся провести его в митрополиты, но сразу не получилось. Иоанн выражал недовольство — плохо боролись в Новгороде с изменой. Если Изборск однажды пошатнулся, то что ожидает Новгород и Псков, когда отряды Курбского к стенам подойдут? Не откроет ли стража ворота, ссылаясь потом на обман? А без Новгорода и Пскова царству скорый конец. Северные города, как Киев, поляки заграбастают — поди потом отбери обратно! До сих пор мать городов русских при себе держат.
— Собирай войско, — распорядился Иоанн Малюте. — Я сам поведу полки!
Армию созвали быстро, со всех сторон бояре да дворяне с холопами прискакали. Опричную охрану Малюта составил небывалую. Полторы тысячи отобрал самых преданных молодцов, и каждый лично знаком. Экспедицию готовили втайне. Голод и чума увеличивали хаос: людишки старались найти место посытнее и где смерть косит поменьше.
— Слух о том, что идем на Новгород, не должен опередить нас, — распорядился государь.
А это что означало? Поймают прохожего беднягу — или до смерти забьют, или напугают, да так, что он в придорожный камень превращается. Не нравилось Малюте, что немцы-опричники, к Басманову и Вяземскому льнувшие, весть о походе встретили радостно. Генрих Штаден чуть ли не в единственном числе — без слуг и холопов — изготовился. Иоганн Таубе и Элерт Крузе не скрывали злого удовлетворения. Альберт Шлихтинг, к князю Вяземскому близкий через хозяина своего бельгийца Арнульфа Лензея, лейб-медика Иоанна, засуетился, запрыгал по чужеземным слободкам, сговариваясь со всякими опричниками из наемных. «Не бежать ли собрались?» — мелькнуло у Малюты. Если Басманова и Вяземского Малюта от государя отодвинет, то немчинам и вообще чужеземцам на Руси не жить. И никакие увертки шпиков не спасут. Не помогут ни Посольский приказ, где толмачами подвизаются и дипломатов да переговорщиков знатных корчат, ни Опричная дума, в сенях которой они покровителей поджидают. Малюта со шпиками расправится, как они того заслуживают. Слободские иностранцы — до одного шпики. Любого бери и в застенок — не ошибешься.
— Немчины — народ коварный и неверный, — нашептывал он Иоанну.
— Но нужный, — улыбался иронично повелитель, намекая на что-то.
— Лучших найдем. Своих погуще нароем да обучим.
Иногда Малюта выступал как ревнитель народного просвещения. Чудны дела твои, Господи!
— Нет, рано от наемных отказываться, — упирался государь. — Ноты за посольскими посматривай. С тебя спрос, ежели что.
— Ежели что — не сносить им головы. Со дня моря достану.
Грязному, с которым делился сокровенным, приоткрыл намерения:
— Ладно, пусть пока дергаются. — Малюта не уточнил, кому разрешается пока дергаться. — Успеем башку отвернуть. За посольскими построже придется наблюдать. Они по Кремлю с чужеземцами едва ли не в обнимку прохаживаются. Пьют-гуляют, в гости ездят и подолгу невесть о чем болтают.
— И клуш своих за стол сажают, чтобы немчинам потрафить, — подливал масла в огонь Грязной.
В царский костер обычно подливал масло Малюта, в Малютин — Васюк. Он знал, что Малюта в семье строг и Прасковью хоть и почитает, но воли не дает. Грязной умел не только острое словцо всадить, но и ловкую интригу сплести: одному одно брякнет, другому другое поднесет, глядишь, и прошлые приятели, как волки, зубы скалят.
— Басманов не просто от суда над Старицким отлынивал. Зачем он перед Курбским издалека заискивает? На что уповает? — подзуживал Грязной, стараясь себя обезопасить и надеясь, что Малюта при надобности замолвит за него словечко Иоанну.
Грязной догадывался, что царь именно его пошлет разделаться с князем Владимиром, особое из того наслаждение и для себя и для Васюка извлекая. Не каждому холопу доводится терзать и унижать бывшего хозяина.
Теперь Малюта не только розыском ведал, но и власть над посольскими получил, а значит, и над Висковатовым Иваном Михайловичем. Висковатов с Фуниковым единой веревочкой повязаны, одна у них судьба. Вместе от опалы избавились, вместе на свободу вырвались, вместе и на небеса, даст Бог, уйдут. Малюта с надменными дьяками посчитается, а Грязному лишь бы от Старицких отмазаться. Хочешь при царе да при дворе жить — локти расставляй да норови врагу подлых угодить, да так, чтобы с копыт прочь.
Несентиментальное путешествие по родным просторам
Из Москвы до Клина добрались быстро. Подгонял холод и хорошее настроение. Избавление от князя Старицкого принесло Иоанну душевную легкость. Сгинул человек, нет его — и дум о нем нет. В сердце царя к брату не сохранилось ни капли сострадания. Его-то никто не жалел, когда он по постели метался, хворью одолеваемый. Ни его, ни его сына. Пренебрежительно называли — пеленочник. Судебному разбирательству, правда, истинную цену Иоанн знал, но заранее решил: дыма без огня нет — и спокойно взирал, как Малюта готовил Старицкому могилу.
В Клину опричнина погуляла и отдохнула, не особенно свирепствуя. Мятежного духовенства здесь не встретишь, а народ по щелям попрятался. Впереди лежала Тверь. Тверь — древняя соперница Москвы. В Твери жил Филипп Колычев. Когда Малюта с ним расправился, Иоанна словно от пут освободили. Смерть Колычева эхом откликнется в Новгороде. Теперь оставалось город очистить от непокорных, в чем Малюте помог голод и чума. Но тверяков все-таки брали на правеж не подряд, а с разбором. Малютины агенты заранее побеспокоились выяснить, кто чем пробавлялся. Схватили знаменитейшего купца Тимофея Кожухова с многочисленной семьей и слугами, притащили к Малюте в Сыскную избу и поставили на колени перед столом, за которым восседал сам вельможный кат.
— Ты, ежели не врут, богатенек, Тимоха? — спросил Малюта улыбаясь. — А на Кощея больше похож. Копейку бережешь?!
— А как не беречь? Наше дело такое — рубль без копейки не рубль, — ответил Кожухов. — Рубль без копейки — девяносто девять копеек. И все!
— Это верно, — согласился Малюта. — Тебя бы в помощники к Никите Афанасьевичу Фуникову — главному цареву казначею. А то у него лишней сотни не выклянчишь. Ты, чай, пощедрее станешь?
Кожухов последнее замечание пропустил мимо ушей.
— Казну хранить надо, — с достоинством произнес он. — Какая держава без казны? Просить все горазды. Наживать — так нет!
— Вона какой ты у нас умный! — притворно восхитился Малюта. — Ну и сколько ты нам, бедным да наживать не умеющим, пожалуешь?
— Отчего не пожаловать, коли есть что. В Евангелии прописано: делись! — усмехнулся Кожухов, просветлев лицом от лучика надежды, который как будто бы блеснул. — Двести рублей в серебре, боярин, возьми от чистого русского сердца. Не разоримся, чай!
— Сколько-о-о?! — ласково протянул Малюта. — Двести?
— Двести! — подтвердил Кожухов. — А то и триста, ежели доброту душевную проявишь. Большие деньги! Агромадные!
— Не мелочись, Тимоха! Не жадничай! Не двести и не триста, а три тыщи хотел ты пообещать. Государь не нищий. Он подачек не принимает.
— Три тыщи! Помилуй Бог, Григорий Лукьянович! Где такие средства сыщешь? Хоть себя заложу, а таких сумм не найти мне. Лучше сразу в помойную яму кинь али псам отдай, — взмолился Кожухов.
— Ну, за этим дело не станет, вор! — свирепо бросил Малюта. — Псам так псам.
— Какой же я вор, батюшка?! За что клеймишь?
— Значит, есть за что. Лес купил да перепродал литовцам. Не откажешься!
— Было дело, но государству от того урона нет. Что положено — отдал и благодарственную прибавил.
— Знаю я тебя! Прибавил! Вали деньги на бочку! Иначе я тебя батогами забью, а женку твою толстозадую стрельцам отдам на потеху, сына пошлю на работы, а дочек…
— Дочки у меня мал мала меньше! — взмолился сокрушенный духом купец. — Куда их?!
— Надоело с тобой вожжаться. — И Малюта поднялся из-за стола. — Утомил ты меня. Коли казну сбереженную сей же час не выдашь — пожалеть себя не успеешь. Ну?!
— Да нет у меня такого богатства и сроду не бывало.
— Ну нет так нет! — И Малюта кликнул стрелецкого голову Болотова, которого давно сделал за верную службу своим помощником. — Бери его на Лобное место да бей по пятам, чтоб восчувствовал, как царя-батюшку обманывать. И женку с ним! Заголи до пупа и плетью побалуй, а потом Булату отдай. Его черед полакомиться.
Кожухов свалился на пол без сознания. Он оказался второй Малютиной жертвой после Филиппа Колычева.
Безжалостный вид торговой казни да белое молочное тело купчихи — дородной и сравнительно молодой — повергли тверяков в шок. Город, и без того истощенный голодом и болезнями, слухами об убийстве Колычева, затих совершенно. Дымок даже над крышами не курился. Соглядатаи Малютины по дворам опричников водили, указывая на обреченных:
— Вот этот! Вот этот! И вон тот супротив государя пагубу изрыгал.
Кого пожелают — сдавали. В казну брали все без остатка. Грязной командовал:
— Там расчислим — сколько и куда!
Тверь распяли скоро и споро. Государь, засевший в Отрочь монастыре, однако, потускнел ликом. Смерть Колычева и его царапнула. Куда лучше с благословением, чем без оного. И спокойней и краше.
— Тверь больная, — сказал он Малюте. — Кончай скорей! Уныло здесь. Пойдем дальше. В Торжке отдохнем. Я здесь по монастырю разгуливаю как по погосту. Никого! Попрятались, изменники! У Филиппа руки целовали. А он кто таков? Чернец!
Крепко Филипп поперек горла царю встал.
Торжок утопал в снегу. Синие дымки ниточками в небо тянулись. Солнышко пригревало, собаки из подворотен брехали. Малюта первым проехался по главной улице на рыжем коне, которого свел у зажиточного тверяка Жебракова. Помахивал толстой плетью, отмечая в памяти богатые избы. Торжок он один раз года два назад посетил, и город уютом понравился. Щами отменными стрелецкий сотник Рыбов угостил. И вкус пахучего мяса возле косточки Малюта запомнил. Он кости любил грызть — там говядина слаще. Но до щей сейчас пока далеко. Пока он в тюрьму завернет — к пленным татарам. Зачем здесь их держать? Не ровен час освободятся да нож в спину воткнут. Среди татар храбрые воины есть. Потом ливонцев и литовцев, тоже пленных, раскиданных по избам, выдернет, а уж потом государь в Торжок войдет и как должно с населением поступит.
Тюрьма представляла собой длинный, укрепленный бревнами и камнями бывший амбар, обнесенный стеной. Ворота прочные, обшитые железными листами, на окнах — толстые решетки. Татар иначе удержать нельзя — убегут. Народ непокорный, и даже в тюрьме своевольничают. Начальник тюрьмы Крынкин давно жаловался, гонцов в Москву к Малюте засылая:
— Житья и покоя от татар нет. Оружие прячут — не найдешь, но твердо знаю — ножи есть. Пищу стрельцам иногда в морду кидают, орут: «Гнильем кормите! Мы к такому не привыкшие!» Баранов требуют и грозят царю челом бить. Сократи ты их, батюшка Григорий Лукьянович! Жду не дождусь!
Вот он и прибыл сокращать татар. Отряд взял небольшой — человек тридцать. Какая от пленных опасность? Одеты в рванину, за зиму, чай, отощали. Татарву Малюта не любил так же, как и ливонцев с немцами, и поляков с литовцами. Да за что любить? Нехристи! А те, что крестились и княжеские достоинства в Москве сохранили — ну что ж! — за ними все одно глаз да глаз. Казанские татары еще ничего, а вот крымчаки с Жигмонтом дружбу плетут и к литовцам в гости ездят, чтобы против Иоанна сговариваться.
— Посечем их или как? — спросил Малюту сопровождавший его Васюк Грязной.
— Оставить в живых — себе дороже! — ответил Малюта.
С первыми лучами солнца очутились у ворот. Малюта позвал стражника, дозорная будка которого возвышалась над стеной:
— Открывай, пес!
— Не видишь, что ли? Слуги царские! — заорал Грязной, гарцуя и красуясь перед собравшимися, несмотря на раннее утро, любопытствующими зеваками.
Однако после коварно захваченного Изборска стрельцы, опричники и городовая стража не были так наивны. Парень в высокой меховой шапке и длиннополом кафтане слез по внутренней лестнице и отправился к начальнику, который сам ночевал, как заключенный, в тюрьме. А Малюта снаружи ярился:
— Открывай, черт тебя раздери! Открывай!
Ворота затрещали под напором малютинских молодцов. Наконец прибежал перепуганный Крынкин с виноватой физиономией и велел впустить гостей. Опричники ворвались во двор, будто с боем взяли твердыню, — и сразу к зарешеченному амбару. Грязной срубил первого попавшегося на дороге татарина.
— Вольно они у тебя здесь пасутся! — по-волчьи оскалился на Крынкина Малюта. — Вольно! А все жалобятся! Ну, мы им сейчас покажем!
Однако не Малюта с Грязным татарам показали, а те — опричным воинам. Сразу смекнули, что гроза идет, и заперлись, окна досками закрыв. Очевидно, готовились загодя к налету.
— Выманить надо их оттуда, да как? — спросил Болотов Малюту. — Поджечь с четырех углов — сами в окна попрыгают.
— На окнах — решетки, — заметил Грязной.
— Коли тебе задницу подпалят — в игольное ушко пролезешь, — криво усмехаясь, произнес Малюта, в общем не ждавший подобного ласкового приема со стороны татар. — Тюрьму жечь — последнее дело. Она государева и на государевый кошт сооружена. Как я царю в глаза гляну?! Рвань татарскую посечь не сумел.
Татары в чердачных окнах не мелькали, наблюдая за нападавшими в щели.
— Эгей! — крикнул Болотов, спешившись и медленным, как бы мирным шагом приближаясь к залитой солнцем тюремно-амбарной стене. — Эгей! Выходи! Отпускать домой будем! Царское прощение вам вышло!
Внутри помалкивали, но малая численность малютинского отряда, вероятно, подействовала успокоительно. Сколько можно держать людей в плену? Вдруг договорились и хотят баш на баш обменять? Однако слух о кровавых событиях в Твери, чудом проникший сквозь глухие стены, останавливал все-таки пленных.
— Да не бойтесь, ребята! Вылезайте! — продолжал Болотов, не демонстрируя никаких враждебных намерений и даже не раздражаясь. — Открывайте, дурачье! Ничего вам не сделаем. Менять будем глупых на умных.
Речи Болотова немного обнадежили татар. Одно окно они освободили от досок. Затем, помедлив, выковыряли раму с решеткой, чтобы продолжить переговоры и разведать, что все-таки их ждет. Но едва в зияющий черный проем сунулась усатая татарская голова с дерганой бороденкой, обмотанная синим платком, как притаившийся за деревом опричник послал метко стрелу. Тело татарина — без звука — перегнулось, свесив руки во двор. Опричники начали стрелять не переставая, чтобы не позволить татарам опять заслониться досками.
А тем временем Малюта и Болотов с разных сторон подкрались вдоль стен к окну. Грязной улюлюканьем отвлекал обороняющихся. В какой-то момент Малюта подсадил Болотова, и тот ввалился в проем — будто нырнул в омут. Сейчас же за ним попрыгали остальные. Опричники железным ломом выбили окно рядом. И тоже ворвались внутрь. Но там, внутри, они натолкнулись на отчаянное сопротивление. Упал один из опричников — Матюха, упал второй, по прозвищу Корень. — Малютин любимец, третий, раненный, выскочил назад. Тогда в проем ринулись Малюта и Грязной. Выхватив саблю, Малюта располовинил неловко повернувшегося к нему татарина. Удар у царева палача массивный, плотный. Почти никто после не выживал. В тот же самый момент Малюта ощутил в боку под ребрами режущую боль, а на плечах — тягостный груз. Молодой татарин повис позади, вспоров кинжалом кафтан. Сталь скользнула и впилась в мясо. Конечно, Малюту таким толчком с ног не собьешь. Он крутанулся и стряхнул нападавшего на пол, а потом саблей — той самой заветной турецкой, боготворимой — добил паренька на полу.
Рана вынудила Малюту трезвее оценить происходящее. Трое опричников лежали с перерезанным горлом, раненые отступили к ограде, еще одни опричник медленно опрокинулся, скошенный ударом сабли, которую вырвал татарин из окостеневших пальцев мертвого Матюхи. Болотову тычком дубины расквасили лицо. Малюта знал, что татары — народ воинственный и смелый, но он никак не ожидал натолкнуться на столь жестокий отпор.
— Давай обратно к воротам, — приказал он Грязному и Болотову.
Опричники отхлынули, но не позволяли оставшимся в живых татарам закрыть окна. Держали черные проемы под прицелом. Только заметят движение — дошлют стрелу.
— Долго будем возиться, — сказал Грязной.
— Я их проучу, — зло ответил Малюта и, обратившись к Болотову, велел: — Поспеши к государю и передай, что татарва взбунтовалась, заперлась в тюрьме и слуг его бьет. Оружие им с воли передали. Пусть пресветлый государь подсобит огнестрельным зарядом и пушкой. Их тут не один десяток! Скачи!
Болотов, не теряя ни минуты, скрылся. Поврежденный бок у Малюты болел, и лекарь Каспар, которого он всегда возил за собой, тщательно перевязал рану, остановив кровотечение. Пока Малюта лечился, возвратился Болотов, а с ним опричные пищальники и артиллеристы. Иоанн прислал не одну, а две пушки. Их закатили в ворота. И с короткого расстояния пальнули по окнам. Изнутри повалил дым от брошенного факела, раздались отчаянные вопли.
— Лихо шпарят! — азартно смеясь, одобрил пушкарей Грязной.
— Проучи-ка нехристей еще разок, — распорядился Малюта пушкарскому начальнику.
Ахнули, придвинув пушки почти вплотную. Двери амбара-тюрьмы растворились, и израненные татары буквально посыпались из помещения, что отлущеный горох.
— Руби их в песи! — заорал озлобленный Малюта. — Руби нехристей без пощады! Бей врагов государя нашего и отечества! Вперед, ребята! — И сам ринулся, орудуя саблей, зажатой в левой руке. — Бей татарву! Не жалей!
Больше десятка и положили. Пищальники добивали тех, кто стонал и шевелился. Неудачно спрятавшегося под сдвинутыми лавками расстреляли, вытащив на воздух, второго в спину стрелой прикончили, когда он к воротам побежал.
Поле битвы теперь принадлежало Малюте. Он отправил Болотова к государю с вестью, что с татарами покончено и что он тотчас, без малейшего промедления, возвращается на улицы Торжка, чтобы почистить избы, в которых пригрелись ливонские немцы и литовцы, сосланные сюда по приказу Иоанна после взятия Полоцка. Их государь первыми заподозрил в намерении помочь изменникам отторгнуть Новгород и Псков и предаться Жигмонту. Пленники обитали главным образом в центре, и взять их не представляло труда. Они были изначально разъединены.
— Гойда! Гойда! — ревела опричнина, проносясь по заснеженным улочкам Торжка. — Гойда! Гойда!
Еще в Твери немцев, литовцев и поляков Малюта пошерстил, уполовинив количество пленников, которые жили на постое у дворян и боярских детей. Но в Торжке, конечно, опричнина разгулялась буйнее буйного. Малюта был раздосадован полученной раной и тем, что татарва осмелилась чинить отпор. Немчины, безоружные и одинокие, пытались кое-как защитить оробевших женщин и детей, но им плохо удавалось. Опричники накидывали арканы и волокли полузадушенных прочь и лишали жизни, бросая тела прямо в сугробах. Раньше жервами опричников пали собаки, сдуру вылетая из будок и накидываясь на лошадей. Лучники уничтожали их беспощадно. Но собаки, как и в других местах, довольно быстро сообразили, что им полезнее спрятаться. Они забивались под крыльцо и оттуда утробно и глухо ворчали, выдавая собственное присутствие. Выманивать их на снег — удовольствие для опричников. Друзей человека выталкивали наружу палками, жердями или выкуривали факелами и тут же добивали, отсекая воющие головы. Пленники с недоумением наблюдали за собачьей расправой, догадываясь, что с ними случится, когда псов переколошматят.
Малюта запретил сгонять пленников в одно место, предпочитая рассчитываться там, где застали. На следующий день оправившись от зелья, которым его напичкал лекарь Каспар, Малюта сам принял участие в избиении. Когда он лично возглавлял операцию, то она упорядочивалась и проходила в более сжатые сроки, а при дележе добычи не возникало стычек. Зато количество трупов возрастало в два-три раза.
— Гойда! Гойда!
Малюта с Болотовым и Булатом вломились в избу молодого посадского по фамилии Галахов, который приютил знатного ливонского рыцаря с женой и детьми. Рыцарь этот объявил себя дальним родственником магистра Фюрстенберга. Малюту давно о нем уведомили. Едва опричники высадили дверь, как навстречу им поспешил кудрявый русый — классического русского облика — бородач с голубым безмятежным взором и в белой полотняной рубахе без опояски.
— Милый человек! За что ты нас? Мы государю великому верой и правдой, — взмолился бородач, упав на колени.
— Да не к тебе мы, — улыбнулся Малюта. — Не к тебе!
Он внезапно испытал неприятное чувство, что русский парень так унижается на глазах у ливонца, а рыцарь хоть бы хны — смотрит спокойно, без боязни.
— Мы по душу твоего немчина, — засмеялся Болотов. — Немчина нам подавай!
— Да за что и немчина-то?! — взмолился Галахов. — Он зла никому не содеял. Живет тихо, пристойно. Лучину задувает раньше всех. За что его?!
Немчин, то есть ливонец, росту высокого и тоже с голубым безмятежным взором, замер молча посреди избы в ожидании уготованной участи.
— Тебя как звать? — спросил кудрявого бородача Малюта.
— Галахов.
— Дурак ты, Галахов. Отойди в сторонку, чтобы не задели.
Однако Галахов не повиновался. Чем-то рыцарь ему по душе пришелся. Может, женкой рослой, которая в углу прислонилась и волосами распущенными, как платом, плечи покрыла. Женщина сверкала недобрыми черными очами, обхватив сама себя поперек за локти, да так, что грудь, и без того налитая, крепкая, ткань распирающая, еще выше торчала и соблазнительней.
— Тебя как зовут? — спросил Малюта, невольно пораженный привлекательной внешностью женщины.
— Матильдой, — ответил, вмешавшись, Галахов. — Трое у нее сосунков. Сначала двойню родила, а за прошлый год сыночка.
— Не твой ли? — хмыкнул Болотов. — Я вижу, ты не промах и до баб охоч!
— Господь с тобой, человек! У меня своя жена раскрасавица и свои детки.
Болотов распахнул дверь в соседнюю горницу. Там на лавках жалась куча детишек и женщин разного возраста.
— Русские вы? — налетел на них Болотов.
— Русские, русские.
— И ты русский? — склонил лицо к мальчонке в беленьких мелких кудряшках.
Мальчик ничего не ответил. Он лишь прижался к пожилой сухопарой женщине в малиновом сарафане.
— Русский! Как же! — негромко произнес будто для себя Малюта, нервным движением раненой руки вытащил саблю из ножен и наискосок рубанул ливонского рыцаря, который — сначала ватно оседая, а потом резче и резче — какими-то толчками опрокинулся затылком на недавно мытый и пахнущий сосной пол.
Болотов выскочил из горницы и, накинув ловко на шею Матильды удавку, поволок вон из горницы, а оттуда в сени и свергнул с крыльца. Женщина лежала, бездыханно разметавшись по снегу, окровавленному собачьей кровью. Ах, как она была хороша — черноглазая, со светлыми пышными волосами! Даже Малюта на мгновение залюбовался ее прелестью. Полные сильные икры розовели на белом. В ней теплилась жизнь, ее еще легко было спасти. Но нет! Не суждено жить Матильде, не суждено!
Галахов выбежал на воздух с высоко воздетыми к небу руками:
— Будьте вы прокляты, звери! Будьте вы прокляты вместе с вашим государем! За что невинных людей мытарите?! За что убиваете?!
— Ах ты, пес поганый! — обернулся Малюта, который намеревался уйти. Черт с ними, подумал он о детях, пускай немчики живут. Холопами станут, землепашцами. — Ах ты, пес поганый! Тебе жизнь даровали, а ты туда же! Ах ты, пес! Изменников пригрел?! Зови ребят, — велел он Болотову, — пусть начнут розыск, да избу очисти!
Однако Галахова уже нельзя было ничем усмирить. Он напал на опричников и здоровым, с головку ребенка, кулаком принялся крушить окруживших его. И метал их, и метал до тех пор, пока не добрался до Малюты. С приземистым, жилистым Малютой посадскому не справиться, несмотря на рану опричника. Шеф секретной службы и воевода к драке привычный. Он в застенке форму не потерял, на царских пирах не объелся, мускулы не тронуты жиром и не обвисли. Хрясть наотмашь — и Галахов потешно, как скоморох с помоста, брык на спину, выгнулся и утих. Шейные позвонки сломал бедняге Малюта. Галахов коротко, со всхлипом, хрипел, но жизнь уже быстро покидала распластанное тело.
Довольные опричники подогнали к избе телегу и принялись грузить, что попадалось на глаза. Женщины плакали и, упав на колени, молили грабителей, а дети онемели и опускались на пол безвольно, как тряпичные куклы. Во дворе рядом была та же картина. Юркого сухонького ливонца повесили на воротах, а хозяина избы и слуг отделали плеткой.
— Он первый изменник! — вопил Грязной. — Секи их, ребята! Он грамоты в Псков возил от бояр прегнуснодейных, царевых недоброхотов. Вали их! Руби и мальцов! Изничтожай подлое семя!
И напротив, через дорогу, похожее творилось. И на соседней улице. И в центре Торжка, и на окраинах.
— Лупи, бей, жарь! Дави измену! — до сипоты выходил из себя Малюта, мечась взад-вперед по городку с нежным названием Торжок.
Долгий обоз к вечеру уполз, скрипя колесами, в Москву. А с рассветом двинулись в Бежецкую пятину всей опричной черной лавиной, чтобы оттуда, не мешкая, выступить к Новгороду.
Классические фрагменты
Чтобы глубже понять и оценить роль Григория-Малюты Лукьяновича Скуратова-Бельского в разгроме Новгорода — а он в развернувшихся кровавых событиях сыграл главную роль и, в сущности, они, события, стали апогеем его опричной деятельности, — необходимо ненадолго вернуться вспять и припомнить кое-что из эпохи Иоаннова деда — великого князя Иоанна III Васильевича.
При Иоанне III Васильевиче окончательно пал Новгород, обладавший редчайшим на Руси прилагательным — Великий. Не Москва Великая, не Ярославль, не Тверь, не Киев с Черниговом, не Суздаль, а именно Новгород. Попадались с такой же приставкой посады, однако, повторяю, чрезвычайно редко. Муки великого города, и поныне волнующие людей, растянулись на десятилетия. Вот почему прежде происшедшего в январе-феврале 1570 года стоит задуматься над катастрофой, постигшей первую вольную городскую общину. И вместе с тем не учинять скорый суд над Иоанном, а постараться вникнуть в саму суть жестоких поступков, выросших из подозрений, бесконечно возбуждаемых польской и литовской секретными службами.
Начнем читать классические фрагменты не по порядку, а по надобности, для того чтобы не утратить стройности и логичности в изложении. От Василия Осиповича Ключевского возьмем отсчет, попутно заметив, что о разгроме Великого Новгорода при Иоанне IV Васильевиче он пишет мельком, а одного из главных действующих лиц трагедии архиепископа Пимена называет лишь однажды, и то в совершенно иной связи.
«Мы видели, как много содействовало успехам новгородской вольности политическое обособление Новгррода от княжеской Руси, — пишет в главке «Зависимость от Низа» Ключевский. — Но оставалась экономическая зависимость от Низа, от центральной княжеской Великороссии. Новгород всегда нуждался в привозном хлебе с Низа. Это заставляло его поддерживать постоянно добрые отношения к Низовой Руси».
Можно было бы дальше не приводить выдержки из Ключевского. И сказанного достаточно, чтобы прояснилась причина, по какой Иоанн с легкостью захватил в голодный год великий город голыми руками. Свирепость и безнаказанность опричников Малюты долго замалчивались. А ведь отношение Иоанна и его подозрительность, имеющая основание, оставались вполне традиционными и, несмотря на несправедливость похода на Новгород, который уже давно интегрировался в состав Московии и вел себя вполне безупречно, объяснялись не просто злой волей властелина, но и психологией правителя, стремящегося к сохранению целостности державы.
Подобная ситуация была объемным пространством для разного рода мистификаций и провокаций и, помноженная на бесцельность и ярость опричнины, частного царского учреждения, направленного на ликвидацию изменников и династических, то есть собственных, врагов, привела к ужасным результатам.
В первых числах января Иоанн, окруженный полуторатысячной охраной из опричников, разбил лагерь вблизи Новгорода. Выбор места оказался тоже абсолютно традиционным. Подворье князей располагалось на Городище, как бы подчеркивая, что новгородцы с приглашенными правителями укладывали договора на определенных условиях. Малюта передал воеводе Зюзину приказ государя:
— Обложи предателей со всех сторон крепчайшими заставами, кабы ни един из града не убежал!
От Малюты убежать трудно, почти невозможно.
Еще несколько фрагментов из Василия Осиповича Ключевского, и тоже классичных по ясности, точности и прозрачности мысли.
К половине XV века на Руси «уже не стало соперников, боровшихся за Новгород: за него боролись только Москва и Литва. Не приготовив своей силы, достаточной для обороны, Новгород до времени лавировал между обеими соперницами, откупаясь от той и другой. Москва грозила Новгороду уничтожением вольности. Чтобы спасти ее, оставалось искать спасения у Литвы; но союз с Литвой казался изменой родной вере и земле в глазах не только остальной Руси, но и значительной части самого новгородского общества».
Мотив измены не переставал тревожить души московских владык. И роман мой начался со столкновения между Иоанном и новгородцами. А ссоры эти были смертельны. Двести москвичей под Русой разгромили более ста лет назад от описываемого времени пять тысяч новгородских конных ратников, совсем не умевших биться конным строем. Почти век назад, потеряв две пешие рати, Новгород наскоро посадил на коней и двинул в поле сорок тысяч гончаров, плотников и других ремесленников, которые, по выражению летописи, отроду и на лошади не бывали. На Шелони четыре с половиной тысячи московской рати было достаточно, чтобы разбить наголову, по словам Василия Осиповича Ключевского, дурно организованную толпу, положив тысяч двенадцать на месте.
Социальные противоречия в Новгороде были обострены до крайности. Беднейшие слои населения боролись с боярами и купцами, отстаивая попранные права.
Иногда весь город «раздирался» между соперничавшими группами, и «тогда собирались одновременно два веча, одно на обычном месте, на Торговой стороне, другое — на Софийской; но это были уже мятежные междоусобные сборища, а не нормальные веча». Ученый считает, что «псковский политический порядок можно назвать смягченной, умеренной аристократией, а новгородский — поддельной, фиктивной демократией».
Все это приводило к печальным последствиям: «Случалось не раз, раздор кончался тем, что оба веча, двинувшись друг против друга, сходились на большом Волховском мосту и начинали побоище, если духовенство вовремя не успевало разнять противников». Такое значение Волховского моста как очевидца городских усобиц сохранилось и при Иоанне, который использовал традиционное место, окропленное кровью, с иезуитской ловкостью. Здесь было удобнее всего избавляться от тел погибших, сбрасывая их в реку.
Малюта, который руководил погромом, предложил Иоанну свозить и сгонять осужденных на смерть к мосту. Его помощник, опричный голова Болотов, поведал рожденную давным-давно легенду:
— Когда новгородцы при Владимире Святом сбросили идол Перуна в Волхов, рассерженный бог, доплыв до моста, выкинул на него палку со словами: «Вот вам, новгородцы, от меня на память». Так что Волховский мост видал виды!
Большой любитель извлекать из прошлого полезные уроки, Иоанн знал о предсказаниях, которые вселяли страх в сердца новгородцев еще во времена правления деда, Ивана III Васильевича. Эти предсказания будто бы подталкивали Иоанна к окончательному решению новгородского вопроса.
— После того, как покончим с изменниками, новгородская земля уже никогда не будет угрожать Москве. Научим их уважать государя своего царя и великого князя Московского. Не позволим растащить землю Русскую на клочки. Отныне господин Великий Новгород будет на коленях выслушивать наши повеления и исполнять их как Божьи заповеди. А загордятся и продолжат тайные сношения с Жигмонтом — сотрем с лица земли, — ненавидяще произнес Иоанн, спешившись на Городище и бросив поводья Малюте, который подхватил их неловким — из-за раненой руки — движением.
В старинном княжеском доме за вечерней трапезой Иоанн в кругу опричников вспомнил легенду, услышанную им в юности. Да и как Иоанну было не знать этой легенды! «В нашей истории, — подчеркивает Василий Осипович Ключевский, — немного таких катастроф, которые были бы окружены таким роем сказаний, как падение Новгорода, из коих иные не лишены фактической основы».
Малюта всегда дивился уму и обширным сведениям, рассыпанным в речах государя. И все они, совершенно разнородные, каким-то чудесным образом сводились к одной точке, и точкой той была власть московских правителей, пекущихся о благе страны и народа. Кто хоть на шажок отступится — тому гибели не миновать. Стараясь не пропустить ни единого Иоаннова слова, Малюта подумал с восторгом, который частенько накатывал на верного слугу и вельможу, обязанного повелителю быстрым восхождением к кремлевским вершинам, что поход на Новгород Иоанн замыслил давно и крепко себя убедил в необходимости свести счеты с теми, кого подозревал в измене. Рвение Малюты объяснялось еще и умением Иоанна поддержать в опричниках уверенность в правильности поступков и принимаемых решений. Поведение Басманова и Вяземского свидетельствовало, однако, что и в ближнем круге Иоанна поднялось брожение. Преданные соратники, как ни удивительно, обладали мнением, не сходным с царским. Рожденные свободными людьми, попавшие к нему в рабство не только из-за слабости характера, но и по одинаковости идей и устремлений, друзья и соратники иногда поднимали головы. Иоанн, как дальновидный государь, не мог этого не ощущать. Купленная покорность или покорность из страха, развязанные звериные инстинкты или чувство безнаказанности, охватывающие грубых и порочных людей, менее продуктивны и надежны, чем горячее желание угодить властелину, в правоте которого не сомневаешься. Палач палачу рознь! Один палач — за похлебку, другой — за царское дело. Иоанн предпочитал последних, хотя и первыми не брезговал. Иоанн ведь искренне полагал, что корчует пагубную крамолу и изводит измену. Был бы неискренним — жил бы спокойнее.
Образ деда, Ивана III Васильевича, всегда служил примером царю. Он считал себя продолжателем политики, начатой еще в прошлом — XV — веке.
— В новгородском монастыре на подгородном урочище Клопске… — начинает пересказ зловещей легенды Василий Осипович Ключевский, чьи слова я вкладываю в уста Иоанна по многим соображениям: им там и место, — подвизался блаженный Михаил, известный в наших святцах под именем Клопского. Однажды посетил его местный архиепископ Евфимий. Блаженный сказал владыке…
Дело происходило в сороковых годах XV века, как раз в день рождения Ивана III Васильевича.
— «У великого князя Московского родился сын, которому дали имя Иван. Разрушит он обычаи Новгородской земли и принесет гибель нашему городу». Незадолго до падения Новгорода туда пришел преподобный Зосима — основатель Соловецкого монастыря — ходатайствовать о нуждах своей обители. Первым посетил вдову посадника Марфу Борецкую. Та прогнала пустынника. Зосима предсказал ей скорую беду. Марфа смирила свою неразумную гордыню, узнав, как другие бояре принимают старца. Она устроила обед со знатными гостями, первыми новгородскими вельможами, вождями литовской партии, душой которой и была Марфа.
Литовский мотив здесь свидетельствует о традиционной закономерности возникших у Иоанна подозрений. Что это за свобода, замешенная на предательстве? Рассуждая подобным образом, Иоанн вполне солидаризировался с потомками, и не только с Карамзиным, но и с теми, кому суждено было жить в омытом человеческими страданиями XX веке — веке варварском и подлом, пожравшем небывалое количество жертв.
— Зосима во время обеда, глядя на бояр, прослезился, покачав головой. Когда он и его ученик покинули покои Марфы Борецкой, Зосима объяснил ученику свое поведение за столом: взглянул я на бояр и вижу — некоторые из них без голов сидят!
Видение кошмарное, однако носящее черты реальности. «Это были те новгородские бояре, — расшифровывает таинственные слова преподобного Зосимы Ключевский, — которым Иван III в 1471 году после Шелонской битвы велел отрубить головы как главным своим противникам. Задумав передаться литовскому королю, новгородцы спросили себе у него в наместники подручника его, князя Михайла Олельковича. Готовилась борьба с Москвой».
Об этом князе упоминают далеко не все историки. Зная такую подробность новгородского политического бытия, как мог Иоанн равнодушно взирать на маневры князя Курбского и некоторых новгородских бояр? Разумеется, окружение государя негодовало и жаждало крови. Отпадение Новгорода, под каким бы соусом оно ни произошло, грозило гибелью Москве и всем тем, кто укреплял ее могущество и стремился расширить ее пределы.
— Один из посадников, принадлежащий к литовской партии, приехал в Клопский монастырь и спросил у блаженного Михаила: не собирается ли князь московский идти на Новгород? Дескать, у нас есть свой князь — Михаил Олелькович!
«То, сынок, не князь, а грязь, — ответил блаженный, — шлите-ка скорее послов в Москву, добивайте челом московскому князю за свою вину, а не то придет он на Новгород со всеми силами своими, выйдете вы против него, и не будет вам Божьего пособия, и перебьет он многих из вас, а еще больше того в Москву сведет, а князь Михаил у вас в Литву уедет и ни в чем вам не поможет».
«Все так и случилось, как предсказал блаженный», — заключает Ключевский.
Более того, так случилось и через сто лет после Шелонской битвы. Непонятно, почему внимательный историк, освещая эпоху внука Ивана III Васильевича, не коснулся подробно разгрома Новгорода в зиму 1570 года. А между тем это событие стало началом заката опричнины, ликвидации ее верхушечного слоя, гибели главных сподвижников Иоанна, вершивших судьбы России почти целое десятилетие.
Разгром Новгорода Ключевский относит к самым отвратительным поступкам царя, деяния же деда не получают у него столь жесткой и однозначной характеристики. Для нас важно уточнить, что отношение Иоанна к Новгороду несет на себе печать не только историко-психологической традиции. Новгородский комплекс — тесное переплетение различных причин, мотиваций и интересов — лежал в глубинной основе новгородского похода, который несравним по катастрофическим последствиям с событиями, относящимися к эпохе Ивана III.
Смерть Филиппа Колычева усугубила происшедшее. Если до убийства в Твери, виновником которого явился Малюта — именно виновником, а не просто исполнителем бессудной казни, Иоанн нуждался в поддержке, то, разбив лагерь на Городище, он уже не просил ни у кого никакого благословения. Все корабли были сожжены, декорации упали, и узда была порвана. Ничто теперь не сдерживало опричнину. Она справляла тризну, последнюю или, быть может, предпоследнюю. Она гуляла как пожелала. Совершенно разоблачив свою бессмысленность и бесцельность. После новгородской разборки становилось ясно, что Смутное время не за горами. Оно уже казало России пьяный и лживый лик, вернее, искаженную маску, за которой пряталась чужеземная физиономия. Новгородский разгром, имеющий прикосновение к иностранным делам, начисто перечеркнул прочие международные начинания Иоанна. И современники и потомки безоговорочно осудили опричный произвол в Новгороде, и более остальных суду подвергся Малюта, который, если бы знал судьбу несчастных своих дочерей и внуков, в ужасе открестился бы от содеянного.
До сих пор никто не объяснил, да и вряд ли задумался над тем, отчего Иоанн начал избиение новгородцев именно с духовенства, а не с бояр, дворян и посадских. Карамзин, правда редко устанавливающий причинно-следственную связь между явлениями, почти полностью упускает этот момент. Костомаров и Соловьев лишь косвенным образом намекают на указанное обстоятельство, однако тайна по-прежнему остается под непроницаемым покровом. Приведу еще один важный классический фрагмент, принадлежащий перу Сергея Михайловича Соловьева.
«…Летом 1569 года явился к царю какой-то Петр, родом волынец, и донес, что новгородцы хотят предаться польскому королю, что у них уже написана и грамота об этом и положена в Софийском соборе за образом Богоматери».
Возможно, что место хранения подложной грамоты рассердило Иоанна. Его дед в разгар борьбы с непокорными новгородцами вывез из Софийского дома огромное количество драгоценной церковной утвари, священные книги и казну старых епископов. Частичной экспроприации подверглись также монастырские земельные угодья. Спустя почти два десятка лет сокровища целыми возвратили Новгороду. А теперь изменники прокрались в храм и осквернили святое место. Вот чем они ответили на благородный жест Московского великого князя!
— Вот чем они ответили на благородный жест Московского великого князя! — вскричал Иоанн, обращаясь к Малюте. — Немедля гони верного человека к мятежникам, и пусть он учинит тайный розыск и донесет нам истину.
Малюте два раза не надо приказывать. Он послал в Новгород Болотова с точными инструкциями:
— Скачи на Софийскую сторону в Новгород, ночью обыщи храм и чтоб грамоту мигом доставили!
Болотов все выполнил в точности. Грамота действительно отыскалась за образом, и ее привезли государю. «…Подписи — архиепископа Пимена и других лучших граждан — оказались верными», — повествует Соловьев, что должно было насторожить Иоанна и Малюту.
Обманулся ли Малюта, или хотел быть обманутым, или, как в случае с дворянином Ивашкой Козловым, которого посадил потом на кол, сам сфальсифицировал грамоты от имени Сигизмунда-Августа, потому что трудно вообразить, что хитрая и осторожная секретная служба польского короля сразу выпустила из своего гнезда серию обращений к русским боярам без риска провалить задуманное. Деликатное обращение к одному или двум подданным Иоанна, как в случае с Курбским, дало бы больший эффект. Среди троих один почти всегда доносчик, а иногда и двое. Впрочем, дальнейшая практика сыска свидетельствует, что в Сыскную избу, что на Лубянском холме, бегут все без исключения вовлеченные в интригу, опережая друг друга, из-за боязни оказаться в одиночестве и прослыть злоумышленником.
«Говорят, — продолжает Сергей Михайлович Соловьев, — что этот Петр, бродяга, наказанный новгородцами из желания отомстить им, сам сочинил грамоту и необыкновенно искусно подписался под руку архиепископа и других граждан. Иоанн решился разгромить Новгород».
Волынец Петр был, очевидно, способным мошенником. Однако подобный обман одному совершить мудрено. Какой-то запашок тайной службы Малютиной витает над этой сомнительной историей. Главное противоречие состояло в том, что" архиепископ Пимен благосклонно относился к опричнине, иными словами, поддерживал Басманова и Вяземского и — более того — наследовал митрополиту Макарию, который до своей кончины обладал сильным влиянием на государя и с которым у Иоанна были связаны лучшие молодые годы царствования.
— Из-под Алешки да Афанасия иначе колоды не вышибешь, — загадочно бросил однажды Васюк Грязной в тесной малютинской компании на Берсеневке, — если вредного Пимена не ухайдакать!
Архиепископ Пимен, конечно, мешал опричникам из малютинского клана, которые перестали нуждаться в чьей-либо поддержке.
— Зачем нам Алешка с Афанасием? — рассуждал Васюк, подталкивая Малюту к решительным действиям. — Они только препоны возводят да голову государю туманят. Ты, Малюта, опричнину поднял. Тебе не третьим быть, а первым.
И впрямь: кто опричнину поднимал? Он, Малюта! Третьим ли ему быть?! В Слободе он пономарем служил. За царем и Вяземским семенил. Ну, за царем — ладно! А вот Вяземский зачем ему?! И Басманов не нужен. Розыск иного требует. Зажился, Алексей Данилович!
Устранение Филиппа Колычева донельзя развязало руки Малюте, и, несмотря на то что архиепископ Пимен и Филипп Колычев враждовали, не все новгородское духовенство с равнодушием взирало на смерть опального митрополита. Если с Колычевым поступили подобным образом, то и их в любой момент худший конец подстерегает.
И все же тому, что Иоанн решил прежде расправиться с духовенством, должны существовать дополнительные объяснения. Погром духовенства, безусловно, подорвал бы силу сопротивления новгородцев — количество монастырей и церквей в городе и окрестностях говорит само за себя.
— Собрать всех игуменов, епископов и монахов на Городище и поставить на правеж! — велел Иоанн Малюте. — А кто окажет сопротивление — того жечь немилосердно, предав муке огненной! Пусть знают, каков гнев государев!
Малютины молодцы вламывались в монастыри, изымали ценности в пользу казны подчистую, грузили в повозки и отправляли на Городище. В Софийском храме пономарь Паисий, когда образ Богоматери опричники снимали, уцепился за рукав Малюты и крикнул истошным голосом, да так, что кровь выступила на губах:
— Не дам! Не дам! Прочь, разбойники!
— Царских слуг разбойниками ругаешь? — удивленно и тихо поинтересовался Малюта у молодого монаха. — Ах ты, лес злочестивый! Сам — прочь!
Стряхнув пальцы Паисия и неловко вынув левой рукой из ножен любимую турецкую саблю: правой не рубил — татарским ножом задета, снес отчаявшемуся защитнику православия голову с плеч.
И чьей саблей укоротил жизнь слуги Божьего?!
Площадь перед княжеским домом на Городище окрасилась в черный цвет, который изъязвляли вспышки оранжевого — дьявольского — пламени. Однако архиепископа Пимена пока не трогали.
— Страху нагнать надо! — советовал Малюте государю. — Что припрятали, добром взять будет трудно.
Иоанн усмехнулся. Совет правильный: когда Пимена охватит ужас, тогда и язык легче развяжется. Монахов тащили на допрос в железах, по дороге били и оскорбляли. Но никто не валился на колени перед Мучителем, не молил о снисхождении, а молча, с достоинством, принимал обрушившуюся несправедливую кару. Лишь один монах в пожилых летах, подняв голубой — северный — взор на царя, промолвил:
— За что?
— А вот за что! — воскликнул Малюта и толкнул смельчака в костер.
Рубиновые искры снопом взлетели в быстро темнеющее зимнее небо. Спас от мук благодетельного монаха — ничего не возразишь!
Малюта велел забивать наглухо двери храмов и выставлял перед ними охрану. Негде теперь новгородцам и помолиться.
Улицы тонули в ледяном молчании. Каждый задумывался над своей судьбой. Новгородцы не ожидали, что первый удар придется по монастырям. Опричники, нападая на монахов, орали как безумные:
— Смерть изменникам! Смерть Жигмонтовым пособникам! Смерть тайным папежникам! Папу с его присными — на костер! Гойда! Гойда!
Странно православным слушать дикие возгласы. И действительно, каким образом православные служители церкви собирались отдать себя под власть польского короля-католика, который только то и делал, что засылал тайных агентов в Москву, чтобы они соблазняли верующих отречься от православия и принять римское исповедание? Как архиепископ Пимен мог потворствовать подобным действиям? Но Малюта не обращал внимания на явное противоречие. Иоанн избавил его от малейших сомнений:
— Чай, Курбский православный?! Ну вот тебе, Григорий, и ответ. Изменник от рождения изменник, а православие для него личина. Разве не так?
Так думал Малюта. Курбский — православный, а отдал себя королю-католику. Государь никогда не ошибался. Тем более что Иоанн, размышляя о грядущем, однажды сказал:
— Ежели нас с тобой бояре сомнут, ежели Курбский — этот Пирожок с Польской Начинкой — в Кремле сядет, то далеко побежим — в Швецию или Англию, однако от Господа нашего Иисуса Христа не отвернемся и от пресвятой Богородицы. Веры русской не переменим и под страхом смерти. Папежникам над нами верх не взять. Разве не так?!
— Так! — кивал Малюта, осеняя себя крестным знамением. — Так, пресветлый государь! А они за образом Богородицы польскую грамоту прятали!
В Александровской слободе Иоанн молился усердно — с синяками на лбу ходил. После застенка — молитва. На поминовение души в монастыри огромные вклады слал. Если фальшивка долгое время меж черного люда обращается, то она необъяснимым образом на правду начинает смахивать. И никто из опричников не усомнился, что сотни монахов Жигмонту-папежнику предаться собрались.
— Кончим с церквами и монастырями — доберемся до архиепископской своры. А то и гляди — разбегутся, с собаками не сыщешь!
С собаками действительно не сыщешь, потому что в первые дни всех дочиста во дворах перебили. И здесь собаки оказались умные: сообразили, что смерть их пришла, — прятались где могли и даже скулить переставали, завидев издали бушующих опричников. Тоже нелепое противоречие — Иоанн собачью голову знаком особым сделал: дескать, крамолу выгрызает, а чужих псов — не со своей псарни — резал нещадно. Знак красивый, из серебра, пасть в такт лошадиному шагу лязгает, но лошадь не пугается — под мордой висит на сбруе, и главное — мертвечиной не воняет.
«В 1471 году прекращение подвоза хлеба Иваном III и восстание простого народа в Новгороде довершили торжество Москвы, начатое победой на Шелони. Но Новгород не умел и не мог приобрести себе искренних и надежных друзей ни среди князей, ни в Низовой Руси. Чужой для князей, точнее, ничей, но богатый Новгород был для них лакомым куском, возбуждавшим их аппетит, а новгородское устройство было для них досадным препятствием, мешавшим воспользоваться этим куском», — замечает все тот же Василий Осипович Ключевский, выделяя основную причину злобной нацеленности московских владык на верхушку новгородского общества.
— Смотри, Малюта, — предупредил Иоанн шефа опричнины, — чтобы мимо моей казны ничего не утекало. Пусть добытчики сами о себе позаботятся. Что найдут, то их!
Эта милость за счет посадских и окрестных холопов позволила немцу-опричнику Генриху Штадену нанять по пути да и в самом Новгороде лихих молодцов, сбить из них шайку и ринуться в дальние деревни, присваивая отнятое у крестьян и боярских детей. Генрих Штаден ушел из Москвы с одной лошадью, а вернулся с тремя десятками. А об обозе и толковать нечего — до кости ограбил трудолюбивых новгородцев.
«Разнообразные причины рано поселили и в населении княжеской Руси очень враждебное отношение к Новгороду. Эти причины были: своеобразный политический быт Новгорода, частые походы новгородских «молодцов», разорявших встречные города Низовой Руси по Волге и ее притокам, ранние и тесные торговые и культурные связи Новгорода с немецким католическим Западом и более всего с литовским королем-папежником. Вот чем объясняется радость, с какою Низовая Русь приветствовала разгром Новгорода при Иване III. Здесь на новгородцев привыкли смотреть как на крамольников и вероотступников, вознесшихся гордостью. В глазах низового летописца новгородцы хуже неверных». Неверные, — по его словам, — искони не знают Бога; эти же новгородцы так долго были в христианстве, а под конец начали отступать к латинству; великий князь Иван пошел на них не как на христиан, а как на иноплеменников и вероотступников. «В то время как Ивановы полки громили новгородцев в низовых областях, сам народ добровольно собирался большими толпами и ходил на Новгородскую землю за добычей, так что, по замечанию летописца, весь край был опустошен до самого моря», — заключает главку Василий Осипович Ключевский, легко, емко и лаконично создавая образ средневековой Руси, которую любил чистой, высокой и нелживой любовью.
К сожалению, многие годы комментарии Ключевского к упомянутым событиям затушевывались, отодвигались на второй план, да и познакомиться с ними было затруднительно.
Перед началом смертельной экспедиции Иоанн распорядился строго:
— Гляди, Малюта, чтобы мышь не проскочила. Отряд Зюзина пусть появится неожиданно. Упадет он как снег на голову. Если новгородцы узнают заранее о нашем приближении, успеют изготовиться и гонцов Жигмонту отправят, просить будут о подмоге, а там Курбский засел и подолом польской гулящей девки прикрылся.
К тому времени князь Андрей Курбский настолько обжился при дворе Сигизмунда-Августа, что собрался жениться на дважды побывавшей в супружестве дамочке княжне Марье Юрьевне Голшанской — особе легкомысленной, матери двух сыновей, носивших фамилию ее первого мужа пана Молтонты. Некий пан Козинский был второй ее брачной станцией. Матримониальные планы, однако, не мешали политическим интригам князя Андрея и не погасили стремления явиться в Москву на белом коне. Приняв в свои объятия Курбского, новгородцы сумели бы противостоять Иоанну и получили бы помощь от польского короля. В таком случае голод и эпидемия не ослабили бы великий город.
«Суздальские князья, враждуя с Новгородом, легко вынуждали у него покорность, задерживая в Торжке обозы с хлебом, направлявшиеся в Новгород», — подчеркивает Ключевский.
— Славно в Торжке погуляли, Васюк, — морщась от боли в боку, бросил Малюта Грязному, когда они в последний раз верхами проезжали улицами городка с таким милым — чисто русским — прозванием. — Ах, как славно! Сказывают, что в прошлые годы при деде пресветлого нашего государя хлебушек даром почти отдавали. Я велел заставы здесь поставить надолго. Я им жилу пережму.
И пережал! «Потому новгородцы не могли быть долго во вражде с низовыми князьми», — продолжает Ключевский, и, естественно, вольностями своими да перемигиванием с Европой старались не раздражать, ибо, «по выражению летописца, тогда «ни жито к ним не идяше ниотколеже». В Новгороде начиналась дороговизна, наступал голод: простонародье поднималось на бояр и заставляло их идти на м провую с князем».
Разумеется, Иоанну ничего не стоило направить острие сокрушительного удара против новгородских бояр и духовенства, которые от материальных недостач страдали значительно меньше, чем черный люд и беднейшие слои населения. Малюта хорошо знал, что боярские поместья и монастыри никто защищать не возьмется.
На волховском мосту, куда Перун палку выкинул
Скорые расправы шли и на рыночной площади, и у княжеского дома на Городище, и в монастырях, и на папертях храмов. Окрестности стонали, снег чернел и плавился от крови. Завидев конных опричников, жители прятались, иногда и в сугробы зарывались и лежали там, коченея, дотемна.
— Пора с Пименом рассчитаться, — сказал Иоанн Малюте. — Пошли гонца к изменнику предупредить, что буду к обедне в святой Софии. Пусть встречает, да не в Кремле, а с клиром и вассалами своими при всем честном народе!
Архиепископ поступил как велел государь. На Волховском мосту готовился торжественно встретить Иоанна с сыном и вместе с ними намеревался идти к святой Софии. Сколько осталось у Пимена чудотворных икон — все вынес пред грозные очи царя. Икону православный обидеть не осмелится и жестокость, быть может, показную усмирит. Еще совсем недавно Иоанн искал благословения у враждебно настроенного к Пимену бывшего митрополита Филиппа, о чем слух достиг пастырских ушей. Но разве посмеет государь в самом Новгороде отвергнуть его благословение? Будет ли сему оправдание? Есть ли сему причина? Дурные предчувствия тревожили старца. Он ли не служил Иоанну? Он ли не помогал мудрым начинаниям? Не поверит государь недоброхотам архиепископа. Подойдет под благословение и сменит гнев на милость.
Сошлись на Великом Волховском мосту, как и велело предание. Кто на колени опустился, кто иконы над головой поднимал, кто истово крестился, кто молитву горячо шептал. Архиепископ в торжественном облачении ждал появления государя. Он неплохо изучил его мятежный нрав, но, не помня за собой вины, надеялся на Бога и меру простой человеческой справедливости. Он знал, какая недобрая судьба постигла князя Андрея Владимировича Старицкого, был загодя предупрежден князем Вяземским о походе опричнины, но надеялся, что государь, увидев большое стечение народа, одумается. Иоанн, однако, не спешившись перед чудотворными иконами и не позволив свите и сыну сойти с коней, хрипло крикнул Пимену:
— Прочь, злочестивец! Не принимаю твоего святительского благословения! Не нуждаюсь в нем от изменника!
Крест в руке архиепископа дрогнул. Старец, долгие годы первым бывший в новгородской церкви, отшатнулся, не проронив ни звука. Князь Вяземский, выглядывавший из-за царского плеча, побелел как полотно. Почуял, что Иоанн проведал о посланных к Пимену гонцах. Малюта глядел на Пимена исподлобья, помахивая плетью, Васюк Грязной скалил зубы в ожидании, когда придет час действовать. Он догадался, что задумал государь, и подготовился к будущему жестокому представлению. Уж он расстарается и угодит повелителю.
Когда Иоанн пренебрег благословением архиепископа, толпа, собравшаяся на Волховском мосту, замерла в напряженном ожидании. Новгородцы воочию убедятся, что происходит со смертными, на которых изливается державный гнев. Из дома в дом, из избы в избу ползли слухи, что монахов на Городище жгут в пламени некою составной мукою огненною, именуемой поджаром.
Малюта резко толкнул коня и выскочил в пространство, образовавшееся между новгородцами и опричниками с государем и царевичем Иваном в первом ряду. Мало ли что может случиться. Когда он крымчаков в Торжке побивал, один юркий татарин, долго притворявшийся мертвым, после того как пришла подмога и спустя немного времени появился сам царь, едва не убил его, ловко бросив тяжелый и острый нож. Еле успел Малюта щитом отбить коварный удар. Не ровен час и на мосту найдется молодец, отважившийся отомстить за пролитую кровь. Монахи — народ не робкий. Среди них воинов в прошлом немало.
— На колени! — приказал Малюта, шагом подъезжая к стывшей на ледяном ветру людской массе. — На колени!
Часть народа не посмела ослушаться, однако сам архиепископ не унизил высокого сана, а, почудилось, выпрямился и стал будто бы еще крупнее в тканных золотом ризах.
— Ты, злочестивый, держишь в руке не крест животворящий, а оружие и этим оружием хочешь уязвить наше сердце: со своими единомышленниками, здешними горожанами, хочешь нашу отчину, этот великий богоспасаемый Новгород, предать иноплеменникам, польскому королю Жигмонту-Августу! — Произнося эти обвинения, Иоанн отделился от охраны и приблизился к архиепископу.
Вороной конь разляпывал желтоватую пену, фыркал и гордо вышагивал, красуясь. Но архиепископ не отшатнулся от надвигающейся, свернутой набок морды и стоял как вкопанный, не совершая попытки заслониться крестом. Он понимал, что Иоанна ничем не удержишь, и не хотел паству вводить в соблазн сомнением в чудодейственной силе креста. А как вышибет безумец его из костенеющей руки — что тогда?
— С этих пор ты не пастырь и не учитель! — яростно прогромыхал Иоанн, свирепо сверкнув очами. — Но волк, хищник, губитель, изменник нашей царской багрянице и венцу досадитель!
Архиепископ не проронил ни слова. Он не сделал попытки возразить и оправдаться. Лицо выражало недоумение и обиду.
— Иди немедля в собор и служи обедню. Я сам там буду!
Получалось, что палка, выкинутая Перуном, не привела к столкновению. У новгородцев возникла надежда. Архиепископ кротостью ласковой будто бы подавил злобу, кипевшую в душе государя. Толпа, прежде онемевшая, медленно двинулась за духовенством к святой Софии. Между тем ни Малюта, ни Грязной, ни Болотов, ни Зюзин, ни опричная охрана не сомневались в ужасном для Пимена исходе.
Малюта знал желание царя продемонстрировать новгородцам не только благочестие верховной власти, но и ее жестокую силу. В конце обедни Иоанн велел Малюте:
— Быть людям твоим наготове. Как крикну: гойда! гойда! — хватайте изменников, вяжите крепко и, когда стемнеет, отправляйте в Москву. Оттуда везем в слободу судить. А ты, Грязной, никуда не отлучайся, будь при мне — твой час пробил. Пусть узнают, что ждет изменников, какой бы высокий пост они ни занимали. Что заслужили — получат!
Ободренный присутствием государя в храме, Пимен в сопровождении бояр по выходе на паперть приблизился к нему и пригласил в Столовую комнату отведать яств, над приготовлением которых колдовали ночь напролет и утро самые искусные повара. Ничто не предвещало несчастья. Архиепископская обслуга приняла Иоанна и опричную верхушку с должным гостеприимством. Бояре, посадская знать и игумены монастырей чинно собрались поодаль того места, которое предназначалось гостям, занявшим лавки, но не освободившимся перед тем от оружия. Архиепископ сотворил молитву, и едва гости взялись за трапезу, как раздался протяжный гортанный возглас царя:
— Гойда! Гойда!
Васюк Грязной тут же накинулся на архиепископа и потащил прочь из Столовой комнаты. Белый клобук волочился за ними. Опричники стоптали его безжалостно. Настоятелей монастырей и бояр хватали за плечи и через окна и в двери метали, как снопы, во двор, где, сидя в выброшенном архиепископском кресле, распоряжался Малюта. В мгновение ока чистый и ухоженный дом дотла разграбили. Даже золотоордынцы не относились так к жилищам священнослужителей. Чаще случалось обратное — церковные строения отдавались под покровительство Чингисхана и его наследников. Умные и хитрые золотоордынцы не трогали монастырей.
Пророчество Перуна распространилось не только на новгородцев. Прибывшие с Иоанном русские изничтожали русских, православные издевались над православными с неистовостью и изощренностью чужеземцев неродной веры. Впрочем, чужеземцы у себя на родине нередко поступали с соплеменниками и злее. Испанцы сжигали на кострах испанцев, англичане вешали англичан, французы тысячами вырезали французов, немцы стреляли из пушек по немцам, а шведы — по шведам. Что следует заключить в таком случае о человеческой природе европейцев? И какова, вообще, роль национальности в сих прискорбных деяниях?
Самое рьяное участие в безобразной вакханалии принимали иностранные опричники, и особенно Генрих Штаден. За несколько дней он успел навербовать пятерых городских подонков и после погрома в монастырях, мародерствуя, грузил на телеги все, что имело ценность. Он брал серебро и иконы, дорогие ткани и церковные украшения.
— Через неделю уйдем отсюда, — обещал он своему маленькому отряду разбойников. — В окрестностях Новгорода есть чем поживиться. Нам нужны лошади и повозки. Монастырями мы не ограничимся. В Новгороде самые жирные бояре. Вассалы архиепископа всегда хорошо жрали.
Люди Штадена готовы были на любое преступление из-за денег. Украсть имущество у состоятельных не преступление — надо только отважиться. Государь не преследует таких, как они, и не клеймит ворами. Опричнина подает им пример. А там, вдали от Городища, легко разбогатеть и уйти подальше на север или восток, чтобы начать новую жизнь. Немчин не дурак. Он знает толк в вещах.
Опричный голова Эрих Вебер тоже набрал небольшой отряд и намеревался поспешить за Штаденом. Их исчезновение из Новгорода вряд ли кто-либо обнаружит. Вдобавок Штаден слышал, как Иоанн сказал Малюте:
— Пусть твои люди, не страшась, дойдут до моря, и что встретят на пути, то будет принадлежать им. Изменники в моей державе не могут владеть ни землей, ни имуществом.
А чужеземцам ничего иного и не требовалось. В этой стране закон зависел от власти, а власть сосредоточивалась в руках государя.
Малюта разбросал игуменов и монахов по тюрьмам, наскоро приспособив подходящие помещения. Князю Афанасию Вяземскому он отрубил резко:
— Слышь, князь, по две деньги на чернеца выдашь. Воды вдоволь, а хлеба в обрез. Самим нужен. Голод вокруг! А мои псы должны сытно есть.
Никогда Малюта столь непочтительно с князем Вяземским не разговаривал.
— Дружку своему Пимену — ладно уж: не обедняем! — луковку добавь. Ты мне когда-то добро сделал, а я добра не забываю.
Вяземского пробрала дрожь — Малюта от приятелей старинных сейчас лихо избавлялся. Одного Васюка Грязного не отдалил от себя. Припомнились последние слова Малюты, обращенные к Басманову:
— Ты, Алексей Данилович, из слободы никуда, кроме Москвы, не выезжай. Государь путешествий твоих не одобрит. Понял, боярин? И Федьке накажи, чтоб не глупил. Когда надо, государь призовет.
Надвигались другие времена, и в них, в этих временах, Басмановым да Вяземским будто бы не отводилось уголка. В присутствии Вяземского, возможно нарочно, Малюта велел Болотову с Грязным:
— Родичей государева недоброхота Алешки Басманова — Плещеевых с женками и детьми — под замок. Холопов ихних — в железа. Упустите — прибью! Там разберемся — кого на Городище пред светлые государевы очи, а кого в Москву! Или в слободу потащим. Смотря как здесь розыск пойдет.
А розыск бурлил хоть и скорый, но не тщательный. Некогда было вины записывать — имя спрашивали да в грамотку заносили. Часто не интересовались: для счета зарубку ставили. Дети уходили в небытие, как правило не оставляя и следа по себе.
Я не раз писал, что исторические параллели и ассоциации почти всегда поверхностны и ущербны с точки зрения содержательности истины. Ежов и Берия ни в коей мере не соприкасаются со Скуратовым-Бельским ни судьбой собственной, ни ролью, ни характером, ни обстоятельствами. Называя кого-либо из них Малютой, мы просто прибегаем к знаковой системе, одновременно используя художественные преимущества. Метафоры и фигуральные выражения украшают контекст. Однако историчность упомянутых сопоставлений страдает. Я глубоко убежден в порочности, гибельности и небезупречности этого популярного метода. Единственный раз, однако, и я согрешу и прибегну к исторической параллели для того, чтобы оттенить лишней краской то, что случилось в Новгороде.
Лет двадцать назад во время семейной вечеринки, теперь не вспомнить уже, на чьей кухне, я познакомился с пожилой особой, любезное лицо которой сохранило следы былой красоты. Имя она носила нерусское — не то Генриетта, не то Фреда, то есть Фредерика. Интеллигентная и образованная, она сразу располагала к честной и бесхитростной беседе. Зашел разговор о днях недавних. Приятная во всех отношениях дама, благоухая шикарными парижскими духами — а дело было, напомню, задолго до горбачевской перестройки, — поведала мне, что ее отец служил важным финансовым экспертом в системе НКВД, очень близко знал и Менжинского, и Ягоду, и Ежова, и Берию. Беседа завертелась вокруг негодной попытки Брежнева реанимировать сталинские штучки — внешнее соблюдение законности, фальсифицированные процессы, «железный занавес» и прочее.
— Это оказалось возможным лишь потому, что реабилитация проводилась Хрущевым с большой долей лицемерия и в полруки, — сказала моя новая знакомая. — Правда, и провести ее по-настоящему никому не удалось бы, сколько бы ни старались. И не только потому, что палачей потихоньку растворили в толпе пенсионеров.
Я в те годы был относительно молод и неопытен, ненавидел и презирал Хрущева, хорошо помня, чем он занимался до войны и после на Украине, и называл общественные реформы достаточно иронично — эпохой раннего реабилитанса. Многие мои родственники, в том числе и отец, сидели в ГУЛАГовских лагерях, сам я долгие годы числился ЧСИРом[8] и лишенцем, а братья отца погибли в сталинских расстрельных подвалах. Словом, Хрущева я не уважал и просить прокуратуру о какой-то реабилитации отца не желал, а тем более получать от советской власти мизерные льготы и подачки в обмен на признание режима не собирался. Просьба о реабилитации есть не что иное, как внутреннее признание законности и справедливости режима.
— Отчего же нельзя провести реабилитацию по-настоящему? — поинтересовался я у собеседницы, готовясь к спору.
— Дело в том, что чекисты при Дзержинском, как правило, учились когда-то в университете и гимназиях, были людьми осведомленными. Став следователями, они старались придать делу видимость законности. Папки заводились пухлые и объемистые. Когда ЧК превратилось в ГПУ, произошла смена караула. Протоколы сократились в размерах. То, что укладывалось раньше в сотню страниц, теперь умещалось на десятке листов. Менжинский подробно готовил лишь те процессы, которым суждено было по воле Сталина вызвать интерес всего общества. Дело Промпартии разработали все-таки детально. Менжинский знал языки, посещал театры и листал романы, но при нем гепэушники уже едва умели подписывать свою фамилию. Допрос вел обычно один костолом, а к нему присоединяли фигуру послабее физически — так называемого журналиста, который изобретал и выглаживал до зеркального блеска легенду о преступлении. Генрих Ягода, который по сравнению с Менжинским казался ангелом, за два года перебрал людей куда больше, чем его предшественник. Он издал специальный циркуляр, но вероятнее, устно распорядился: писанины не разводить, следствие проводить в ускоренном темпе. Стройки социализма вроде Беломорканала, БАМа и Магнитки не ждали. В славную эпоху Менжинского и Ягоды количество страниц сильно сократилось. При Ежове процесс двигался в избранном направлении. А при Берии обвинение и дознавательная база сводились к минимуму. Судьба человека истончилась до одной, редко двух страничек. В противоположность Сосо Джугашвили Берия утомлялся от русского чтения и потому его не любил, — заключила с грузинским акцентом моя милая и пахнущая заграничными ароматами соседка. — Как во времена Малюты! Заносили имя в синодик, то есть в «скаску», и от людей оставался лишь невнятный, сегодня труднопроизносимый звук.
Образованная, черт побери! — мелькнуло у меня. Неужто исторический факультет закончила? Я ошибался — Фреда имела диплом математика.
Ей-богу, я не фантазирую. Такой диалог между нами действительно состоялся. И имя Малюты я не вставил специально. В данном случае историческая параллель меня не коробит, и не хотелось бы утаивать ее от нынешнего моего читателя. В первый и последний раз я прибегнул к сомнительному и осужденному мной же приему, к сожалению весьма распространенному в литературе, и не только советского периода. Исторические параллели и эзопов язык, отсутствие личностного подхода и несчастная строчка поэта об оплаченном заказе, который будто бы удавалось выполнить с точностью наоборот, сгубили тысячи сочинителей, в том числе и небездарных.
Да, дети и жены новгородские, впрочем, и не только новгородские — позже и псковские, уходили в небытие, не оставляя по себе и воспоминания. В гитлеровских концлагерях Европы учет тоже вели, однако в списки отправленных в крематорий или умерших от голода и болезней не попали миллионы русских военнопленных. Часто комендатура лагеря их просто не регистрировала, а лишь пересчитывала, но не менее часто картотеку топили в архивных подвалах СМЕРШа и уничтожали по прямому распоряжению Сталина — естественно, устному, для того чтобы скрыть от потомков собственные преступления и занизить количество жертв войны, приближение которой он проморгал.
Розыск на фоне погрома
В общем, учет казненных при Иоанне Малюта поставил куда лучше, чем в предшествующие и последующие времена. Это объяснялось отчасти глубокой, затрагивающей сердце, религиозностью царя. Каждый в Опричном приказе занимался порученным делом, и только шеф успевал наблюдать за происходящим везде. Ничего от него не укрывалось. Малютины люди в Новгороде помогали государеву духовнику Евстафию и дворецкому Льву Салтыкову взять из богатейшей сокровищницы Софийского дома сосуды, иконы и ризную казну. Опричники снимали колокола, лишая музыки прозрачное голубоватое небо, которое над Волховом весной выглядит почему-то нежно-салатовым. Теперь небо онемело. И колокольный звон отныне не будет разноситься, волнуя сердце, по дальним окрестностям. Большевики подобного в Новгороде не учиняли с такой стремительностью и методичностью в бурные революционные дни.
Однако когда уж очень требовалось, розыск приостанавливали и подозреваемого, не ленясь, гонцом вызывали из Москвы. В середине января одними из первых к Малюте в застенок попали двое нерусских пушкарей: Максим-литвин и Ропа-немчин, не так давно пытавшиеся покинуть пределы взбаламученной новгородскими событиями страны и пойманые на горячем.
Малюта из них не то правду, не то ложь вытащил быстро. Прижег раскаленными добела угольками пятки и спросил:
— Зачем бежал? Чего испугался? Не гнева ли царского?
Максим-литвин послабее Ропы-немчина оказался. Упал на колени и выложил:
— Боярин Данилов Жигмонту предаться готов и соблазнил на то подлое дело не одних нас, а сам он вор — голодом пушкарей морил и о государе отзывался непочтительно.
Боярин Василий Данилов — величина на Москве немалая: начальник над воинскими орудиями. Пушкарский приказ располагал немалыми денежными средствами, но с древности известно, что чем богаче ведомство, тем аппетиты его чиновников неукротимей. Приказные дьяки в сем учреждении слыли чуть ли не самыми большими мздоимцами. Среди их клиентов числилось немало чужеземцев, которых Иоанн звал, обещая хорошее содержание. Литовцы, немцы, поляки, французы — иногда и пленные — старались не уронить собственного достоинства. Их профессия позарез нужна русскому государю, обладавшему сильнейшей в Восточной Европе артиллерией. Данилов завел в парафии драконовские порядки — жалованье платил от случая к случаю да еще часть отбирал. Русским пушкарям податься некуда — или в изменники на польские хлеба, или в застенок на дыбу. Перед чужеземцем подобная дилемма не возникала. Потому-то он к бегству склонялся. Максим-литвин да Ропа-немчин вошли друг с другом в стачку и дернули к литовским рубежам, но на полдороге застава их задержала. Попытали крепко помощники Малюты и вызнали, что за птица боярин Данилов.
— Ну, земщина теперь у меня закукарекает! — потирая руки, сказал Малюта. — Я их прижму!
И прижал! Максим-литвин первым не выдержал.
— Пресветлый государь, — докладывал Малюта царю, — пушкарь сознался, что боярин Данилов весь Новгород опутал и ложными посулами сманивал предаться Жигмонту. Очи на очи поставить надо беглых с Даниловым. Дозволь его в Москве взять и здесь до конца довести розыск.
Царь позволил, и вот земский боярин Данилов очутился на Городище, истерзанный опытными, безжалостными и, что самое удивительное, никогда не устающими от своей службы палачами. Чего только с ним не вытворяли они — и иголки под ногти, и по волоску из бороды выдирали, и пятки поджаривали. Ни стоять, ни сидеть боярин уже не мог — висел на руках дознавателей. Каялся, однако, он вяло и безынициативно:
— Виноват, батюшка Григорий Лукьянович! И воровал, и недодавал, и мздоимствовал, и расходовал средства не по назначению — вон себе какие хоромы отгрохал, и Жигмонтовым шпиком был, и в ливонские разведчики записался, и чего только против государя не удумал лихого! Всех новгородцев и псковичей я, прегнуснодейный, соблазнил и завел бы в Литву, коли б царские верные слуги меня от сего страшного греха не уберегли. Признаю, батюшка, и каюсь! Только дай попить водицы. Неделю жаждой томят. Уморили совсем!
— Так ты не злодействовал бы и пил бы вволю. Да не воду, а квас или пиво, — улыбнулся иронично Малюта. — Мало в чем покаялся! Еще что-нибудь да утаил. Фамилии соумышленников, например. Ну-ка, ребята. — И он мигнул помощникам.
Верный Булат заметался, схватил раскаленные щипцы и бросился к боярину. Данилов затрепетал в руках опричных дознавателей:
— Вот тебе последнее, Григорий Лукьянович! Когда с венецианскими пушкарями договор складывал, обманул их на тысячу рублей и с ихнего дожа за разные сведения содрал еще столько же — не меньше. Все секреты шпикам открыл, чтобы Жигмонту передали, — и как льем, и какие порядки у нас, и сколько огнеприпасов. Каюсь, что изменником стал! Всех тебе назвал, никого не скрыл. Вели меня больше не жечь, и пусть дадут водицы. Век за тебя буду Бога молить!
— Век твой короткий! — резко бросил Малюта. — Дайте воды! — И добавил: — Из речки! Пусть вдоволь напьется. И доносчиков Максима-литвина и Ропу-немчина напоить досыта.
Приказ Малюты означал смерть неминуемую. Малюта теперь не отделял правду от вымученного в застенке вымысла. Хоть и знатный земец Данилов, но защищать его или обвинять перед Иоанном — себе дороже. Пусть царь сам решает, угоден ли боярин или час его пробил. Жизнь человека не зависела от степени его вины, а исключительно от воли государя. Когда бойня идет — любой оговор что приговор. Кто разбираться захочет?! Опричники выполнили приказ и, напоив до икоты, расстреляли пушкарей из луков под одобрительные возгласы Иоанновой охраны, которая с удовольствием наблюдала, как из сымпровизированного застенка в подвале княжеского дома вытаскивают на мороз истерзанных пушкарей. Сколько истины содержалось в наговорах и признаниях боярина Василия Данилова, трудно сейчас установить. Но совершенно ясно, что пушкарем он был, очевидно, отменным. Московия славилась артиллерией и не раз доказывала русское превосходство — от Ливонии до Казани.
Верхушку духовенства, военных и гражданских вассалов архиепископа Пимена, пропустив через застеночный ад Городища, повезли в Москву. Там государь назначил соборный суд над архиепископом. Каких только знаменитых имен не встретишь в печальных малютинских отчетах! Исторический слух из хаоса имен и фамилий мгновенно выделит князей Тулупова и Шаховского, например, новгородских архиепископских бояр, и пусть далеко не каждый сумеет назвать, чем представители сих родов знамениты, а все же не преминет отметить, что из древности корни княжеские произрастали, — значит, выделялись какими-то достоинствами предки. Князьями так просто не становились. В Москву на суд погнали владычного дворецкого Цыплятева, конюшего Милославского и прочих менее известных пименовских вассалов. Не поленимся и заглянем в наш простенький зелененький советский энциклопедический словарик, и уверяю тебя, читатель, что ты сразу ужаснешься, из каких родов Малюта людей повязал и под топор подвел. Хоть первого Шаховского, хоть последнего Милославского. Ежели по алфавиту, то последний принадлежал к русским дворянам и боярам, которые выехали из Литвы в конце XIV века, а особенно возвысились в XVII, то есть в следующем за эпохой Ивана IV. Род Милославских дал жену Марию царю Алексею Михайловичу. Анна Милославская вышла замуж за боярина Морозова, имя которого знакомо каждому школьнику. Один Иван Милославский Симбирск защищал от Степана Разина, другой Иван соперничал с петровскими Нарышкиными и в 1682 году разжег Московское восстание.
Шестеро князей Шаховских здесь упомянуто. В настоящих биографических словарях куда больше. Чуть ли не всей русской истории свои плечи подставляли князья Шаховские. В разных лагерях состояли и разным занимались. Вот один ближайший к тому, кого Малюта пытал. — Григорий Петрович. Переметнулся в нерусский стан. Так в нерусском стане и предок Александра Сергеевича Пушкина состоял. Князь в Путивле распространял слухи о чудесном спасении Лжедмитрия I, участвовал в восстании Болотникова, служил советником у Лжедмитрия II. А Федор Шаховской, наоборот, в лагере именно русских пребывал — в Туруханске и Енисейске отмучивал ссылку после мятежа на Сенатской площади. Еще одни Шаховской знаменит развеселыми комедиями. И остальные Шаховские вышли людьми незаурядными и популярными: среди них писатели, воины и администраторы.
Если в Москве земщина кое-как уцелела, то в Новгороде понесла настолько значительные потери, что уже более не поднялась. Боярство тут всякий изничтожал — и посадские, и черный люд, и государь им помог. А жаль! Ей-богу, жаль! Родовитость не должна унижать незнатных. Основать фамилию и увековечить ее среди себе подобных всякими подвигами никому не возбраняется. Зачем же удачливых бить?! Злобный, пьяный и ленивый простолюдин все равно никогда не будет иметь случая выбиться в боярство. Простое происхождение Кузьмы Минина-Сухорука не помешало ему всенародно прославиться.
Княжий двор на Городище превратился одновременно и в Лобное место, и в застенок на открытом воздухе. Опричники толпой гнали обреченных, жен их и детей. Мало им казалось имущество отобрать. Малюта с царем обычно стояли на крыльце. Говорили, что этот поджар огненный сам государь выдумал. Да вряд ли! Скорее из Малютиных холопов кто-нибудь изобрел. Сперва Малюта спрашивал подведенного к крыльцу:
— Кто таков? И почему здесь очутился? Значит, виноват, пес?! Невиноватых тут мы не держим. Выкладывай, какие грехи за душой? С кем из Жигмонтовых агентов спознался?
Отвечали кто как умел: в меру охватившего испуга и умственных способностей. Грязной, Болотов и Булат — малютинский соратник — каждый раз докладывали:
— Вот Артемов в архиепископском полку служил. Соседи сказывали, что у него во дворе поляк Стефан находился. Через него голова и поддерживал сношения с Курбским.
— Точно ли? — переспрашивал царь. — Отвечай правду, не бойся! Однако и не запирайся. Уличу — двойной спрос.
Несчастный стрелецкий начальник, чуя притаившуюся за спиной смерть, не знал, что лучше — сознаться в несодеянном или заупрямиться и отрицать измену. Упрешься — на дыбе сломают, а рядом стоят на снегу жена и детишки мал мала меньше. Если смилостивится государь, то жизнь им оставит. Смотрит вроде не зло, обещает: не бойся! Ну и кто решение принимает? Одни такое, другие иное. А Малюта все равно не слушает и твердит свое:
— Не греши, изменник. Не запирайся!
И молодцам вокруг, которые смахивали на волков, почуявших добычу:
— А ну-ка, попытайте его!
Повлекли к пылающему костру полумертвого, чтоб сжечь. Но если кто опомнится и завопит:
— Винюсь! — тащат обратно к княжему крыльцу для окончательного разбора, а человека давно нет — грязный, кровавый комок, ободранный и дрожащий отболи и оскорблений.
— Вот до чего русского человека довели! — забился в конвульсиях один из обреченных, не выдержав именно обиды.
— Какой ты русский?! — сердито оборвал Иоанн. — Русский человек своего царя разве на Жигмонта-тирана променяет?!
И Малюта любимой турецкой саблей срубил грубияна.
— Какой ты русский?! — повторил он. — И мы, чай, не немцы! К полякам не бежим с злословием. И оттуда изменным способом Изборск не сдавали врагу. В легионах Курбского не шагали на Русь, за пиршественными столами с ним не сиживали, в рот ему не смотрели.
— Так их, псов смердящих, — подбадривал Малюту и Грязного государь. — Так их, изменников!
Потом и спрашивать перестали — не только имя, но и отчего на княжьем дворе очутился. Подгонит Булат дьяка или подьячего, монаха или посадского, Малюта сразу быка за рога:
— Изменник! По всему видать! Прочь его!
Только и слышно:
— Изменник?!
Какой-нибудь опричник иногда откликался:
— Изменник! На него двое указали.
— Взять его!
Уже и не пытали, — а, прибив, вязали веревкой, цепляли к саням или седлу и волочили к Волховскому мосту и оттуда сбрасывали вниз, в огромные полыньи, усеянные мелкими льдинками.
Ах, Волховский мост! Недаром Перун из воды выкинул наверх палку. И палка оказалась толстой и длинной. Не новгородцы одни, получается, сталкивались здесь лоб в лоб, а пришлые из остальных мест русские люди с ними, и не стенка на стенку шли друг на друга, но сильные метали ослабелых с моста вниз. Там, внизу, среди льдин и льдинок, плавали на челнах пособники вельможного ката и баграми, веслами да шестами глушили недобитых, заталкивали полуживых, а то и вовсе живых под лед. Умно придумал Малюта, когда царю предложил:
— С моста свалим изменников! Куда их иначе девать? Мерзлую землю не продолбишь, снегом присыпать — к весне вонь пойдет и болезни. Волки да одичавшие собаки не только трупами будут лакомиться, но и на слуг твоих нападать.
Туго знал Малюта опричное дело. Если больше сотни сразу уничтожить, то вдаль смотреть надо: куда тела девать? Проблема трупов всегда стояла в Европе на первом месте. На Колыме или в Нарыме, на Сахалине или в Воркуте куда проще. Там природа мертвых охотно поглощает. Тело убиенного в звонкое бревнышко быстро превращается, а потом исчезает в вечной мерзлоте.
Так что Волховский мост весьма Малюте пригодился. И сбылось пророчество языческого бога Перуна! Потому что с богом — пусть и языческим — надо обходиться осторожно. Тут новгородцы маху дали. Перуна их предки почитали, а к предкам полагается относиться с почтением. Плюнешь на них, растопчешь идолов и богов, выстрелишь назад, в прошлое — из пушки — получишь в ответ смертельный залп, теперь ракетный. Каким бы прошлое ни вышло, его приходится уважать, даже если прошлое преступно. Откажись от него, осуди, но помни, что и при нем беду бедовали невинные люди, которые искренне молились ложным богам. А искреннее чувство — чувство великое!
Черные пятна усеивали снег вытоптанный и лед поколотый. По дороге от Городища к мосту валялись шапки, валенки, обрывки одежды и женские украшения. Взрослых дочерей и жен новгородцев, когда везли и гнали к Городищу, никак не щадили, лапали на глазах у бессильных мужей и детей. Многие отроки и отроковицы даже не понимали, что с их матерями вытворяют, и не отворачивались В слезах. Орущих пеленочников к спинам матерей привязывали и — айда! — в воду.
Когда столько крови льется, никто ничего не понимает и все действуют как безумцы. Василий Грязной, кривя тонкие губы, однажды заметил:
— Тебе, Малюта, моет помог. Ты без моста бы не справился!
— Вершь, Васюк, врешь! Я справился бы и без моста. Вот пойдем на Псков — увидишь!
Рука у Малюты поджила, мук он больше не испытывал и готовился к походу на Псков.
— Там погуляем покруче! — сказал он Грязному. — Растопчем здесь измену навсегда! Выколем глаза Новгороду — нечем будет на Жигмонта смотреть.
Конечно, Грязной ошибался. Судя по тому, как Малюта разделался с новгородцами, он бы в любом случае справился. Когда жертв перевалило далеко за тысячу и вода перестала принимать сброшенных с моста, Иоанн распорядился:
— Хватит!
— Пресветлый государь, не пожалеть бы потом, — негромко, но угрожающе возразил Малюта. — Не идти же сюда через год-другой?!
— Нет, хватит! — повторил Иоанн. — Хватит, Малюта!
У него все-таки присутствовало то, что сегодня не без иронии можно назвать чувством меры. Слабенький ограничитель вдуше природа поставила, но все-таки он там, внутри, имелся.
— Голодная смерть откосит иных. Новгородская измена подорвана навсегда. Сердце сгнившее я из нее вынул. Отправим Пимена в Москву, судить будем соборно. Учини пока розыск и доказательство измены подлой собери, чтобы чужеземцы лишним не интересовались. Каждый дьяк должен знать назубок, что отвечать в столице путешествующим англичанам да полякам. За посольскими проследи, чтобы в грязь лицом со страху не шмякнулись и споры излишние по поводу Новгорода не затевали. Опричных немцев надо особо одарить. Многие лучше русских действовали. Не забыл арестовать Басмановых родичей? Да к Вяземскому приставь соглядатаев тайных. И на Псков!
С архиепископом расправились дьявольски изощренно. Когда рогатинами и копьями очистили полыньи, на мост приволокли полуживого старца чуть ли не в исподнем. Он лишился и белого клобука, и торжественной своей одежды. Вот сейчас пробил главный колокол для Васюка Грязного. Иоанн только глянул, а Васюк и без слов сообразил.
— Эгей, белую кобылу государеву изменнику! — скомандовал он опричникам, которые немедля привели под уздцы великолепного коня. — И гусли!
И гусли появились по мановению волшебной палочки.
— На своей свадьбе сыграешь! — захохотал Грязной. — Ну-ка подсадите жениха!
Он хорошо помнил, что Иоанн, когда Малюта сорвал с архиепископа клобук, что-то сказал смешное о скоморошьей свадьбе да еще для нее объявил денежный сбор и немало в тот день собрал и от друзей и от изменников.
— Задом наперед сажай да вяжи покрепче! — велел он Болотову.
Государь и Малюта держались поодаль, лишь наблюдая за издевательством ерничающего опричника.
— Задом наперед сажай! Чтоб не забывал, откуда едет и что потерял из-за своего предательства, да не ведал, куда везут и что его ждет! — орал Грязной. — Гудошники да скоморохи, веселитесь! Глядите, для кого свадьбу играете!
И Грязной ударил плетью белую кобылу по крупу, отчего она сделала прыжок вперед, страшно качнув тело старца, похожее на тряпичную куклу. Но этого уже ни Иоанн, ни Малюта не видели. Они повернули коней к Городищу, обсуждая время похода на Псков. Опального и опаленного новгородскими пожарами архиепископа, прежде чем вывести на московскую дорогу, еще долго гоняли по молчаливым улицам, будто вымершим и застывшим в испуге.
В последний раз обращусь к фрагменту из Николая Михайловича Карамзина. Лучше послушать музыку его прозы, чем моей, хотя, быть может, правильней было бы развернуть свою живописную картину. Ну, да случай, и не один, еще представится. Более классических фрагментов я использовать не стану.
Иоанн и Малюта за двойной цепью опричных стояли на крыльце княжьего дома, когда толпа новгородских мужей, непонятно по чьему выбору уцелевших, замерла, сжавшись в черный полукруг, который просто дышал ужасом. И произошло это двенадцатого февраля:
«В понедельник второй недели Великого поста, на рассвете, государь призвал к себе остальных именитых новгородцев, из каждой улицы по одному человеку: они явились как тени, бледные, изнуренные ужасом, ожидая смерти. Но царь воззрел на них оком милостивым и кротким: гнев, ярость дотоле пылавшие в глазах его, как страшный метеор, угасли. Иоанн сказал тихо:
— Мужи новгородские, все доселе живущие! Молите Господа о нашем благочестивом царском державстве, о христолюбивом воинстве, да побеждаем всех врагов видимых и невидимых! Суди Бог изменнику моему, вашему архиепископу Пимену и злым его советникам! На них, на них взыщется кровь, здесь излиянная. Да умолкнет плач и стенание; да утишится скорбь и горесть! Живите и благоденствуйте в сем граде! Вместо себя оставляю вам правителя, боярина и воеводу моего, князя Петра Данииловича Пронского. Идите в домы свои с миром!»
Какая музыка! Какой ритм! Какой речевой аромат! И как это не оценили в XIX веке! Вот как надо писать! Да нельзя — проклятое время по капле ушло! Удивительно, почему современники оставались холодны к такой восхитительной прозе?
Иоанн немедля после произнесения речи удалился от города дорогою на Псков, чтобы вместе с Малютой там совершить свой не менее жестокий суд. И суд тот ничем не отличался по горькой несправедливости от Новгородского.
«Скаски»
Лето после возвращения Иоанна из Новгорода и Пскова выдалось жарким, пыльным и мучительным. Чума и голод медленно и коварно подкрадывались к Москве, но еще не обрушились на люд столичный всей смертельной силой. Царь отдал распоряжение готовиться к походу на Ревель. Стало ясно, что открытое столкновение со Швецией неминуемо, а Швеция — противник серьезный.
— Шведа бить — не рыбу удить, — часто повторял Алексей Данилович Басманов — главный опричный стратег и воевода.
Однако теперь он не у дел, сидит, запершись в роскошно обустроенной избе, никуда носа не кажет, к себе никого не зовет, а царь видеть некогда первого и любимого друга не спешит. Между тем он опричнину придумал и в сердце Иоанна занял место наравне с князем Вяземским, долго никому не уступал самую высокую ступеньку у подножия трона. Без Басманова Разрядный, то есть Военный, приказ начал действовать с перебоями, но царь сие пока явственно не ощутил. Все двигалось по заведенному порядку, хотя железный механизм уже поскрипывал, будто в него кто песка подсыпал.
— Северные рубежи мы обезопасили навечно, — сказал Иоанн Малюте. — Измена в Новгороде и Пскове гадючью головку не поднимет. Ни поляки, ни шведы там поддержки не найдут. На очереди град наш стольный.
Новгородских изменников растыкали по тюрьмам и в столице, и в Александровской слободе. Весной Малюта из застенков не вылезал, вел розыск и днем и ночью. Царь нередко туда наведывался. Перебрали людишек без счета. Искали, кто Пимену пособник, кто поточнее показать на него может. Взяли однажды Василия — городового приказчика — на дыбу. Малюта его посчитал смышленым, а смышленые люди нестойки, ищут, как бы вывернуться и гибели избежать. Вот здесь и раздолье дознавателю. Ежели в наглую отрицаловку не уходит человек — обязательно ниточку даст, и ту ниточку лишь размотать остается. Погром в Новгороде подействовал на жителей, подорвав волю к сопротивлению. Оставшись один на один с заплечными мастерами и чувствуя, что выхода нет, мало кто наглухо запирался. На Василия почему-то Малюта крепко понадеялся и пригласил царя. Царь спустился в подвал, где располагался застенок, и сперва сам принялся расспрашивать.
— Правду откроешь — не просто живот сбережешь, а еще и награжу, — пообещал он городовому приказчику. — При дворе место получишь, воровать научат, и песни захочется тебе петь от жизни такой. Жить намерен али смерть кличешь?
Василий бухнулся на колени:
— Преблагий царь! Все поведаю, что знаю, ничего не укрою.
— Если ничего не утаишь, — улыбнулся довольный Малюта, — то рябины не отведаешь ни у меня в гостях, ни в аду.
Рябиной Малюта называл мелкие раскаленные камешки на железном листе. Упрямых ставил голыми ступнями, и несчастные были вынуждены подпрыгивать, как безумные. Однако желание одно, а умение сплести скаску — иное.
— Пимен меня к Курбскому посылал, — сразу признался Василий. — С грамотой. И в Москву я ездил к боярину, что на Неглинке живет.
— Врешь! — захрипел царь. — Обманываешь своего государя!
— Куда ездил к Курбскому? — спросил Малюта. — Где границу пересекал?
— Сначала в Дерпт пробрался, — ответил смышленый Василий. — А потом и далее берегом до Риги.
— Врешь! — опять воскликнул Иоанн. — На дыбу его!
Малюта сунул руки доносчика в хомут и вздернул. Василий взвыл:
— Обещали-и-и! Пропала моя головушка!
— Сознавайся, что солгал. — И Малюта едва ослабил натянутую веревку.
— Так что вам надо — не пойму! — со стоном вытолкнул из себя Василий.
— Истину, — лукаво произнес царь.
Он сам, впрочем, не знал, чего ему надо и какую истину он ищет. Хотел вытравить измену, а существовала ли она вообще? Стремился выведать правду, но людей болью понуждал к извету. Напраслины не желал, за самооговоры будто бы наказывал вдвойне, а получалось совершенно по-иному. Тогда и говорил Малюте:
— Не полезен он мне. Жить он не намерен! Убери!
Иоанн махнул рукой с безнадежностью. Малюта взял плеть, и недолго осталось дышать смышленому Василию.
— Следующего подавай! — крикнул Малюта новому помощнику по прозвищу Секира.
Он после возвращения из Новгородского похода почистил застеночную обслугу, в заплечные брал по рекомендации, расспрашивал лично, интересуясь и мелкими штрихами прошлого и характера претендента на должность. Секира отвечал всем требованиям шефа опричнины. Из Пскова, чисто русский, без подмеса польского там или литовского, в меру туповат, мускулист, ловок, с цепкой памятью, орудия пыток и норов их выучил быстро, на жалобы и стоны не реагировал, умел секирой башку снести с одного удара, но предпочитал придушить.
— Голыми руками лучше, — как-то обронил он. — Привычней, сподручней да и хлопот меньше.
— Это почему?! — удивился Малюта, которого не каждому удавалось удивить.
— Жаль сталь тупить да кровь лень стирать, — услышал он в ответ. — За ноги — да в яму! Туда и дорога цареву ослушнику, — прибавил помощник.
Малюта покачал головой и хмыкнул. Жалованье поднять не грех. Секира втолкнул следующего.
— Как звать? — спросил царь.
— Иона.
— Чей сын?
— Купца Резанцова.
— Врешь! А сам — кто?
— И сам купец.
— Врешь! Врешь! Врешь! Зачем врешь?!
— Истинный крест, великий государь!
— Как попал сюда? Почему в слободу свезли? В чем виновен?
— Ни в чем! Склад опричные пограбили, просил твоих оставить на расплод. В Нарве воск да пеньку в огне спалили. Пустили по миру! Ну я на твоего и замахнулся. Зачем товар портишь? В казну бери, для царя да для отечества ничего не пожалею, а в дерьмо зачем превращать труд человеческий?! Без смысла какие богатства разметали!
— На царского слугу посягнул, — промолвил Малюта.
— Литву ждал? — спросил царь. — Умысел на мою жизнь имел?
— Нет, — твердо отрезал Иона. — Нет, нет и нет. Хоть убей!
— И убью! — взревел Малюта. — На слугу замахнулся, в хозяина бы стрелу пустил. Али ножом предпочитаешь?
— Ты, палач, меня не заманивай и не путай. Я царю верный холоп, хоть ни разу его в глаза не видел.
Иоанн опустил на мгновение потеплевший взор. Верность?! Верности ему недоставало. Кругом предатели или воры.
— Ну и в чем твоя верность?
— В правде!
— Ну-ка поставь его, Малюта, на рябину, — велел Иоанн.
Поставили — заплясал Иона, завыл.
— Не тяни! Сказывай свои измены! — нервно прикрикнул царь. — Не то издохнешь, пес!
— Это ты мои измены сказывай! — простонал купеческий сын, свалившись на каменный пол.
— С кем дружбу водил? — спросил Малюта.
— Ни с кем!
— Как так?! — вскинулся Иоанн. — Человек без друзей — что зверь лесной.
И он ткнул Иону острием посоха:
— Ну-ка, Малюта, рябины, видно, ему мало, пусть повисит.
— В хомут его, Секира, — распорядился Малюта и без чьей-либо помощи подтащил бревно, чтобы заделать между щиколоток молодого купца.
Секира быстро вздернул обожженного. Малюта задвинул бревно и, упершись ногой, растянул белое тело что было мочи.
— Сознавайся! Не то раскаленную сковородку лизнешь. Тогда и спросу с тебя не будет! Замычишь, что корова! — погрозил Малюта.
— Да в чем мне сознаваться, отец родной! Не в чем! Даром терплю! Даром мучаете! Разорили опричные без жалости, и все! Детишки неизвестно где! Жене маточкино место разодрали — вдесятером навалились! В чем сознаваться-то?!
Голова у Ионы свалилась набок, и он обеспамятствовал.
— Значит, Литву ждал! — горько вздохнул царь. — Не нужен он мне! Убери!
Секира вынул безжизненное тело из хомута и потащил вон.
Так перебрали многих — не только в слободе, но и в Москве, — ничего толком не выяснив. Один иногда показывал на другого, третий ссылался на слухи, четвертого уличали в связях с литовцами и поляками. Иоанн сердился, был нетерпелив, но всю добытую страданиями ересь велел тщательно протоколировать. Мало того: требовал от Малюты точно составленных отчетов. Дьяки Сыскного приказа после возвращения из похода отписали прилежно замечательный документ, от которого Григорию Лукьяновичу уж никак не отмазаться. Здесь придется несколько отвлечься и привести реконструированный текст предисловия к синодику опальных царя Ивана Грозного (7091 года), предваряющего списки невинно погубленных русских душ. Читая эти списки, начинаешь думать, что Иоанн и вправду был немец, то есть человек германского происхождения, о чем любил заявлять неоднократно, вломившийся на русскую землю с войной и изничтоживший ее народ. В привязанности к немецкому он напоминает императора Николая I, приветствовавшего один из прусских полков, носящих его имя:
— Здорово, земляки!
Странно, что и Рюриковичи и Романовы не без гордости упоминали о нерусской своей крови. Иногда цари бравировали даже татарскими корнями. Борис Годунов впоследствии любил вспоминать далекого предка Чет-мурзу, прибывшего на Русь в эпоху Ивана Калиты. Между тем в жилах избранного народом владыки текла не татарская, а русская кровь природных костромичей. Да. Странно все это! Необъяснимо! Русские нерусским происхождением кичатся, а нерусские в русские попасть норовят, да часто мимо! Да, странно все это! И почти всегда труднообъяснимо.
Текст предисловия к синодику опальных гласил:
«(Лета седьм тысящь десятдесят перваго царь и государь и великий князь Иван Васильевич всея Русии прислал в Кириллов монастырь сие поминание и велел поминати на литиях, и на литоргиях, и на понахидах по вся дня в церкви божии).
(Царь и государь и великий князь Иван Васильевич всея Русии велел написати в сенаники князей и боляр и прочих людей опальных по своей государеве грамоте).
Сих опальных людей поминати по грамоте Цареве, и понахиды по них пети, а которые в сем сенаники не имены писаны, прозвищи или в котором месте писано 10, или 20, или 50, ино бы тех поминали: ты, Господи, сам веси имена их».
Самое ужасное в синодике — указание на гибельдетей, сыновей, дочерей и внуков. Безумие в ту пору поразило Иоанна и его подручников! Безумие!
Вот список пострадавших новгородцев: «(Новоторжцев): Салмана (Глуховоя), Роудака, Богдана, Меншой, Григория, Шарапа, Мисюра (Берновых), Осипа, Ивана (Глуховы). (По Малютине скаске новгородцев отделал тысящу четыреста девяносто человек), ис пищали отделано 15 человек: (По малютинские ноугородцкие посылки отделано 1490 человек). Новгородцев: Данила з женою и з детми сам-четверт, Ивана, Стефана (Фуниковы), Ивана (Бурово Чермазов), Ивана (Великово), Михайло, Ивана (Павлинов), Михайлова жена (Мазилова) з двумя дочерми да з двумя сыны, (попова Филиппова сына Благовещенского (Якова) Змиев), Ивана (Извеков)…»
И хоть отделывал Малюта из пищалей и другими способами невинных страдальцев, самому шефу опричнины от этих кровавых «скасок» не отделаться. Здесь чувствуется — в переносном смысле — его рука: рука с зажатой в ней саблей. Не стремился он скрыть от потомства ни числа жертв, ни их имена. В глубине лаконичных строчек сокрыта русская трагедия и, как ни сомнительно может прозвучать эта фраза, трагедия самого государя, который был и палачом, и одновременно жертвой тяжелейших средневековых обстоятельств, жертвой беспощадной борьбы за выживание, злой рок тяготел над ним. И в этом отношении он ничем не отличался от Гамлета, принца датского. Добрый и благородный принц убивал собственноручно и стал причиной гибели невинных душ. Офелия и Лаэрт. Целая семья исчезла с лица земли. Да за убийство одного человека отправляют на эшафот.
В малютинские «скаски» и синодики заносились лишь православные. Представители других, как сегодня любят выражаться, конфессий отправлялись в мир иной, не оставив и следа. За чужих по вере Иоанн не считал себя ответственным и не просил в монастырях возносить молитвы. И этот человек радовался, что ведет свой род от иноземцев!
Пока шел розыск в Александровской слободе и Москве, пока тела осужденных новгородцев и псковичей зарывали в случайно подвернувшиеся ямы без обряда христианского погребения, пока жен и детей изменников государю вымаривали голодом и отстреливали из пищалей, а то и рубили саблями, на западных рубежах дозорные шныряли возле Ревеля, чтобы донести Малюте, не пронюхали ли шведы о близящейся угрозе. Очистить от них Эстляндию было давней мечтой Иоанна. Старый магистр ордена Фюрстенберг умер, и ливонцы искали ему преемника. Он не замедлил появиться — Готгард Кетлер, однако он не захотел превратиться в московского вассала и получить из рук Иоанна корону ливонского короля. Ливонские немцы-опричники — будущие наши мемуаристы, которые вскоре предадут и Иоанна, и интересы Московии, сбежав к Сигизмунду-Августу. — Иоганн Таубе и Элерт Крузе специально прискакали в Дерпт, чтобы подыскать своей второй родине приличного правителя. Магистр отверг их притязания, и тогда они обратились к герцогу Магнусу, датчанину, не исключено, что и родственнику в каком-то колене принца Гамлета, охотно согласившемуся приехать к Иоанну, который объявил его королем Ливонии и женихом двоюродной племянницы, прелестной девушки Евфимии, дочери князя Владимира Андреевича Старицкого. Здесь кроется, быть может, ответ на вопрос, заданный Сергеем Михайловичем Соловьевым: почему Иоанн пощадил старших детей брата?
Княгиня Одоевская была второй женой князя Владимира Андреевича. Первая — Авдотья — принадлежала к роду Нагих, а боярин и доверенное лицо царя, быстро набирающий силу фаворит Афанасий Федорович Нагой состоял в близком родстве со старшими детьми князя Старицкого. Евфимию ждала совершенно иная судьба, чем Евдокию, хотя и она вскоре умерла, но не палач все-таки оборвал ее дни, а чума, поразившая столицу.
— Цены тебе бы не было, Малюта, — часто замечал царь, имея в виду что-то неуловимо таинственное, тревожащее душу шефа опричнины, — если бы ты в шахматы играл.
С шахматами Иоанн не расставался — он и умер чуть ли не за партией. Малюта подыскивал ему партнеров в иностранных слободках среди немцев и англичан, увлекавшихся этой лукавой и дьявольски непонятной игрой. Малюта, наблюдая за передвижением фигур по доске, правила быстро выучил, но далее того не удалось пойти. В соперники себя Малюта никогда Иоанну не предлагал. А немцы-опричники первые шажки к трону за шахматной доской сделали, и английские купцы от них не отставали и до того царю понравились, что многим он выдал опричные грамоты на льготы. Герцог Магнус тоже баловался шахматами, и потому Иоанн ждал его прибытия с нетерпением. Сразиться с датчанами и обставить герцога лестно. Принимая ливонских пленников в опричнину, Малюта предупредил:
— Государь проигрывать не любит.
Возможно, шахматы и природная ловкость немцев, ставших по необходимости ливонцами, помогли втереться в доверие к царю, и он давал Иоганну Таубе и Элерту Крузе различные дипломатические поручения. Так или иначе, будущего короля Ливонии Магнуса встретили в Москве с распростертыми объятиями. Однако война и международные отношения не мешали розыску и судам. Новгородского архиепископа Пимена постановили сослать в дальний монастырь. Оскорбленные и истерзанные новгородцы в надежде сократить муки признавались в застенке Малюте в невиданных преступлениях, оговаривая своего духовного пастыря.
— С новгородцами покончено, — наконец решил царь. — Теперь, Малюта, выкорчуем измену подле нашего трона. И начнем с самых главных зачинщиков.
— Пресветлый государь, мудрей тебя нет во вселенной! — отозвался Малюта. — Брат печатника Третьяк Висковатов ударился в злоречие — вчера врал на поминках, что в Новгороде твои слуги много напрасной крови пролили и что не доказана измена Пимена. Прикажи взять его!
Иоанн приказал, и Третьяка взяли.
— Посмотрим, что скажет печатник Иван Михайлович. Станет ли заступаться за изменника? — Кто дороже ему, брат или царь? Не сам Третьяк выдумал про кровь невинную. Не сам! Иван Висковатов ему напел. Силу большую забрал. Посольским от своего имени указы раздает. Бояр покрывает и мне осмелился перечить. Припомни, Малюта, как он нас встретил после возвращения из похода! — говорил Иоанн раздраженно.
Да, встреча получилась нерадостной. Висковатов, не убоявшись Иоаннова гнева, громким голосом сразу заявил:
— Негоже, пресветлый государь, людишек своих преданных на смерть отчаянную обрекать. Сколько погублено храбрых воевод и бояр! Сколько посадских мучительную смерть приняло от твоих опричников. Зачем Малюту с Грязным да с Ловчиковым и Зайцевым натравливаешь на послушных слуг престола? Кровопийцы первыми тебя один на один с врагом бросят. Опричные воевать не хотят, живота за тебя не положат.
На резкие слова, которым трудно подобрать настоящее определение, царь вначале отвечал спокойно, еще, видно, не решив судьбу братьев Висковатовых.
— Ты изменников, Иван Михайлович, защищаешь. Грешно! И напрасно опричных охаиваешь. Малюта по моему повелению дела вершит. И вершит хорошо! О России заботу имеет. А ты с турком о чем договаривался? Чужой вере способствовал. Крымскому царю родину продал!
Иоанн повторял обвинения опричников — Малюты и Грязного, которые все более захватывали контроль не только над сыскным ведомством, но и над дипломатическим. Малюта чувствовал, что сыск и разведка в сочетании с возможностью влиять на решение международных проблем и отношения с иностранными державами сделают его для Иоанна незаменимым. Но путь к Посольскому приказу преграждал старый ненавистник опричнины и известный за рубежом талантами и обширными знаниями Иван Висковатов. Когда Третьяка Малюта взял в застенок и начал усердно пытать, то брат не остался в стороне. Сплошь и рядом родственники не вмешивались в судьбу тех, кого постиг Иоаннов гнев. Мужья не протестовали, когда жен их ловили на улицах и привозили в дворцовую опочивальню, а потом отдавали на потеху опричникам. Кремлевские преторианцы, давно уверовав в абсолютную безнаказанность, вламывались в дома, избивали до смерти и холопов и хозяев, вытворяя прочие бесчинства и заранее зная, что им ничего не угрожает.
Иван Висковатов царя молил и разных бояр, ведущих дознание, убеждал, что на брата напраслину возвели и что по единому доносу негоже осуждать невиновного. Следователи обязаны доказывать преступление, а не заподозренный должен оправдывать себя.
— Не умничай, Иван Михайлович, — заткнул рот печатнику Малюта. — Коли трое кивают на твоего брата — тут уж ничего не попишешь.
И Малюта подумал: как ты-то сам выкручиваться умудришься?
Против Висковатова улик накопилось, по мнению опричных, предостаточно. А успехи дипломатического ведомства — пустое. Царя везде боятся — вот и все успехи. Сильный любой стране волю навяжет, а слабого слушать не пожелают, будь он и семи пядей во лбу. Царь — сильный, вот послов его и уважают.
Судьба Третьяка была напрямую связана с долгой беседой Иоанна и Висковатова после возвращения опричного войска из Новгорода и Пскова. Не поостерегся тогда печатник. Куда подевался живой и изворотливый ум?! А Малюта сразу сообразил, что участь Висковатовых незавидна. Царь слов на ветер не пускает. Он Висковатова честно предупреждал и не однажды:
— Я вас еще не истребил, а едва только начал. Но я постараюсь всех вас искоренить, чтобы и памяти вашей не осталось. Надеюсь, что смогу это сделать, а если дело дойдет до крайности, и Бог меня накажет, и я буду принужден упасть ниц перед моим врагом, то я скорее уступил бы ему в чем-либо великом, лишь бы не стать посмешищем для вас, моих холопов!
И даже после этих откровенных речей Иван Михайлович не угомонился, а продолжал приставать ко многим, радея о судьбе брата. Глупец! В Кремль ездил по-прежнему, в Посольской избе чужеземных гостей привечал да кваском холодненьким потчевал, Третьяка хвалил и вину его наотрез отрицал. С надменным казначеем Никитой Фуниковым секретно беседовал, и Фуников через сестру свою — жену князя Афанасия Вяземского — пытался помочь приятелю. А Вяземский сам на волоске висел! Иоанн ему обидное обвинение в Опричной думе в лицо швырнул:
— Ты, князь, медленно налоги из земщины выбиваешь. Не нарочно ли вред нам наносишь? Измена кругом, а ты дьяков да подьячих на что нацеливаешь?
— На выяснение истины, пресветлый государь!
— Истины? А что есть истина? — засмеялся царь.
Ну, ладно! Любуйся собой, князек, мелькнуло у Малюты, любуйся. Перечь царю, перечь. Когда Вяземский о Третьяке ему заикнулся, Малюта отрубил:
— Много на себя, князь, берешь! Облегчить недолго. А кому облегчить — ты подумал? За царева недоброхота и государственного преступника просишь. Смотри не промахнись! — И, чтобы побольше уязвить, добавил: — С родичем своим Никиткой целуешься, а казна государева тощает.
Третьяка Малюта особенно безжалостно мучил, предвкушая тот час, когда и старший брат угодит в застенок. Недолго оставалось ждать. И действительно. В первых числах июля царь кликнул Малюту и велел:
— Арестовать Висковатова и Фуникова!
Теперь печальная участь князя Вяземского не вызывала сомнений. Если Фуников погибнет, Вяземскому не уцелеть. Как там сложится — не важно! Доносчик всегда отыщется. Главное — между Малютой и царем образовалось наконец свободное пространство, ничьи тени там не лежат. Ежели еще невесту государю найти из близкого рода, то светлое будущее детям Малютиным уготовано. Скоро свадьбу дочери Марии с Борисом Годуновым на Берсеневке сыграем, потомство, даст Бог, пойдет, зеленая поросль вокруг зашумит, и фамилия Скуратовых-Бельских на целый свет прославится. Многое за последним повелением царя стояло, ко многому дорожку торило. Третьяку Висковатову за все не заплатить. Нынче черед Ивана Михайловича наступает. Ему суждено расплатиться и за прошлое и за настоящее.
Чтобы окончательно сломить сопротивление бояр, Иоанн решил казнить одного из самых ярких представителей рода Оболенских, занимавших в земщине завидное место. Выбор пал на князя Петра Семеновича Оболенского-Серебряного. Этот отважный воевода имел крупные заслуги перед русской державой. Когда планы захвата татарской твердыни начали осуществляться, он выполнил приказ Иоанна идти изгоном на казанский посад. Явившись внезапно перед ним, как повествует летопись, он побил много людей, и живых побрал, и полону русского много отполонил. Между тем сам Иоанн возвратился в Кремль, испытав горечь неудачи. Князь Серебряный принимал участие и в других сражениях. Вместе с покойным князем Александром Борисовичем Горбатым-Шуйским он разгромил конное и пешее войско татарского военачальника князя Япанчи, преследовал бегущих пятнадцать верст и взял более трехсот пленных. Во время событий в Полоцке князь Петр Семенович отличился вместе с храбрым братом Василием и остался там воеводой. Триумвират в Полоцке состоял из двух представителей рода Оболенских и знаменитого воина князя Петра Ивановича Шуйского. Незадолго до смерти князь Серебряный и другой воевода Замятия Сабуров с большим войском перехватали уже ногаев, предавшихся на турецкую сторону, и все, по выражению посла Семена Мальцева, около Астрахани трепещет царя-государя, единого под солнцем страшила басурманов и латинов.
В полдень опричники во главе с Малютой вломились во двор князя, вытащили его на крыльцо и сбросили вниз, на землю. Малюта выхватил знакомую всей столице турецкую саблю и снес не колеблясь защитнику отечества голову.
— Пресветлый государь велел казнить изменника, — сказал он громко.
Даже видавшие виды опричники застыли не то от ужаса, не то от удивления. Болотов, участвовавший в налете, так же поступил с племянником князя. Оболенских надолго устранили из политической жизни России. Июль вообще дал обильную и кровавую жатву. Убийство князя Серебряного вселило неуверенность в каждого жителя Москвы. Никто не чувствовал себя в безопасности. Если Малюта без тени сомнения и жалости расправился с почитаемым воеводой, не раз рисковавшим жизнью ради спасения родины, то что может ждать обыкновенного человека?! Бояре покрепче заперлись в домах и носа не высовывали на улицу, хотя понимали, что царский гнев сокрушит любые замки и препоны. Малюта же, опьяненный насилием, гордился завоеванным преданной службой и интригами могуществом. Он знал, что последует за выборочной чисткой через неделю. В Китай-город к Поганой луже свозили орудия мук, разнообразие которых и отчасти нелепость поражали иностранных наблюдателей. Русские, ко всему привыкшие, смотрели молча, исподлобья, но не без потаенной тревоги. В землю работные люди вбивали два десятка кольев, привязывали к ним бревна поперек таким образом, чтобы края соприкасались с обеих сторон с соседними кольями. Иоанн и Малюта изощрялись в изобретении предметов, которые призваны увеличивать страдания обреченных. Огромный чан предполагалось наполнить водой и разжечь под ним костер. Нашли сосуд с трудом и доставили торжественно в Китай-город под свист и гогот мальчишек. Иоанн рассчитывал, что к Поганой луже начнется стечение любопытствующего народа, привлеченного свирепым зрелищем небывалых масштабов. Но получилось наоборот: до околицы расползлись слухи, что государь собирается предать позорной смерти не только заподозренных в измене.
— Мои шпики слух распустили, пресветлый государь! — похвастался царю Малюта. — Каждый дрожать должен. За каждым что-то есть!
— А за тобой? — спросил царь и не получил ответа.
Поганая лужа
Китай-город напоминал хорошо укрепленную фортецию. Его обнесли стеной из бугристого камня, в которой зияли глубокие бойницы. Башни придавали Китай-городу непобедимый и угрожающий вид. В последней декаде июля опричники оцепили Поганую лужу, не пропуская на площадь никого. Маневры кремлевских преторианцев и постоянные наезды Малюты увеличивали страх беззащитных перед царем москвичей. Торговцы постепенно исчезли с рыночной площади. Лавки они бросали незапертыми. И вот день настал. Иоанн поутру прискакал на Поганую лужу в полном боевом облачении. Вооруженный до зубов отряд черных кромешников сопровождал его и свиту. Рядом с Иоанном гарцевал на горячем жеребце царевич Иван, опоясанный мечом и с рыцарским, трофейным, копьем в руке. Жесткий характером и чем-то смахивающий на отца, он вовсе не выглядел удрученным или взволнованным предстоящей экзекуцией. Осмотрев приготовленное, Иоанн остался доволен. Вызывало удивление лишь отсутствие зрителей.
— Где народ мой? — спросил царь у Малюты.
— Гнева твоего, пресветлый государь, убоялся.
— Пошли объявить, что я сложил с них свой гнев.
Малюта отправил глашатаев в разные концы Москвы. Однако помогло плохо. К Поганой луже народ по-прежнему не спешил. Слухи, пущенные Малютиными шпиками, оказались сильнее царского посула, и бояре, и посадские, и простой люд не желали попасть в переделку. Печальная судьба изничтоженных новгородцев стояла перед глазами. Помаявшись в одиночестве, Иоанн решил лично обратиться к жителям, укрывшимся в своих домах. Он проехал по главным улицам с одной и той же речью:
— Московский народ! Я покарал только изменников и предателей, воров и разбойников, запускавших руку в государственную казну. Смерть мученическую примут лишь те, кто пожелал привести на русскую землю поляков и литовцев, татар и турок. Ответствуйте мне: прав ли суд мой?
Могучий громыхающий голос царя оказал действие. Робость у обывателей если не исчезла совсем, то немного ослабела, и сперва женщины, а за ними и мужчины пошли к месту казни. Там уже топталось до трех сотен арестантов в железах, пригнанных опричниками. Земцы во главе с боярами и богатыми посадскими держались кучно, готовые вот-вот разбежаться, еще до конца не уверовав в то, что пообещал Иоанн. Он все-таки не ожидал подобной реакции со стороны горожан, хотя Малюта доносил:
— Дрожат, аки псы в мороз. У каждого рыльце в пушку. Милостив ты, пресветлый государь! Но благодарности, особенно от бояр, не дождешься. Вели пометать их в реку. Она тут глубока — ни один не уйдет. Лучше десятерых невинных утопить, чем единого изменника упустить.
Так считал, между прочим, и Алексей Данилович Басманов. Он сформулировал главную юридическую мысль опричнины, призывая опричных судей ею руководствоваться. А чем кончил? Но Малюта не боялся участи бывшего любимца Иоаннова. Слишком прочная связь протянулась между ним и царем. За все годы службы Малюта ни разу не отступил от царских поведений, ни разу не возразил ему, никогда, подобно Басманову и Вяземскому, не пытался навязать противоположного мнения, а хитро представлял дело таким образом, что от прямолинейного и жесткого решения некуда было податься. Иоанн будто сам наталкивался на него.
— Ты — владыка, пресветлый государь, как укажешь, так и состряпаем. Как пожелаешь, так и сотворим, — не уставал повторять Малюта.
Шеф опричнины действительно оказался первым в кремлевском курятнике, но всегда держался позади царя на две лошадиные головы и ждал, пока кивком или взмахом руки позовут. Он давно овладел многослойным искусством придворного, не гнушаясь никакой работой. Иногда отодвинет деликатно постельничего — случалось и самого Дмитрия Годунова — и сапоги с ног Иоанновых снимет легко и аккуратно, совершенно нечувствительно для ног государя, который часто жаловался на боли в щиколотках и коленях. Край одежды не упускал поцеловать, а иные пренебрегали старинным обрядом, возбуждая тем в душе Иоанна подозрительность. Взора Малюта не отводил от государевых очей, смотрел не мигая, позволяя Иоанну заглянуть в самую душу. А упрямые земцы взирали исподлобья, недобро, губами шевелили, телом сжимались, выказывая надменным видом пренебрежение к словам и поступкам царя. Малюта даже дома, сидя на лавке в обнимку с женой Прасковьей, никогда на него не жаловался, никогда не осуждал, хотя внутри себя нередко и долго носил обиду. Давно он мечтал получить поместье в Водской пятине и хвалил тот край не единожды. А царь — ни в какую, веком набрякшим не моргнул, пропускал намеки мимо ушей. Это как понимать и как к этому относиться? Малюта относился правильно. И не лез с советами и просьбами. Советы и просьбы Иоанн не любил и почти всегда с порога отвергал. В занятой позиции опала сама тебя обойдет, ибо русский царь справедлив и за преданность щедро платит.
Иоанн всегда ощущал тонкость в неожиданно сложившейся ситуации. Чтобы казнь еще больше устрашила, надо кого-нибудь — пусть и большую часть осужденных — отпустить на свободу. Жить любому хочется, и люди сообразят, что у них есть выбор. Обращаясь к земцам, Иоанн, не советуясь нисколько с Малютой, громко и внятно объявил:
— Прощаю тех, кто ждет справедливой кары по правую мою руку.
Он заранее распорядился отделить до двухсот узников от прочих, поставленных поближе к кольям, причину никому не объяснив. Малюта давно привык к Иоанновой непредсказуемости и постоянно находился в готовности исполнить самое загадочное повеление. Счастливчиков тут же отрезали от тех, кому не повезло и кто сумрачно ожидал своей тягчайшей участи.
— Возьмите, бояре, этих людей. — И царь махнул плетью на вольных. — Дарю их вам! Принимайте и уводите с собою. Гнев с них слагаю, и опалы на вас никакой не будет. Не имею никакого суда над ними.
Обрадованная земщина, тут же приняла к себе раскованных, которые немедля покинули рыночную площадь. Иоанн опять повторил слова, произнесенные им неоднократно на улицах столицы:
— Народ! Увидишь ты сейчас муки и гибель, но караю изменников! Ответствуй: прав ли суд мой?
— Да живет многие лета государь великий! — раздалось в ответ.
— Да погибнут изменники!
— Живи, преблагий царь!
— Ты хорошо делаешь, что наказуешь изменников по делам их!
Пока шли последние приготовления к казни, Малюта велел выяснить, куда поместили помилованных, памятуя по опыту, что царь, быть может, не всех, кому сохранил жизнь, отпустит бесповоротно.
Первым к кольям и бревнам подтолкнули печатника Висковатова. Сорвав изодранные и окровавленные тюремные одежды, опричники привязали Ивана Михайловича, будто распяли на кресте. Один из братьев Щелкаловых, быстро набиравших силу, дьяк Василий, начал по свитку вычитывать вины печатника, признание которых Малюте не удалось вырвать и в застенке:
— Иван, секретарь великого князя, вероломный — вероломно и поступил! Именно он написал королю польскому, обещая ему передать крепость Новгородскую и Псковскую. Это первый знак твоего вероломства и обмана! — И Василий Щелкалов, оторвавшись от свитка, вздернул свитую толстую плеть, висевшую на запястье, и хватил печатника по макушке. Кровь залила лицо Висковатого. И хоть шеф опричнины сам готовил казнь на Поганой луже, он только в ту минуту осознал, что царь велел Щелкалову провести экзекуцию с особой жестокостью. И не ошибся.
Дьяк громко и щеголевато произносил, ударяя каждое весомого смысла слово по обычаю старых дошлых глашатаев, съевших собаку на озвучивании царских грамот. Иоанн любил вслушиваться в хорошо изученный текст, постепенно укрепляя свою веру в то, о чем в грамоте писалось и что далеко не всегда соответствовало действительности. А Малюту и подавно убаюкивали эти песни — ему приговор важен, а не истина. Прав государь: что есть истина? Малюта в мгновение ока правду в ложь превращал и обратно — ложь в правду. Истина — что оборотень, ее как пожелаешь, так и вывернешь! Главное, чтобы клещи под рукой находились.
— Второй знак вероломства и обмана, — продолжал Щелкалов, обращаясь к Висковатову, — ты писал к царю турецкому, увещевая его послать войска к Казани и Астрахани. Это второй твой обман и вероломство. В-третьих, ты писал царю перекопскому и таврическому, чтобы он опустошил огнем и мечом владения великого князя. Тот, учинив набег с войском, причинил большой урон жителям московской земли. И раз ты виновник столь великого бедствия, ты уличен в вероломстве и обмане, учиненном против твоего государя.
Подтверждением того, что Висковатов и в застенке не признал обвинений в измене, являлись его мольбы, вознесенные на небо к Всевышнему:
— Свидетельствуюсь Господом Богом, ведающим сердца и помышления человеческие, что я всегда служил верно царю и отечеству. Помилуй меня, Бог Всемогущий. Не дай клеветникам моим восторжествовать.
Конь Малюты стоял рядом с Иоанновым. Шеф опричников, склонившись к плечу повелителя, тихо произнес:
— Клятвопреступник! Уже за одно это его следует придать мучительной казни! Преблагий государь, не вздумай его помиловать!
Малюта боялся, что печатник возвратится через какое-то время в Посольскую избу. Настроения Иоанна переменчивы.
— Слышу наглые наветы, — голос Висковатова, несмотря на страдания, окреп, — не хочу более оправдываться, ибо земной судия не хочет внимать истине!
Малюта, рискуя вызвать неудовольствие патрона назойливостью, заметил:
— Что меня обидел, во лжи уличая, — пустяки! Но вот царя своего и повелителя оскорбил — это политическое преступление. Усомниться в благости и справедливости твоего сердца, пресветлый государь, подло! Только что ты помиловал изменников, даруя им жизнь. Не поспешно ли решение, пресветлый государь?! А измена даже в Опричной думе свила гнездо — что уж поминать о земщине! Алексей Данилович сколько хвалил мне в глаза печатника? И тем хорош, и этим! А Фуникова?!
Иоанн дернул плечом:
— Не мешай!
И Малюта догадался, что Иоанн и не предполагал смягчать приговор.
— Судия небесный видит мою невинность! — внятно произнес печатник.
Царь кивал, будто соглашаясь. Повернув голову к нему, Висковатов воскликнул:
— И ты, о государь, — увидишь ее перед лицом Всевышнего!
Накануне поездки на Поганую лужу Иоанн мрачно и испытующе бросил:
— Не палачам казнить доверю, а близким нам по духу князьям и боярам, дьякам и подьячим! Мои друзья должны делом доказать, как они верны мне.
Малюта спрыгнул с коня и, подняв глаза на Иоанна, спросил:
— Кто должен довершить казнь предателя?
— Пусть каждый особенно верный поможет уйти на тот свет вероломному!
Малюта первым кинулся к печатнику и занес над ним нож, одновременно припомнив другие слова Иоанна: «Не худо бы, чтобы вину признал, да не в застенке у тебя, а при всем честном народе».
Малюта замер на мгновение и придвинул губы к уху распятого.
— Сознайся, Иван! Не губи душу, — шепнул он. — Покайся. Жизни тебе не обещаю, но смерть облегчу. Моли государя о прощении!
— Никогда! Никогда! Никогда! Будьте прокляты, кровопийцы, вместе с вашим царем!
И Малюта ударил ножом Висковатова по лицу, срезав начисто нос. Кровь хлынула ручьем на белую впалую грудь. Малюта возвратился назад и сел в седло. А особенно верные пустились наперегонки к крестообразно висящему на бревнах телу и начали кромсать живое и стонущее. Среди них не последним у кольев оказался подьячий Иван Реутов. Кривым лезвием он секанул печатника меж раздвинутых ног и тоже побежал обратно к царской свите. Иоанн, внезапно сузив глаза, подозвал его поближе:
— Ты, поганец, должен обязательно ту же испить чашу, которую испил он. — И Иоанн ткнул плетью в сторону безобразного кровавого месива, над которым, что псы, издевались ближние бояре и князья, обезумев, наверное, от одного вида исполосованного тела.
Реутова царь заподозрил в желании сократить мучения печатника. Дай Бог, чтобы так действительно было. Иван Реутов вскоре умер от чумы, и царь не успел растерзать подозрительного подьячего.
Теперь настал черед Никиты Фуникова. Он стойко держался, наблюдая за казнью друга, с которым связывало многое. Василий Щелкалов и ему вычитал по свитку вины. Фуников спокойно и с достоинством выслушал навет. Ему приписали колоссальную растрату, а также систематическое расхищение государевой казны. Отвергнув щелкаловские обвинения, казначей воскликнул, повернувшись к царю:
— Се кланяюся тебе в последний раз на земле, моля Бога, да приимешь в вечности праведную мзду по делам своим!
— Ах ты, пес шелудивый! — заорал Малюта. — Ну-ка, ребяты, охладите его кипяточком!
— Нет, не я пес шелудивый, а ты, прегнусный, с твоим богомерзким царем превратили отечество в вонючую поганую лужу! Недаром здесь нас казните. Потонете в ней, нечестивцы!
— Смерть ему! Смерть! — прокатилось по опричным рядам.
Но Фуников уже принимал смерть болезненную под рев патриотически настроенной толпы. Из ковшей его обваривали кипящей водой, а потом леденили студеной. Огромный чан быстро пустел. Трудно вообразить, во что превратилось тело казначея.
За четыре часа больше сотни людей — новгородцев, псковичей и москвичей — отправили на тот свет, предав отвратительной казни. Терзать на Руси умели, что и говорить. Другого дьяка, Григория Шапкина, с женой и двумя сыновьями, обезглавил некий князь Темкин, плененный литовцами и впоследствии обмененный на полоцкого воеводу и посланника Довойну. Репутацию Темкина грязнило пятно — к возвратившимся из плена Иоанн относился с недоверием. Еще одного дьяка, Булгакова, умертвил земский боярин Иван Петрович Яковлев-Захарьин. И его репутация не считалась безупречной. После бегства князя Курбского он вызвал неудовольствие царя, вынужден был бить челом и покаяться в действительных и мнимых прегрешениях. Прощения при учреждении опричнины боярин добился после поручительства митрополита Афанасия. Митрополит получил позволение отпечаловать боярина Яковлева и князя Воротынского. Иоанн любил приближать к себе людей с червоточинкой — они служат вернее. Ну Яковлев и отличился, забросав Лобное место частями тела приговоренного к ужасной смерти дьяка.
Малюта совсем умом тронулся от пролитой крови. На третий день после описанных событий он собственноручно умертвил девять боярских детей, затупив турецкую саблю об их крепкие загорелые шеи. Никогда Поганая лужа еще не видела подобного зверства. Московские женщины и дети не пользовались никакими преимуществами перед новгородскими. Их тоже топили в реке, как котят. Жены бояр и дворян подвергались надругательствам. Бесстыдство Малюты достигло предела и даже становилось запредельным. Рыдающим простоволосым женам задирали сарафаны, и Малюта, криво усмехаясь, кричал, желая возбудить в толпе низменные инстинкты:
— Ну-ка, сучка, покажи, какая ты есть на самом деле!
В толпе смущенно вздыхали и отводили глаза. Мало кому из сбежавшегося черного люда, несмотря на падение нравов, нравилось похабное обращение с женщинами. Из задних рядов иногда пророчили с риском попасть в лапы опричников:
— Мать твою да женку так же позорить будут! Не боись!
— Время твое, кат, придет!
Опричники бросались в густое человеческое варево, но редко кого удавалось вытащить на пустое место для расправы. Толпа, напружинившись, выдавливала опричников прочь. Царь в сопровождении Малюты ночью вломился в дома Висковатова и Фуникова, терзал и бил плачущих полуодетых женщин, особенно измываясь над пятнадцатилетней дочерью печатника — любимицей отца. Иоанн велел всех отправить в монастыри. Увезли в телегах на рассвете в чем застали. На непогребенные тела убитых натыкались где угодно: и у стен Кремля, и на Неглинке, и в арбатских переулках, и в самых неожиданных уголках — в садах, на паперти церквей и на околицах. Перечисление только знакомых жителям окраин знатных людей заняло бы не одну страницу. Назовем лишь нескольких, удостоенных Николаем Михайловичем Карамзиным памяти: думный советник Захарий Иванович Очин-Плещеев, который уже однажды попадал под опалу. Очины — родня Басмановым. Один из них — царский пристав — сопровождал князя Владимира Андреевича Старицкого, когда тот ехал из Лук в свой удел семь лет назад. С падением Басмановых Очины оказались под ударом. Погиб и богатейший сановник Иоаннов Хабаров-Добрынский. Смерть принял от рук опричников сын покойного Федора Воронцова — Иван. Умертвили и потомка славного в XIV веке боярина Квашни Василия Разладина и многих других. Опричники обезглавили новгородских дьяков Румянцева и Ростовцева. Под топор попали приближенные архиепископа Пимена князья Шаховской-Ярославский и Тулупов-Стародубский, псковский наместник владыки и его дворецкий Неудача Цыплятев. Жены и дети разделили их участь. Ивана Шаховского царь ударил булавой.
Но самое поразительное — судьба Алексея Даниловича и Федора Алексеевича Басмановых. Князь Курбский сообщает, что младший Басманов избежал смерти, зарезав по повелению Иоанна собственного отца. В иной мир последовал и брат Федора Петр. По другим сведениям, старший Басманов подвергся высылке в отдаленный монастырь, а Федор окончил свои дни в тюрьме. Однако сын его и внук Алексея Даниловича Петр Федорович выжил. Царь Борис Годунов взял его к себе воеводой. В начале Великой Смуты он выступил во главе войска и разбил отряды шедшего на Москву Лжедмитрия. Князь Курбский ненавидел Алексея Басманова, считая его вдохновителем опричнины. Возможно, что это заставило автора одного из первых на Руси исторических трудов присоединиться к распускаемым в столице слухам. Курбский также обвинял Иоанна в предосудительных отношениях с сыном Алексея Даниловича. Мужеложство в Московии почиталось непростительным грехом.
Противно да и нет нужды описывать все зверства лета 1570 года. Не лучше ли напомнить слова Карамзина, который, завершая рассказ о том, что вытворяли на Поганой луже и в последующие дни, воскликнул:
— Таков был царь. Таковы были подданные!
Я просто слышу его трепещущий от гнева голос, когда он, подошедши к этому месту своей истории и откинувшись на спинку кресла, горестно произнес две емкие и короткие фразы, впитавшие в себя всю политическую и общественную сущность тогдашней России. И лишь потом, вновь взяв отброшенное перо, занес их на свои скрижали. Глубже Карамзина никто не раскрыл характер эпохи казней в лето 1570 года. Он объяснил ее с исчерпывающей полнотой. К этому объяснению вряд ли стоит что-либо прибавить. Главным виновником происшедшего был, конечно, сам царь. Его никто не в состоянии был остановить. Но без Малюты события на Поганой луже приняли бы иную окраску. Ни Басманов, ни Вяземский не сумели бы с такой быстротой и жестокостью воплотить в реальность желания Иоанна. Судопроизводство шеф опричнины вел ускоренным темпом. Разумеется, Малюта нашептывал всякие небылицы царю, пугая его неверностью первых опричных руководителей. Но одними интригами Басманова и Вяземского Малюте не свалить. Первый был умным и дельным воеводой, храбрым и преданным России воином, второй — личным другом царя и родственником казначея Никиты Фуникова. Устранение опричной верхушки отвечало тайным стремлениям царя. Режим к тому времени оформился окончательно, и Иоанну показалось, что сейчас он нуждается только в преданных исполнителях. Опричнина в том виде, в котором она существовала, в конце концов разочаровала царя. Ему нужен не давильный — горизонтальный — пресс, а разящее копье. После погромов и чисток свидетели и участники их должны уйти в небытие. Не все, правда. Малюта часто задумывался над тем, что ждет его в дальнейшем, и чем больше он задумывался о будущем, тем очевиднее становилась мысль, что, только опутав Иоанна прочными родственными связями, он сможет рассчитывать завершить дни свои в доме на Берсеневской набережной, хотя он знал, что и родная кровь не всегда защищала от государевой злобы и опалы, а то и изнурительной казни. Иногда Малюта с какой-то болезненной обидой ощущал неустойчивость положения у подножия трона, ловя косой острый и испытующий взгляд царя. Быть может, стоит пойти вместе с войском в Ливонию и там погибнуть, спасая семью от высылки из столицы? Захочет ли его отпустить Иоанн вместе с герцогом Магнусом? Странные чувства овладевали Малютой. Не проще ли пойти под шведские пули и тем избегнуть убийственной опалы и наверняка смерти от удавки в келье монастыря или на эшафоте? Жену и детей положившего живот за царя вряд ли он тронет. А у него дочери и сын. Мария вышла замуж за Бориса Годунова. Что ждет ее? Малюта остался один подле Иоанна из первой опричной когорты. Один! Между ними — никого! Ни надменного Басманова, ни ловкого Вяземского. Но именно теперь перед ним разверзлась бездна, и он увидел всю непрочность своего положения. Как-то Иоанн неслучайно заметил на пиру:
— Опричники разбаловались. Не пора ли их разогнать? Не издать ли указ, запрещающий под страхом наказания употреблять само слово «опричнина»?
— Пресветлый государь, — тогда ответил Малюта, — пора! Кто верен тебе, и в другом кафтане останется верен.
— Разлюбил я черный цвет, — задумчиво обронил царь.
Но между тем он ничего не менял в жизни Кремля. На Поганой луже он вместе с царевичем Иваном продолжал сводить счеты со строптивыми новгородцами. Стрелял из лука, бил копьем. Царевич от отца не отставал. Не отставал и в ином. Иоанн дочь Висковатова отдал на потеху царевичу, вернув из ссылки. Пригожая и образованная, она в усладу будет, а не обузой. С ней, чай, застольная беседа слаще постели.
— Бери! Не жалко! Тебе жениться давно надо.
После смерти царицы Марии Темрюковны и казни ее брата он приказал Малюте:
— Пусть поездят по городам да пошарят в московских теремах и сыщут мне добрую и приветливую супругу. Третий брак разрешен церковью. И в обиду новую царицу я не дам. Более враги мои ядом ее не изведут, как двух предыдущих.
Малюта распоряжение исполнил, но он давно уже предназначил повелителю в супруги Марфу Собакину, родом из Коломны. По другим источникам, отец Марфы был новгородским купцом, что, впрочем, сомнительно. Какие-то родственные узы связывали Малюту с Собакиным. За Марфу горой стояли и жена Прасковья, и дочь Мария.
— Свахами будете и свадьбу скоро сыграем! — пообещал домашним Малюта.
Если Марфа войдет в опочивальню царя, то жена и дочь Малюты станут ее наперсницами, во всякое время вхожими не только в кремлевские покои, но и в любимый Иоанном дворец в Александровской слободе. Марфа — раскрасавица, сбитая плотно, с пышной грудью, огромными голубыми глазами и алым ртом. Словом, вкусы царя были таинственным образом учтены самой природой девушки. Надоели Иоанну восточные худышки, гибкие как лоза, с черными, как непроглядная ночь, очами: сколько ни смотри в них — души не увидишь. Малюта не сомневался, что, расхваливая прелести Марфы, он без труда уломает Иоанна. Однако, чтобы не вызвать царского гнева, Малюта каждый раз докладывал подозрительному владыке о результатах поисков. Лучше, чем Марфа, не сыскать. Суета между тем поднялась изрядная. Слухи о существовании в дальних городах и поместьях необычайных красавиц проверялись и перепроверялись. Гонцы мчались в разные стороны и из разных сторон, с противоречащими друг другу указами и сообщениями, а Малютой приготовленная невеста спокойненько ждала назначенного часа под боком, в Коломне.
Мысли о том, что станется с семьей в случае опалы, не оставляли в покое Малюту. Он так часто соприкасался с бессмысленной смертью, что и к собственной гибели начал относиться без особенного страха.
Вообще, люди в ту пору тяжко жили, но зато легко умирали. Иные почитали за счастье умереть, сражаясь. Еще совсем недавно Малюта вместе с Иоанном и царевичем Иваном перебили десятки поляков и литовцев, взятых в плен в Изборске. Сначала их хотели обменять на икону из Виленского собора, но гетман Хоткевич медлил, и раздраженный царь решил перед казнями на Поганой луже покончить с неприятными ему чужеземцами, поступающими не по-христиански. Жестокость и безжалостность кары и своих заставит задуматься. Нечего им рассчитывать на милость! Ведь они с чужеземцами нередко заодно. Пусть узнают, что и их ждет.
Пленники содержались в трех тюремных башнях. Малюта предупредил Иоанна о возможной опасности при налете:
— Шляхтичи — народ завзятый. От них и удара ножом дождешься. Не рискуй драгоценной жизнью, пресветлый государь! Держись подалее от бойниц.
Чутье опытного охранника и на этот раз не подвело. Шли к башням на рысях, с дикими возгласами:
— Гойда! Гойда!
Царь любил мощный и протяжный клич. Степь, лунная ночь, разбойный топот копыт, в седле отважная стража. Клич вселял в него бодрость и уверенность. У первых ворот встретили, как потом выяснилось, купца, который, испугавшись опричной орды, кинулся прочь. Малюта догнал и снес по плечи голову саблей. Стали стучать в калитку:
— Открывай, открывай!
Сторож темницы, увидев царя в сопровождении опричных бояр и стрельцов, обомлел. В отверстие Малюта разглядел побелевшее лицо. Руки у старика дрожали — никак не удавалось отодвинуть засов.
— Бревно сюда! — скомандовал Малюта.
Прочную калитку, обшитую железными полосами, высадили мгновенно. Малюта ворвался вперед и саблей, которую не вложил еще в ножны, с лезвием красным и мокрым от крови, рассек сторожа на две части — такова оказалась сила удара.
— Чтоб больше не страшился, а поспешал. Царь перед тобой, пес! — объяснил он мертвецу.
Теперь у ног властелина лежало два сторожа, но оба одноногих.
— Лихо рубишь! — усмехнулся Иоанн. — Выводи заключенных во двор!
— Гойда! Гойда! Пся крев! Выходи!
Вначале появился рослый усатый шляхтич Павел Быковский и сразу нарвался на царское копье. Оно вонзилось ему в грудь и застряло. Поляк, обливаясь кровью, попытался вырвать древко и броситься на Иоанна. Ему это удалось.
— Сын! — позвал царь. — На помощь!
Он хотел сдержать поляка, размахивая мечом и не подпуская к лошади. Малюта выскочил из дверей башни и тоже кинулся к царю. Но Иван успел раньше. Размахнувшись, он прошил тело шляхтича копьем, да с такой силой, что чуть не задел Малюту, намеревавшегося схватить Быковского за плечи. Ну и пошли работать убойными ножами, мечами и копьями. Поляки сопротивлялись как могли, но без оружия ни себя уберечь, ни опричникам урон нанести не получалось. Умирали элегантно, если смерть вообще может быть элегантной, красивой, — без стонов, с проклятьями на устах, в схватке. Никто не опустился на колени, никто не унизился до мольбы о жизни.
— Бей их! Не жалей! — кричал царь, пришедший в бешенство от неожиданного сопротивления шляхты. — Псы поганые! Над православной иконой ругались. В затворе сколько держали! Бей их! Не жалей!
— Бей их! Не жалей! — эхом отзывался Малюта.
Известного ему чеха Безу он уложил копьем. Альберта Богуцкого, тоже знакомого, которого недавно брал в застенок, пронзил Болотов коротким татарским дротиком.
— Айда ко второй башне! — приказал царь.
У ее дверей повторилась та же картина. Знатного мужа Ракузу и его зятя Якова Мольского прикончили Иоанн и Малюта. Женщин, которые содержались в темнице с детьми, не пощадили. И опять царь сорванным голосом вопил:
— Бей их! Не жалей!
С сидельцами третьей башни поступили не менее суровым образом. Там посекли всех до одного. Спаслись лишь спрятавшиеся среди тел слуга капитана Чичерского Андрей Мочаржевский и хлоп пана Страбского.
— Пировать! Пировать! — загалдела свита. — Пировать!
— Гойда! Гойда! — И царь присвистнул.
Понеслись пировать. Спрыгнув на землю перед Красным крыльцом кремлевского дворца, Иоанн, сузив глаза и нервно вздернув бородку, которую подстригал с особой тщательностью, как отец, великий князь Василий III Иванович, когда женился на его матери Елене Глинской, родственной по крови избиваемым полякам и литовцам, резко бросил через плечо Малюте:
— Пусть завтра похоронят этих нечестивых псов! И сровняют с землей! Папежники не люди! Чего вздумали: из киота драгоценные перлы выковырять! Ну я им покажу!
И показал! Ругаться над божественным ни один православный не позволит, а тем более — царь! Шляхта полегла почти сплошь. Андрея Мочаржевского на другой день поймали и расстреляли излука, а хлопу пана Страбского развалили голову шестопером. Маленькой худощавой польке удалось притаиться под телами иссеченных, но ее не пощадили: вытащили и убили ударом ножа.
За всей этой кровавой тризной внимательно наблюдал немец-опричник родом из Померании Альберт Шлихтинг, но о собственной роли в побоище он в своих записках предусмотрительно умалчивал. Впрочем, какой мемуарист сознается в преступлении, хотя преступлением стоит почитать одно присутствие при сем ужасном деле.
Ну да ладно! Новгородцев избил, облыжно обвинив в измене, Алексея Даниловича Басманова, соратника давнего, так или иначе умертвил, боярскую верхушку и князей родственной крови уничтожил, талантливых интеллектуалов, таких как Иван Висковатов и Никита Фуников, дотла истребил — оправдать нельзя, как пытался Сергей Эйзенштейн, прибегая к фигуре умолчания и иными способами искажая действительность, но понять цепь этих преступлений еще как-то удается: боялся, ненавидел, по-своему смотрел на будущее России и собственного уже не монархического, а тоталитарного, диктаторского режима — и массу добавочных причин отыскать можно, в том числе и религиозного порядка, однако зачем он князя Афанасия Вяземского жизни лишил — друга верного, давнего и незаменимого?! Неужто за то, что архиепископа Пимена предупредил князь о грозящей опасности? Или за то, что женился на сестре Никиты Фуникова? Да велики ли грехи человеческие? Ведь князь шагов к спасению пастыря не совершал. Просто напомнил старцу об осторожности. Нет, не велико преступление. И поначалу Иоанн колебался — какую участь приготовить тому, кого любил и кем якобы был уязвлен. Царь не прощал ни малейшего уклонения. В подобной неверности Малюта, например, никогда не замечался. Иоанн раньше княжеского брата уничтожил, затем жену — урожденную Фуникову — на воротах вздернул и холопов дворовых перебил. Вяземский не дрогнул, вел себя, будто ничего не случилось. Но когда Малюта послал за ним по приказу царя, выяснилось, что Афанасий Иванович скрылся. Через пару-тройку дней опричный голова Григорий Ловчиков, который и прежде доносил на своего начальника, вынюхал, что князь спрятался у близкого Иоанну человека, придворного врача Лензея. Один давно, выходит, готовил убежище, другой бесстрашно предоставил его. Вяземского схватили и передали в руки бывших подчиненных. Били князя палками нещадно по пяткам, вымогая денег, при стечении московского мрачно взирающего на экзекуцию люда. Истерзанный князь каждодневно платил требуемую сумму и указывал, где скрыты главные его богатства. И других будто бы своих должников втянул Афанасий Иванович в расследование. Не помогло!
— В железа его — и на Волгу, в посад Городецкий! — распорядился не моргнув глазом царь.
Дружба дружбой, а политика политикой. Однажды заколебался — нет тебе прощения.
В тюрьме князь и отдал Богу душу.
— Будет знать, как царю изменять! — сказал Малюта опричным слугам. — Государь пресветлый, живи тысячу лет!
— Живи и здравствуй, преблагий царь! — завопили громко в ответ опричники, надсаживая глотки (поленишься — пожалеешь).
Да, таков был царь! Таковы были подданные! Домысливая, перелагая и описывая все эти драматические происшествия, я постоянно возвращаюсь к характеристике эпохи, которую дал Карамзин, невольно страшась вступить со знаменитым писателем и историком в соревнование. Да как же не бояться! Хотелось прежде привести его слова, но что-то удерживало. Надеялся, что по-своему скажу, пусть не лучше, да по-своему. Законное желание скромного литератора. Немало бумаги извел, немало часов промучился, и признаюсь, впрочем без стыда, что не получилось того, о чем мечталось. Тогда позволил я себе, благо избранная форма романа располагает и даже подталкивает к тому, возвратиться вновь к классическому тексту, нарушив прежнее обещание, и в нем отыскать и объяснение, и отдохновение от терзаний, обязательных при моих занятиях.
«Таков был царь; таковы были подданные! — восклицает с болью за Россию и русских Николай Михайлович Карамзин, восславивший истинную свободу не менее, чем его современник Александр Сергеевич Пушкин. — Ему ли, им ли должны мы наиболее удивляться? Если он не всех превзошел в мучительстве, то они превзошли всех в терпении, ибо считали власть государеву властию божественною и всякое сопротивление беззаконием; приписывали тиранство Иоанново гневу небесному и каялись в грехах своих; с верою, с надеждою ждали умилостивления, но не боялись и смерти, утешаясь мыслию, что есть другое бытие для счастия добродетели и что земное служит ей только искушением; гибли, но спасли для нас могущество России: ибо сила народного повиновения есть сила государственная».
Сегодня никто не осмелится произнести ничего похожего, а ведь в них — в этих простых и доступных мыслях — заключается и счастье, и трагедия, и величие России — удивительной и для живущих в ней прекраснейшей в мире страны, которая упрямо и болезненно расстается с трудным прошлым, вглядываясь в будущее даже и тогда, когда оборачивается назад.
За окном — рокочущая моторами московская ночь. Дыхание Карамзина освежает мой мозг и опаляет щеки.
Последние конвульсии
Малюта никогда не забывал, что Иоанн часто подвергает опале людей, которые оказались свидетелями его слабости и заблуждений. Он не прощал близким торжества над собой, а когда ошибка становилась явной, надо было притвориться, что она несущественна, случайна и не влияет на складывающуюся обстановку. Однажды ныне отосланный на Север боярин Алексей Данилович Басманов упрекнул царя в нераспорядительности:
— Не промедлил бы ты, пресветлый государь, с посылкой стрельцов на Оку, не имели бы мы сейчас татар под боком.
Иоанн ничего не ответил, но посмотрел на Басманова исподлобья. Взгляд был пронзительным и злым. Позже в беседе с Малютой царь заметил:
— Басманов — воевода смелый и опытный. Расторопности ему недостает. Не подтолкнешь — замешкается.
Малюта тут же воспользовался открывшейся перед ним возможностью, тихо произнес, наблюдая за реакцией царя:
— Любит других ругать, а сам в Ливонию опаздывал к месту сбора. Опричных голов распустил и угодников вокруг себя развел. Зато возки барахлом доверху набивает!
Но сейчас Малюта сообщит Иоанну нечто из ряда вон выходящее, нечто затрагивающее самые сокровенные струны.
— Таубе и Крузе сбежали! — воскликнул он, вихрем влетая в покои царя.
Редко он позволял себе нарушить устоявшийся церемониал, но нынче Иоанн остался в одиночестве. Кроме Малюты, у него нет опоры, и шеф опричнины не сдержался.
— Таубе и Крузе сбежали! Верил ты им, пресветлый государь, а они тебе — нож в спину! Мало того, что сбежали по предварительному сговору с собакой Жигмонтом, так еще Дерпт погромили мятежом, немчину Розену посулив златые горы! Опричников перебили и стрельцов — видимо-невидимо!
Начальнику немецких наемников Розену Иоанн тоже доверял, послав в помощь новоиспеченному королю Ливонии Магнусу-датчанину.
— Не может того быть! — воскликнул Иоанн. — Неужели со мной так расплатились — за земли мои да за богатства несметные, которыми я их одарил?!
— Так! Именно так, пресветлый государь! — подтвердил Малюта, скрывая внутреннее удовлетворение.
Измена свила гнездо в самом центре опричнины. С неверностью Басманова и Вяземского Иоанн кое-как смирился, но Таубе и Крузе, немецкие ливонцы, ставшие русскими дипломатическими агентами, не должны были предавать единоплеменника. Германской кровью перед ними Иоанн гордился. И не раз — в шахматы играл! Они клялись защищать интересы Москвы на Западе и чем закончили?!
— А Розен, которому я платил, как никто?! — изумился царь. — Никогда не менявший хозяина без предварительного извещения местный Розен?!
— Цена грош — дороже вошь! — сказал Васюк Грязной, выглянув из-за плеча Малюты. — Поймаем да медведями, пресветлый государь, потравим подлеца!
После неудачи под Ревелем осенью 1571 года Таубе и Крузе запродали Дерпт Польше с помощью литовцев. Немецкий наемник Розен поднял мятеж, но уступил вскоре быстро пришедшим в себя русским и оставил город. Ландскнехты не смогли противостоять вооружившимся ремесленникам и купцам. Если Таубе и Крузе — главные опричные дипломаты — переметнулись, то что думать насчет бояр, готовых пресмыкаться перед Жигмонтом за какое-нибудь жалкое имение вроде городишки Ковеля. И здесь небось Курбского рука поработала! Таубе польский король встретил высоким пожалованием. Опричник стал бароном.
— Вон куда заползла измена! Без бояр да без Курбского, пресветлый государь, не обошлось! Татар кто навел? Они! Сколько снюхалось с нехристями? — подливал масла в огонь Малюта. — Перебрать бы людишек — до одного! Дозволь, пресветлый государь, розыск начать. Не послать ли Болотова в Ливонию, чтоб подробнее вызнал?
— Посылай! — согласился Иоанн. — Неужели изменили? Может быть, ошибка?!
— У меня ошибок не бывает, — надменно ответил Малюта. — На то мы и царские твои слуги! — спохватился он.
Год складывался неудачно. С первых весенних месяцев поражение опричных войск в Ливонии осложнило положение на юге, где хан Девлет-Гирей собирал свою орду и ногаев для похода на Север. Малюта знал, что к татарам много русских перебежчиков ушло. Но и поймать удалось изрядно.
— Земцы на тебя, пресветлый государь, напраслину возводили, что, мол, сам ты измышлял измену, которой нет. А меня, твоего преданного холопа, чуть в грязной луже не утопили. Шептались по углам, что я-де в застенке пыткою принуждаю ложно показывать. Государь пресветлый, переступи порог и сам послушай, что и не под пыткой показывают псы поганые. — Малюта каждый раз приглашал царя в застенок, делая всегда вид, что Иоанн не своею охотою идет в гости к заплечным мастерам.
Слухи о том, что царь дни и ночи проводит в застенке, давно бродили по Москве. Царское ли дело уголья под пятки холопам подгребать?! Не царское! Однако без того не обходилось.
— Приди, пресветлый государь, послушай, что врут! Мол, заперся с опричными в слободе от страха перед татарами. А как не запереться?! Ведь жизнь твоя бесценна! Что с державой будет, коли с тобой что случится?! Я за все в ответе! Мой шпик, тайно перекрещенный турок Сулейман, донес, что дорогу Девлет-Гирею открыл боярский сын Кудеяр Тишенков. Да он ли один? Нет! Сносились прежде с Мстиславским! Забыл боярин и долг и честь и что ты, пресветлый государь, брат его по крови. Где правда? Князь Старицкий сколько раз тебя, пресветлый государь, с матерью своей обманывали? Не счесть! Им бы благодарить тебя за дарованную свободу, а они жалили, как змеи. Хуже змей! Шпик и не под пыткой, пресветлый государь, твердит: не Кудеяр бы Тишенков, хану поганому Москвы не видать как своих ушей. — Малюта говорил спокойно, убедительно и тем воздействовал на чувства Иоанновы куда сильнее. — На разумные твои поступки клевету возводят. Двух цариц со свету сжили! На опричных плюют, суда не боятся.
— Опричные плохо дерутся, — вдруг сказал царь. — Под Ревелем они виноваты. Я им сколько пушек дал?! И пушкарей отменных! А что получилось? Сколько палили, да все без толка. И Девлет-Гирей их обошел.
— Земцы виноваты больше, — не отступал Малюта. — Они на опричных клыки точат, потому как сами к нам занесли измену. Милославский с татарами снюхался.
— Докажи!
— И докажу, пресветлый государь, докажу! Враги твои слух пустили, что, мол, к татарам потому бегают — не иначе казни на Поганой луже их устрашают. А какой казни убоялся, пресветлый государь, Курбский, которого ты как брата и друга взлелеял?! На едино слово твое окрысился! Будь, пресветлый государь, тверд. Хоть нынче к вечеру переступи порог… — Здесь Малюта запнулся: не захотелось темницу или застенок своим словом назвать, — да послушай! Сколько раз татар мы отбивали от Москвы! А здесь вдруг пропустили?! Отчего? Сила, что ли, русская поистратилась? Никогда не поверю! И ты, пресветлый государь, не верь! Басманов с Вяземским как тебя подвели? Теперь враги шипят, что ты-де ушел и войско бросил. А как же предок твой славный Дмитрий Донской поступал? Разве он в леса не убегал? Не скрывался там с дружиной? Не уберег бы себя — на Калке ему верха не одержать! Когда Новгород в опричнину взяли да начали укреплять — осудили! Мстиславский с Бельским первые завопили: в англицкие земли царь нацелился! Когда Вологду строили, они же ворчали: в дебрях желает отсидеться. Когда на тебя с ножом раб наскочил из московских черных людей и мы тут же в слободу подались Бога молить, что изменники честному народу в уши надули? Народ-де от тебя отвернулся! Разве такое простить можно! Никогда! Хан Девлет-Гирей Казань с Астраханью требует, русскую землю пустошит, а ты, пресветлый государь, ему не уступил ни пяди. За то тебя славить надо, а бояре что поют?! И слаб ты, и бежишь, и слушать никого не желаешь, и пируешь на костях, и бьешь их несправедливо, и поместья берешь, и холопов вешаешь! Да как же не вешать, когда извести и тебя и нас, слуг твоих, мечтают!
— Докажи!
— Да что доказывать! — горько усмехнулся Малюта. — Палачом меня нарекли! А ведь палач палачу рознь! Как не палачествовать, когда князь Вяземский из твоих рук ел, а к новгородцам склонился?! Как не палачествовать, когда ты Басмановых ласкал, а они к тебе спиной обернулись. Как не палачествовать, когда и Воротынский, и Умнов-Колычев, да и все Колычевы разом с Яковлевыми, Захарьиными и Юрьевыми тебе, пресветлый государь, первые недоброхоты. Невесту дьяки искали — смеются! Не хотят счастья твоего, лютой ненавистью кипят! А в Священном писании сказано: чем башня выше, чем богатства больше, тем злоба сильнее.
— Где сказано? Что-то не упомню!
— Я читать не обучен, пресветлый государь! Скаски за меня дьяки пишут. Но памятью крепок. Сызмальства знаю, что в Священном писании так говорится. Когда сын мой, Максим, умер — радовались! На пиру у Шереметевых, шпик мой донес, боярский сын Чолобов, вино пив, кричал: «Поделом палачу!» Жена моя в слезах, братья стонут, а он: поделом палачу! Вот, государь пресветлый, холопская благодарность. А я тому Чолобову жизнь спас.
Иоанн и раньше выслушивал советников, правда, потом поступал по-своему. Но собственное решение часто не отличалось от внушаемого. Эту особенность в последнее время Малюта учитывал. Он остался единственным, кого Иоанн не перебивал. И прежде Иоанн любил выспросить Малюту. Речи шефа опричнины его умиляли. Разве Малюта не прав? Разве Кудеяр Тишенков не навел татар на Москву? Разве он один или сам-друг смог бы убедить татар в правоте, принесенного в клюве? Девлет-Гирей — опытный воин, он не позволит себя обмануть. Хан привлек ногаев. Значит, среди нападавших находился знаменитый враг христианства мурза Дивий. Уж этот своего не упустит. Способный стратег и отличный тактик, мурза с пренебрежением относился к разбойным грабежам. Он мечтал уничтожить Россию, захватить ее всю целиком. Он не собирался делать из Иоанна данника. Он хотел присоединить огромную северную территорию к Большой Ногайской орде и создать чингисхановскую империю. Завоеваниями Чингисхана бредили многие. Столь страшные и странные фантазии посещали свирепых южных владык. Сулейман Великолепный не отказался бы от того, чтобы зеленое знамя развевалось на башне Кремля. Но пока татары если и нападали на Москву, то не пытались захватить надолго, а пленив мужчин, женщин и детей, откатывались обратно в степи и скрывались в Крыму, выставляя заставы крепчайшие у Перекопского перешейка.
Весной Девлет-Гирей объявил священную войну Московии. Воодушевление крымчаков достигло предела. Они поклялись освободить Казань и Астрахань. Русские будут прижаты к Литве и Польше. Ливонию захватят шведы. Кремль будет задыхаться в огненном кольце ненависти. Разве Малюта не прав? Тут какой-нибудь перебежчик вроде Башуя Сумарокова в одиночку ничего поделать не может. Тут, безусловно, бояре действовали, облеченные государственной властью. Кто, кроме Бельского с Мстиславским, способны провести столь тонкую операцию? И ведь как действовали! И опричные войска винить трудно. А стрельцов — тем более.
Когда Девлет-Гирей очутился возле незащищенной Москвы, воеводы не в поле решили сопротивляться, а завели полки собственные в окрестности посада, где тысячи людей скопились, которые убегали от татарской конницы. В узких улицах не развернуться. В мае давно не шли дожди. Сухие крыши да стены хорошо горят! Вот Девлет-Гирей и зажег их. Ветер довершил начатое татарами. Одна незадача — пограбить хорошенько не удалось. Огонь жег мусульман не хуже христиан несчастных, тащивших на себе жалкий скарб. Москва-река наполнилась трупами. Давка на улицах поднялась невиданная. Многих погубила паника. Выброшенные наверх пытались идти по головам и плечам. Такого столпотворения столица не знала.
— Дурачье! — кричал Иоанн в бешенстве. — Дурачье! Хотели обороняться между тесными бревенчатыми зданиями. Ну не изменники ли?!
Малюта взял на дыбу одного из очевидцев, боярского сына Петра Матвеева. Только сунул руки арестованного в хомут, как тот заплакал:
— Не терзайте меня. Все расскажу, что ни спросите!
— А спрошу я тебя, — подхватил его слова царь, вступая в застенок, — кто и где из воевод стоял и по какой причине там разместился? Ты холоп Мстилавского. Стремянный али меченосец?
— К саадаку приставленный, великий государь, — сквозь муку простонал холоп Мстиславского, которого сам Малюта медленно подтянул вверх. — Все расскажу, великий государь. Приневоливать меня не надо! С охотой поведаю!
— Ну-ка подтяни его еще, — велел Иоанн, — чтобы охота не пропала.
Малюта напряг веревку, суставы у боярского сына щелкнули, и тело необыкновенно вытянулось. Казалось, что на веревке висит огромная и белая рыбья тушка. Пальцы на ногах судорожно сжались, а потом выпрямились. Матвеев пытался коснуться ими пола, отчего медленно повернулся лицом к Иоанну. Царь вытянул посох и задержал движение. Подняв глаза, он пристально посмотрел в лицо, искаженное болью.
— Хорош! Нечего сказать! Отвечай, кто и где стоял и зачем в городе укрылись, когда в чистом поле татарам пришел бы быстрый конец. Кто распорядился? Бельский? Мстиславский?
— Боярин Морозов присоветовал, а Воротынский против него ругался.
— Ослабь вервь! — приказал Иоанн. — Дай вздохнуть!
Секира перехватил конец у Малюты, и Матвеев уперся большими пальцами в пол, испытав оттого неописуемое облегчение.
— Дальше! — вздохнул царь. — Дальше!
— Да побыстрей, — велел Малюта. — Не с одним тобой беседа.
— Бельский с Морозовым и Большим полком стали на Варламовской улице.
— В Кремле, что ль, задумали спасаться?
— Сие мне неведомо, великий государь, — произнес Матвеев, перебирая пальцами ног в поисках опоры.
Иоанн жестом приказал Секире облегчить положение висящего. Уцепившись за какую-то неровность, боярский сын замер. Бледность с щек постепенно сползла.
— Мстиславский и Шереметев с правой рукою укрепились на Якимовской.
— А что ж Воротынский?
— Ругался долго, да нечего делать одному в поле. Взял Татева и на Таганском лугу против Крутиц, где попросторнее, засаду устроил на татар. Князь Темкин с храбрыми твоими опричниками укрылся за Неглинной.
— Кто первым дрогнул?
— Не мы, великий государь. Крепко держались на Якимовской, пока многих не посекли.
— Ну-ка вздыбь его, — кивнул царь Секире.
Секира послушался и вздыбил. От этой вздыбки он сам получал удовольствие. Между заветным бугорком на полу и кончиками пальцев появился зазор. И на том зазоре сосредоточился сейчас весь смысл жизни матвеевской.
— Мстиславский сносился с Бельским? — спросил царь.
— Не вем, великий государь. Сказывали, что Бельский в свой дом побежал и в погребе спрятался.
— Трус! — вскричал царь. — И помер как трус! Вот мои недруги, — обратился он к Малюте. — Никто Москву защищать не хотел. Сколько людей из-за них погибло под татарскими саблями. Изменники! Розыск, Григорий Лукьянович, не прекращай до полного установления истины. Я знать хочу, кто Москву пожег. На ком вина? Курбский далеко, а гнилые корешки его здесь.
Москва впервые подверглась такому тотальному уничтожению. Единый Кремль уцелел. Князь Бельский не был трусом. Тяжело раненным его в Кремль доставили.
— Чужеземцев сколько погибло! Англицкие купцы! Немчины-ремесленники. Ущерба мне нанесли изрядно, — резко произнес царь. — Так что розыск продолжай, Малюта.
Матвеева спустили с дыбы и выволокли прочь. За ним вышел царь, не ожидая, пока в застенок втолкнут следующего. Кудеяра бы Тишенкова заловить да остальных перебежчиков. Надо же такому случиться! Никто его из воевод не предупредил о скором продвижении татар. Родича царицы Марии князя Михаила Черкасского он на кол усадил по одному только подозрению в сношении с татарами. Надо бы выспросить у захваченных нехристей, которые не смогли уйти с Девлет-Гиреем: действительно ли отец покойной царицы Марии и Михаила находился среди нападавших врагов? Князь Михаил начальствовал над передовым полком. Успех обороны в большой мере зависел от действий опричных стрельцов. Князь Михаил вполне мог пожертвовать интересами России. С ней брата царицы теперь мало что связывало. Нрав князя Иоанн знал хорошо и, хотя пользовался его услугами, не очень-то высоко ценил развратного и лживого главу Опричной думы.
— Сын против отца никогда не пойдет, — заметил Малюта. — У них так не водится. И если шпики правду донесли и слух верен, то князя давно надо было удавить! Однако припомни, пресветлый государь, добром ли князь Темрюк с Девлет-Гиреем шел? Крымчаки его не раз били и сынов его в полон брали.
— Никому верить нельзя! — ответил Иоанн. — Какой он мне тесть?! Колокола татарва проклятая с церквей посбивала. Серебряного звона православных лишила. Но все одно русские воеводы виноваты. Изменою хотели меня взять.
После татарского нашествия Малюта вел розыск и днем и ночью. Царь велел ему и дьяку Андрею Щелкалову начать переговоры с Девлет-Гиреем и через шпиков уяснить замыслы не только крымчаков, но и османов. Едва успел возвратиться из Крыма царский гонец Севрюк Клавшов, как Иоанн велел Малюте вместе с Щелкаловым-старшим подробно расспросить его насчет действий Кудеяра Тишенкова, который сообщил Девлет-Гирею, что Свиная дорога на Москву свободна и на ней нет застав. Клавшова Малюта в застенок не брал. Гонец поведал, каким почетом перебежчик пользуется у крымчаков. Ходит и ездит везде вольно, одет богато, чуть ли не каждый день с ханом встречается и на пирах присутствует.
— За измену щедро платят, — зло повторял Малюта. — Того и гляди землю получит и веру переменит!
— Мстиславского надо бы расспросить, — говорил Иоанн. — Без него Москва бы цела осталась. Не может того быть, чтобы князь в стороне от этого изменного дела стоял.
— И Барымский царевич не на одного Мстиславского показывает. Федька Салтыков замешан крепко в изменных замыслах.
Федор Салтыков не земский боярин и не член Боярской думы, как князь Мстиславский. Салтыков — опричник, близкий Иоанну человек, кравчий. А кравчий, что постельничий, подле царя постоянно. Однако Малюте старую опричную гвардию надо до конца убрать. Нельзя ограничиться Басмановыми да Вяземскими с холопами. Лейб-медик Арнульф Лензей в пожаре московском погиб — не от руки Малюты. Вяземский у него в избе прятался, пока Малютины шпики не обнаружили предателя.
— Среди опричных заговор, — твердил Малюта царю. — Много о себе возомнили. Им власти большей захотелось. Царская длань тяжела. Пограбить да погулять — одна забота, а за отечество живот положить жалко. Почистить их, пресветлый государь, пришла пора. Налипло грязи на колеса много. Отряды из земцев воюют лучше. Стыдно! Корят земцы тебя пирами, но кто, как не ты, пресветлый государь, доверил им Москву оборонять?! Поляки и литовцы силе твоей удивляются и тебя страшатся.
Знатоки последнего периода опричнины в один голос утверждают, что инициатором розыска и казней после нашествия Девлет-Гирея на Москву стал Малюта. Именно он в этом году более других приблизился к царскому трону. Он и домой неделями не возвращался. А осенью, после свадьбы Марфы Собакиной с Иоанном, в прямое родство с потомками Рюрика и Ивана Калиты вошел. Бороду еще покороче подстриг, кафтаны переменил и без сабли часто показывался. В Посольский приказ хозяином являлся. При Иване Михайловиче Висковатове ездил туда пореже и уведомлял печатника, а как лицо ему ножом расковырял, так дьяки посольские, едва Малюту завидев, на колени чуть ли не валились — кланялись в три погибели. Впрочем, через баб многие худородные и не очень к царской фамилии прилипали. Самый простой способ. Женская красота путь наверх пробивала без промедления. Марфа царя очаровала, однако на кашлявшей и сохнувшей не по дням, а по часам раскрасавице женился он, не пожелав обидеть Малютину семью. Перед аналоем стоял в окружении Скуратовых-Бельских и Годуновых. По смерти девицы Малюта пустил слух, что извели молодую ядом. А как не поверить, если при нем — при самом Малюте — англицко-немецкий астролог и лейб-медик Елисей Бомелий лично состоял. О нем слава шла, что отраву он изготовляет быструю. Велит царь, а иногда и без его ведома Малюта, чашу поднесут боярину, и через неделю, а то и через день-другой пение ангелов приговоренный услышит. Марфу, понятно, спровадили Иоанновы недоброхоты. Кто только жизнью не поплатился в пятую, по выражению Николая Михайловича Карамзина, эпоху казней!
Опричника Григория Грязного, любимца Иоаннова, отравили. Дьяка из опричного Конюшенного приказа Булата Арцыбашева Малюта умертвил только за то, что тот мечтал сосватать свою сестру царю. Несчастную девицу шеф опричнины отдал на забаву стрельцам. По приказу Иоанна Малюта схватил опричного воеводу князя Темкина и его сына, опричного же воеводу Ивана, и утопил в реке. Ну, о кравчем Салтыкове и нечего говорить. Изменнику одна дорога! Его двоюродного брата Льва Андреевича сначала в монастырь заточили, а позже и на плаху бросили. Бояр Яковлевых-Захарьиных забили насмерть палками. Иоганн Таубе и Элерт Крузе того сами не видели, про что писали, но отмыться Малюта на том свете от обвинения не сумеет. Синодик опальных не позволит. Князь Курбский, правда пристрастный историк, утверждает, что и малых детей жизни лишили, например, сына одного из Яковлевых — Никиту. Дочь боярина Василия Михайловича Захарьина-Юрьева с младенцем, сыном князя Михаила Черкасского убили без колебаний. Сын боярина Протасий погиб несколько позже. А между тем Василий Яковлев был пестуном царевича Ивана и не раз отцу жаловался:
— Диким зверем растет. Удержу нет! «Казням хочу предаваться, как государь».
И действительно предавался. Пленных поляков избивал, на Поганой луже копьем и саблей орудовал, из ковша кипятком казначея Фуникова окатывал. Василий Яковлев того не одобрял. И против ранней женитьбы царевича возражал.
— Негоже молодцу голых девиц в щелочку, да еще рядом с батюшкой оглядывать. Зачем? Мамки с лекарями за него решат. Красу видел издали, словом перемолвился — и довольно!
А царю Елисей Бомелий мочу невест в стакане демонстрировал, ну и царевич смотрел. Государь и отец — одно, а сын и царевич — душа юная — другое.
— Зачем в один месяц с сыном браком сочетаться? — недоумевал Василий Яковлев в своем кругу. — Да еще у сына выспрашивать, как он поял жену молодую. Разврат это вселенский. Сын на пирах на голые зады скоморохов и так нагляделся, наслышался о развратных деяниях. Молодость беречь надо, а не страсть к голой плоти разжигать.
Жизнь потерял и князь Гвоздев-Ростовский. И воевода Замятия Сабуров, родной племянник первой жены Василия III — бездетной Соломониды. Кто голову в тот год уберег, тот счастливым себя почитал. Сажали на кол, рубили на плахе, топили в реке, забывали на месяцы в темнице, травили медведями и прочими дикими зверями, зашивали в шкуры и травили собаками, вешали на воротах собственных домов и чего только не творили. Окруженные изменой, Иоанн и Малюта порождали новые измены в еще большем количестве. Не будь Поганой лужи с ее Лобным местом, вряд ли Кудеяр Тишенков Девлет-Гирею бы предался. Зачем сыну боярскому Башую Сумарокову хана науськивать на Москву? Он ведь не татарин, не турок, не немчин.
Не всегда можно было объяснить причину скоропалительных казней. Яд Бомелия действовал быстро, но еще быстрее принимал решения царь. Непонятно, например, почему поплатился жизнью спальник Григорий Грязной?
Перебрал людишек Малюта в 1571 год бессчетно. Больше, чем когда-либо. Посадских, холопов, рабов, пленных, женщин, мужчин, детей, стариков. Измена, конечно, гнездилась внутри Московии, но справиться с ней уже опричнина не могла. Новгородский разгром странным эхом прокатился по всей стране. Опричнина еще не пришла в упадок, но первые симптомы разложения уже появились. Опричные старались избавиться отдаренных им земель и получить кусок в земщине. Малюта тоже мечтал получить надел в Шелонской пятине. Вместе с ним о новых поместьях думали и опричники рангом поменьше. Иоанн все чаще и чаще отзывался об опричных дурно.
— Они воры и разбойники! — повторял он, когда какая-нибудь жалоба земца достигала его ушей. — Взять его на правеж! — И он указывал на опричника, решая сразу дело в пользу земца.
Еще недавно ничего подобного не происходило. Опричный мог превратить земца в ничто — и на суде, и собственноручно. Он мог свободно высадить земца из нажитого дома или поместья, забрать у него жену или дочь.
После казней на Поганой луже и устранения Басмановых и Вяземского царь при слове «опричнина» морщился.
— Нет у нас никакой опричнины, — жаловался он вторично приехавшему английскому послу Дженкинсону. — Это все выдумки литовцев да поляков. Их секретные агенты распространяют обо мне порочащие слухи. Какая опричнина? Где она?
И тут же Иоанн дал распоряжение ловить болтающих об опричнине, тащить на правеж и бить кнутом на торгу, иногда и до смерти. Секли опричные палачи, а опричные глашатаи объявляли причину страшной экзекуции. Кнут мог рассечь человека поперек. Клочки мяса летели в разные стороны.
— Нет опричнины? Где она? — суетливо спрашивали в толпе у наивных малютинские шпики.
Но удивительное дело, чем быстрее катилась опричнина к закату, чем реже в Кремле и приказах — Разбойном, Сыскном, Разрядном и Посольском — встречались опричники раннего призыва, тем ярче разгоралась звезда Малюты. Ну на пирах — понятно, без Малюты и шута Васюшки Грязного не обходилось. Понятно, что женщин умыкать Иоанн никому не доверял, кроме шефа опричнины, но он Малюту вовсе не прятал, а ставил на приемах рядом с троном, послов иных отправлял к Малюте за советом и вообще ни одного дела не ведал без того, которого, казалось, должен был убрать в первую очередь. Он даже Васюка Грязного на пиры более не звал, а его другу Малюте — первое место.
— Люблю я тебя за то, что ты не вор, — как-то признался Иоанн. — Из моих рук кормишься. Люблю и за то, что правду доносишь без страха, какова бы она ни была. Люблю за то, что ни пули, ни ножа не боишься, за то, что грудью меня прикрываешь, за то, что ни разу во мне не усомнился и меня не обманывал. Каждому властителю да такого бы Малюту!
И Малюта в такие моменты припадал к его руке и целовал ее долго и самозабвенно. Они жили душа в душу, и ничто более не разделяло их. И до конца дней Иоанн не имел лучшего сподвижника, именно сподвижника, а не фаворита. Он знал, что Малюта мечтал о боярстве и даже однажды, как мы помним, попросил царя о том, но что-то тайное Иоанна удерживало, а Малюта не настаивал.
— Зачем тебе шапка боярина, пес? — однажды спросил Иоанн с непроясненной улыбкой. — Ты и так при мне — рядом! От шапки боярской до куколя ближе, чем от черного шлыка до длиннополой рясы. — И Иоанн со странным выражением на лице взглянул на Малюту, будто зная, какие споры и предположения вызовет у потомков то, что Малюта до смерти оставался всего лишь опричным думным дворянином и дворовым воеводой.
Погребение на Ламе
Опричный думский дворянин Пушкин скакал, пригнувшись к луке седла, стараясь уберечь лицо от резкого и влажного ветра. «Как странно, — думал он, — у нас в России мороз покруче, а дышится легче». Влага войлоком забивала нос и рот, а грудь начинала болеть от недостатка воздуха. Близость остуженного январем моря давала себя знать. Позади мчались опричные конные стрельцы, окружая широкую и длинную повозку с привязанным к ней деревянным ящиком, обшитым толстой дерюгой. Пушкин спешил засветло добраться до яма, переночевать и, едва развиднеется, спешить дальше. Шли уже по русской земле, но до Иосифо-Волоколамского монастыря оставалось не близко.
Как только царь позвал ночью к себе, Пушкин понял: поручат сопровождать тело Малюты к месту упокоения. Он застал царя в пустой комнате, где горели две кривые оплывающие свечи, прилепленные к изголовью плоского некрашеного, со следами сучков, ящика. Тело Малюты вчера вечером подготовили к погребению. Он лежал, скрестив руки на груди, обряженный в торжественный, золотом тканный черный кафтан, при сабле, с расчесанной головой. Пушкину почудилось, что Малюта жив и спит. Рана от тяжелой шведской пули, угодившая в грудь, была закрыта. Царь сидел возле стола в излюбленной позе, насупившись, и лишь пальцы, судорожно когтившие резные подлокотники, выдавали его состояние.
— Доставишь гроб в Иосифо-Волоколамский монастырь. Вызовешь митрополита Даниила. Пусть отслужит, будто со мной прощается. У казначея государственного князя Мосальского возьмешь сто пятьдесят рублей на вклад по холопе по моем, по Григорье по Малюте Лукьяновиче Скуратове! Гляди не ошибись, чтоб все сотворили как надо!
— Пресветлый государь, — подчеркнуто мягко промолвил Пушкин, опускаясь на одно колено, — не изволь беспокоиться, выполню все, как велено.
— Иди! Если что не так, взыщу. Он мне как брат был.
Да и Пушкину покойник был как отец родной. Взял в опричнину, приблизил, отличал перед иными, не забывал ободрить:
— Молодец, Пушкин!
И вот теперь многие верные слуги царские осиротели. И сам царь осиротел.
В первой же серьезной стычке, как двинулись из Новгорода на Нарву, при штурме Вейсенштейна, Малюта принял смерть. Вейсенштейн скорее крепость, а не обычный город. Хорошо укреплен, обнесен высокими стенами. Подле него надолго застрять можно было, а царь желал поскорее добраться до Нарвы, чтобы показать шведскому королю Юхану III, что угрозы покончить с притязаниями Швеции на Ливонию и отомстить за неудачу Иоаннова голдовника Магнуса достаточно серьезны. Ревель все равно станет русским. Передовой отряд Малюты появился у стен Вейсенштейна раньше других войск. Шпики донесли, что шведов укрылось в городе всего с полсотни, остальной вооруженный люд — купцы и ремесленники, и Малюта сразу решил штурмовать.
— Сделать дар государю нам не помешает, — сказал он Пушкину, вынимая из ножен послужившую ему не раз турецкую саблю.
Он улыбнулся какой-то неясной, почти обреченной улыбкой и, отвернувшись от Пушкина, начат отдавать опричным головам распоряжения.
Едва солнечные лучи ударили в глаза защищавшимся и огонь из пищалей стал менее плотным, пушкари выкатили орудия на открытую позицию и ударили по городу. За стенами поднялся дым, и Малюта, взмахнув саблей, увлек за собой стрельцов.
— За Русь святую! Покажем царю-батюшке, каково наше войско! — громовым голосом крикнул он. — Вперед!
«Басманов бы на рожон не полез», — мелькнуло у Пушкина. Боярин потомил бы шведов, помял бы их, попугал. Но, верно, делать нечего! Нужен успех Малюте, нужна воинская слава. Никто давно не видел главу опричного ведомства с обнаженной саблей на поле брани. В застенке сабля не требуется, у плахи секирой обходился или тяжелым двуручным мечом. А здесь наконец пришлось доблесть выказать. Пушкин слышал, как кто-то из опричников обронил:
— Ему все равно каюк. Что постриг принять, что в прорубь головой. Ведь царь его при себе держать будет.
— Кому война, а кому мать родна, — ответил другой опричник. — Не похоже, чтобы он смерти искал, скорей — славы.
Пушкин на смутные речи внимания не обратил. Среди опричных теперь недовольных много. Но в действиях Малюты проскакивала не бесшабашность, а осознанная торопливость, что придавало услышанному все-таки особый и даже зловещий смысл. «Не смерти ли и впрямь ищет? — мелькнуло у Пушкина. — Да нет — славы! Слава его убережет!»
Малюта свалился под ноги Пушкину, не успев поставить ногу на начальную ступень штурмовой лестницы. Подхваченный десятками рук, он даже не простонал. На оголенной груди, с позеленевшим медным крестом на крученой веревке, дымилась черно-красная рваная рана. Тело Малюты понесли в укрытие, а штурм тут же возобновился с небывалой яростной силой. За полчаса все было кончено. Избитых и израненных шведов, которым не повезло уцелеть, согнали в амбар и заперли. Царь потом распорядился их сжечь на кострах. Как он там скорбел потом по Малюте, по своем по холопе, никто не видел.
И вот теперь Пушкин мчится под студеным ветром на Ламу, чтобы предать тело царского наперсника земле.
Он не слышал, как царь, когда казнили шведов и немцев, жалких земледельцев, горожан и ремесленников, радовался:
— Славно враги горят! Дух сладкий от них идет! Попомнят они Малюту. Не щадил их и щадить не стану. Казню Швецию и ее короля. Правые всегда торжествуют. Все равно возьму Ливонию. Край будет русским! И он нужен русским.
Пушкин оглянулся назад и сквозь серую мглу увидел храпящие морды лошадей. Он привстал на стременах и крикнул:
— Гойда! Гойда! Вперед! Не отставать!
Иосифо-Волоколамский монастырь был любимой обителью Иоанна. Он часто ездил на Ламу в окружении опричной свиты и денег жертвовал немало. Монастырь окружали девственные леса. Они служили как бы оправой для жемчужины. Крепкие стены и башни строились на века. Они вселяли в братию уверенность и при случае могли стать надежной защитой. Каменный собор украшали драгоценные иконы. Здесь Иоанн чувствовал себя в полной безопасности. Здесь были похоронены отец, мать и сын Малюты. Здесь суждено упокоиться и ему.
Монастырь этот основал преподобный Иосиф — в миру Иван Санин. На седьмом году жизни его отдали в Крестовоздвиженский монастырь. В двадцать лет он постригся в обители Пафнутия Боровского и еще через семнадцать лет настолько успел прославиться чистотой и строгостью жизни, что после смерти основателя монастыря его избрали игуменом. Однако ему казалось, что в других обителях жизнь иноков была и чище и строже. Он сложил добровольно с себя игуменство и простым монахом решился обойти всю святую северную Русь. Много лет продолжались путешествия. Наконец он возвратился назад и попытался в старой обители изменить жизнь и сделать ее более соответствующею тому идеалу, который возник постепенно в уме за долгие годы трудных странствий. Но он сразу увидел, что братия относится к его замыслу не очень сочувственно. Тогда он вторично покинул обжитые места и удалился на родину, в Волок-Ламский. Здесь основал новую обитель, ввел весьма строгий устав и первый начал подавать братии пример в его соблюдении.
Преподобный Иосиф обладал чрезвычайными талантами и страстью к образованию. Логический ум и превосходная память позволили быстро усвоить все, что в ту пору было доступно на Руси из области богословия и истории, творений отцов церкви и различных толкований Святого писания. Он остался твердым и энергичным поборником православия, выступая со всем пылом души против ереси жидовствующих. Памятником полемической деятельности осталось знаменитое сочинение «Просветитель». Не вдаваясь в существо борьбы преподобного Иосифа с ересью, заметим только, что это сочинение охватывало значительный круг проблем, далеко выходящих за пределы внутри церковных разногласий.
Наиболее известным противником преподобного Иосифа был Нил Сорский, происходивший из рода знатных бояр Майковых. Он тоже отличался необычайной строгостью жизни, образованием и начитанностью, руководствуясь писаниями великих отцов-пустынников — Нила Синайского, Ефрема Сирина и Иоанна Лествичника. Совершил дальние путешествия в Византию, побывал и на Афоне. По прибытии на Русь Нил не возвратился в родную кирилловскую обитель, а устроил неподалеку оттуда, в глухом лесу, на берегах реки отдельный скит, впоследствии обратившийся в Сорскую пустынь. Именно Нилу Сорскому принадлежит известная формула: «Кто не хочет трудиться, тот пусть и не ест». Нил Сорский на соборе, созванном в 1503 году, открыто выступил с предложением, «чтобы сел у монастырей не было и чтобы монахи кормились трудами рук своих».
В учебниках истории советского времени личность Нила Сорского характеризовалась С приглушенной по понятным соображениям, но явной симпатией. Мы были воспитаны так, что автоматически становились на сторону нестяжателей, бичуя так называемых стяжателей за их приверженность к накоплению богатств. Опять-таки оставляя в стороне существо споров, разрешение которых под силу только церковным иерархам, приведу несколько фрагментов из утверждений преподобного Иосифа, основателя Иосифо-Волоколамского монастыря. «Если у монастырей сел не будет, — говорил Иосиф, — то как же честному и благородному человеку постричься?.. А если не будет честных старцев, то откуда взять на митрополию или архиепископа, или епископа, и на высшие честные власти? А если не будет честных старцев, то и вера будет поколеблена».
Преподобный Иосиф обладал волевым и жестким характером и требовал беспощадной борьбы с еретиками. Это, безусловно, вызывало отклик к душе Иоанна. Вот почему он особенно отличал монастырь на Ламе. Для того чтобы глубже понять религиозное чувство Иоанна и привязанность к прочно стоящей обители, скорее похожей на крепость, стоит задержаться ненадолго и вдуматься в полемику так называемых кирилловских и вологодских старцев, то есть иноков, принадлежащих к братии Кириллова и Вологодских монастырей, но живших вне стен обителей в уединенных скитах, разбросанных среди дремучих лесов по берегам Бела-озера. Во главе их стоял противник преподобного Иосифа инок Вассиан Косой — насильно постриженный дедом Иоанна князь Патрикеев. Как рассказывают, речи старцев были отредактированы им. Преподобный Иосиф утверждал, что «грешника или еретика что руками убить, что молитвою — одно и то же».
Эта мысль и эта уверенность вполне соответствовали внутренней убежденности Иоанна, выраженной им в письмах князю Курбскому и других документах. В результате развития подобных взглядов и появилось на свет точное перечисление людей, попавших под малютинскую секиру, так называемые синодики опальных, ставшие ныне незаменимым историческим источником.
Старцы не соглашались и отвечали Иосифу:
— Сын Божий пришел в мир для грешников, чтобы спасти погибших.
Иосиф тогда прибегнул к такому доводу:
— Моисей скрижали разбил, узнав, что израильтяне поклонились золотому тельцу.
Старцы продолжали упорствовать гневно:
— Да, это правда! Но когда Господь Бог хотел погубить израильтян за их отступничество, тот же Моисей воспротивился и сказал: «Если их погубишь, то прежде их меня погуби».
Слова старцев ни в коей мере не соответствовали ни душевному состоянию царя Иоанна, ни его политике по отношению к русскому народу.
Однако преподобный Иосиф не сдавался и приводил из Ветхого Завета примеры других строгостей, на что слышал упрямые возражения:
— Тогда был Ветхий завет! Нам же в новой благодати Владыко явил христолюбивый союз, чтобы не осуждать брату брата!
— Спаситель вон и блудницы не осудил!
Старцы и Вассиан Косой яростно спорили с преподобным Иосифом и при решении вопроса о монастырских имениях.
Словом, между Иоанном и братией Иосифо-Волоколамского монастыря существовала глубокая и разностороння связь, значительно более серьезная, чем можно предположить на первый — невнимательный — взгляд. Между тем справедливости ради замечу и обращу особое внимание моих читателей на то, что, несмотря на укоренившееся мнение об осифлянах — сторонниках основателя обители — как о людях лютых, бесчеловечных и лукавых зело, а также властей и имений желателей, в страшные голодные годы при монастыре кормилось до полутысячи человек, а в окрестных селах был дан приют многим бедствующим и больным. Впрочем, об этой стороне жизни в наших учебниках, пронизанных ненавистью к религии, ничего не говорилось.
Приказ Иоанна опричнику Пушкину доставить тело Малюты в Иосифо-Волоколамскую обитель свидетельствует о том, что царь не изменил отношения к близкому другу и сподвижнику последних лет. Он поступил с ним иначе, чем с остальными опричниками, стремясь стереть о них саму память. Я надеюсь, что мой текст не даст основания к утверждению, что автор становится на чью-либо сторону. Я симпатизирую правде жизни и обстоятельств, великой моей родине России и ее могучей, трудной и чудесной истории. Безусловно не сравнивая себя ни с кем, подчеркну, что и мне — подобно Пушкину и Карамзину — иной истории не нужно. Между тем она должна быть изложена и воспринята в полном объеме, что вовсе не означает признания душегубства как инструмента гражданской и государственной политики. Я прошу снисхождения и понимания, ибо описания жизни Малюты, обрисовка его характера и прочие рассуждения потребовали от автора качеств, о которых не хотелось бы упоминать из скромности. Некоторые считают, что даже короткие авторские отступления и излияния в историческом романе неуместны. Может быть, но пусть нас рассудит кто-нибудь третий.
Добравшись до Волока-Ламского, Пушкин отправил в Москву гонца за семейством Годуновых. Племянник постельничего Димитрия Годунова молодой опричник Борис нравился Пушкину. Статный, красивый, крепкий, он, не в пример иным, пирами не увлекался. Сидел тихо, ел и пил мало, старался, чтобы его не замечали, и Иоанн, как ни удивительно, избегал его тревожить и не принуждал принимать участие в разных затеях. Иногда Борис набирался храбрости и спокойно, с достоинством, перечил царю.
— Негоже, пресветлый государь, людей в звериные шкуры зашивать и медведями травить, как византийские изуверы. Человек после Бога и ангелов есть главное живое существо на свете, наделенное высшим разумом. Византийцы отступников в ямы швыряли к тиграм и пантерам. И чем кончили? Перед турком выи склонили. Какой ущерб собственным падением всему христианскому миру нанесли?! А Рим живет и здравствует поныне! Цезари гладиаторам в руки оружие давали, чтобы жизнь свою на арене против кровожадных львов защитить.
Иоанн слушал молча, не перебивая, не замахнулся посохом в гневе, смотрел на малютинского зятя прищурившись, потом — после паузы — сказал:
— Умен! Но знай меру! Византия нам ближе Рима. Я сам византиец!
Он намекал на свою бабку Софию Палеолог, супругу деда Иоанна III. Впрочем, более он гордился и утверждал немецкое свое происхождение и даже указывал, что в жилах у него течет саксонская кровь.
— Я не русский, — сказал он одному англичанину. — Предки мои германцы.
Иоанн теперь нередко обращал взор в сторону Новгорода. Москва, Александровская слобода и Вологда не казались более спасительным убежищем при татарском нашествии. С англичанами он прекратил переговоры. Малюта поддерживал желание Иоанна обосноваться в Новгороде, часть которого недавно была взята в опричнину.
— Измена новгородская подавлена, пресветлый государь, — говорил Малюта. — И к Жигмонту ты ближе. Речь Посполитая тебе принадлежит. Старый Жигмонт совсем ослабел. Бабы довели! Сабли поднять не в силах. На пирах то и дело засыпает. За вино и гулящих женщин шляхта душу продаст. Где добыть побольше золота — вот их забота. Прибыльно тебе за корону польскую поспорить. Русско-литовские шляхтичи все за тебя. Надоели им папежники.
То, что при главе Посольского приказа Иване Михайловиче Висковатове было недостижимым, теперь, когда Малюта прибрал к рукам дипломатов, выглядело едва ли не близкой целью. Он удачно провел переговоры с крымским гонцом Янмагметем, довольно умело используя более опытных переговорщиков дьяка Андрея Щелкалова и стрелецкого голову и посла Ивана Черемисинова. А после того как второй налет на Русь Девлет-Гирея потерпел неудачу, благодаря доблестному опричному воеводе князю Хворостинину, который и два года назад под Рязанью проучил захватчиков и остановил крымскую войну, можно было подумать и о короне польской. Девлет-Гирей долго не оправится от поражения. У гуляй-города русские воины сотням татар кисти поотрезали.
— А не касайся русских стен!
Два лука да две сабли Девлет-Гирея привезли Иоанну в Новгород теплым августовским днем князь Ногтев и думный дворянин Давыдов, своими глазами видевшие бегство татарской конницы.
Женитьба на Анне Колтовской, пленившей царя неяркой скромной красотой и мягкостью нрава, влила в него будто новую энергию. Царицей Анной он был сперва очень увлечен.
— Сейчас на южных границах наших настанет успокоение. Жигмонт умер! — радуясь, воскликнул Малюта, вбегая в покои Иоанна и забыв в ту минуту преклонить колено.
К исходу собственной жизни забывался все чаще и чаще.
— И все в одно лето свершается, — негромко промолвил царь, перекрестившись. — Русь как птица в полете: оторвалась от земли и взмыла в поднебесье! Через два-три дня вернемся в Москву, дадим ответ полякам и литовцам, что челом нам бьют.
Слухи о жестокости царя и казнях, производимых опричниками, конечно, смущали подданных Речи Посполитой, привыкших к вольностям, но бескоролевье их угнетало, и они хотели видеть на троне если не католика и приверженца Папы, то по крайней мере славянина. Осенью в Москву прибыл Федор Воропай, посланник литовский. Объединение Польши, Литвы и России на основе личной унии открывало бы перед христианским миром необычайные перспективы. Османская империя и Крымская орда были бы оттеснены еще дальше на восток и потеряли бы возможность влиять на судьбу Европы.
— И в Кракове ты будешь при мне, — обещал царь Малюте.
— Пресветлый государь, я больше принесу тебе пользы в Москве, — отвечал Малюта, ощущая, как дрогнула почва под подошвами сапог.
— Они намереваются предложить корону Федору, но я не соглашусь. Литовским и польским магнатам не нужен сильный правитель.
По мере того как Сигизмунд-Август слабел, Иоанн перемещался ближе к западным областям. Если он сумеет овладеть польской короной, предварительно разбив шведов, то он и германцев поставит на колени. Ради этого стоит подписать грамоту о сохранении шляхетских вольностей и привилегий. Он откажется от опричнины, и новая жизнь примет его в свои объятия. Для Малюты подобный поворот событий не был бы неожиданностью. Людская память забывчива, а объяснения действиям опричного корпуса он всегда подыщет.
Впервые за многие годы близости Малюта позволил себе прервать прекрасную речь государя, которую великий Карамзин считал ознаменованной каким-то искусственным простосердечием, снисхождением, умеренностью и принадлежащей к достопамятным изображениям ума Иоаннова. Федор Воропай слушал царя с чрезвычайным удивлением. Никогда русский великий князь, которого московиты именуют царем, не казался ему столь привлекательным. Опершись на плечо Малюты, который стоял, преклонив колено, на ступеньке трона, Иоанн воскликнул:
— Феодор! Ты известил меня от имени панов о кончине брата моего Сигизмунда-Августа, о чем я хотя и прежде слышал, но не верил, ибо нас, государей христианских, часто объявляют умершими. А мы, по воле Божией, все еще живем и здравствуем. Теперь верю и сожалею, тем более что Сигизмунд не оставил ни брата, ни сына, который мог бы радеть о душе его и доброй памяти…
А еще недавно в письмах, которые должен был передать в Польшу Ивашка Козлов, бояре честили Жигмонта на чем свет стоит, и Малюта, смеясь, требовал поддать жару, а почтенный Бельский, погибший в сожженной Москве такой ужасной смертью, боялся перечить главному опричнику. Ныне разоблаченный как татарский пособник, князь Мстиславский чуть ли не в ногах у Малюты валялся, прося и за себя, и за своих холопов, клятвенно заверяя, что ни сном ни духом не хотел удрать в Варшаву. Но и сейчас Иоанн не пощадил поляков, уязвляя их в самое сердце:
— Вельможные паны теперь без главы: хотя у вас и иного голов, но нет ни единой превосходной, в коей соединялись бы все думы, все мысли государственные, как потоки в море…
Не признавать раздора между ним и Сигизмундом-Августом царь не мог. Он и признал его, одновременно намекнув на печальное настоящее, причиной которого была вражда:
— Злочестие высится, христианство никнет. Если бы вы признали меня своим государем, то увидели бы, умею ли быть государем-защитником. Перестало бы веселиться злочестие. Не унизил бы нас ни Царьград, ни самый Рим величавый! Протестанты, которые жили в Польше, Литве и Ливонии, исповедовали бы свою веру спокойно. В отечестве вашем ославили меня злобным, гневливым: не отрицаю того. Но да спросят у меня: на кого злобствую? Скажу в ответ: на злобных! А доброму не пожалею отдать и сию златую цепь, и сию одежду, мною носимую…
В этот момент Малюта и прервал речь Иоаннову. И как ему не прервать! Все злые поступки царя приписывали Малюте. В другой, новой жизни и ему должно быть отведено место. Личная уния Иоанна не должна стать концом Скуратовых-Бельских. Малюта весь напрягся и промолвил громко, вглядываясь снизу вверх в глаза царя и пытаясь в них прочесть собственную будущность:
— Царь самодержавный! Казна твоя не убога: есть чем жаловать слуг верных!
В этих подлинных словах Малюты весь он образца 1572 года. В них и дипломатический аванс польским панам и литовским магнатам, и беспокойство за собственную судьбу, и признание богатства русского государя, и еще многое, чего словами не выскажешь. Царь сдавил плечо Малюты, и он ощутил, как по спине растеклось благодатное тепло. Иоанн говорил о преданности польской шляхты своим правителям и посетовал на собственных бояр. Эти слова были признанием, правда косвенным, заслуг опричнины и Малюты. Нет, государь не собирается распрощаться с ним, как с Басмановыми и Вяземским. Ему не грозит ни смерть, ни бедность, и семья Малютина будет жить в достатке. Как он был счастлив и доволен, когда выдал Марию замуж за юного Годунова! Он вслушивался в царскую речь, пытаясь в каждом слове найти ободрение.
— Удивительно ли, что ваши короли любят своих подданных, которые их взаимно любят? А мои желали предать меня в руки хану и, быв впереди, не сразились: пусть не одержали бы победы, но дали бы царю время изготовиться к битве.
Малюта вновь почувствовал на плече цепкие пальцы Иоанна, и снова блаженное тепло растеклось по спине. Он предан царю. Предан! В прошлом году именно он вел розыск и пытался выяснить причину воинской неудачи. Татары выжгли Москву, столицу, сердце России!
— Я с благодарностью принял бы от них, во знамение усердия, хотя один бич, одну плеть татарскую!
В этом году князь Ногтев и Давыдов привезли в Новгород трофеи. Как радовался Иоанн, попирая ногами оружие врагов.
— Одна тысяча мужественных спасла бы Москву, но люди знатные не хотели обороняться: что было делать войску и народу? Хан сжег столицу, а мне и знать о том не дали! — И царь, сузив глаза, взглянул на Малюту.
«Чья вина?» — вопрошал он взглядом. Малюта, опустив голову, также молча ответил: моя! А чья ж еще!
Далее царь обрушился на Курбского:
— Кто меня злословит в вашем отечестве? Мои ненавистники, предатели, Курбский и подобные ему…
Беседа с польским послом Федором Воропаем и определила поведение Малюты у стен Вейсенштейна. Чем скорее царь разгромит шведов, тем легче пойдут переговоры с поляками, в которых примет участие и Малюта. Кто знает, как сложится его дальнейшая судьба? Вот о чем он думал, подбегая к штурмовой лестнице и перебрасывая саблю в левую руку, чтобы удобнее было взбираться на верх стены. Он слышал выстрел, направленный вниз, видел вспышку и ощутил сильный толчок в грудь. Столько лет убивая других, не мог поверить, что и он смертен, что и его могут убить. Но боль поборола неверие. Он легко и освобожденно вздохнул и исчез из мира сего странным образом — как праведник, без мучений. А ведь он был душегубом. И современники его называли душегубом, и народная молва, и в былинах его ославили сказители, и в песнях, и в книгах, и Александр Сергеевич Пушкин его заклеймил, и Карамзин, и до нынешних времен память о Малюте не стерлась. Правда, добрый и мудрый Карамзин нашел для него удивительные слова: Малюта Скуратов умер честною смертью воина, положив голову на стене, как бы в доказательство, что его злодеяния превзошли меру земных казней!
Послав на костер всех пленников, Иоанн сделал жертвоприношение, достойное мертвеца, который жил душегубством! К чувствам Карамзина можно только добавить, что оттого и до сего времени люди, жившие исключительно душегубством, не спешили бросаться на штурм вражеских стен и не погибали честною смертью воинов, а умирали в мягких постелях, окруженные детьми и внуками. Иногда их зверски убивали по велению правителей в тех же застенках, в которых они проводили лучшую и одновременно самую ужасную часть своего земного бытия.
Малюту отпевали ночью, переложив тело в богато украшенный гроб. Было жарко и душно. Мария и Борис Годуновы стояли у изголовья, пораженные горем. Что делалось в их душах? Что ждет их завтра? Глядя в опавшее мертвое лицо Малюты, они не могли найти ответа. Молчание столпившихся опричников пугало. Царь не передал через Пушкина никаких утешительных речей. Будущее было глухо и темно. Семейная близость к Малюте поставила на высоком челе юного Годунова несмываемое клеймо. Никто никогда не забудет, что он зять самого знаменитого душегуба русского средневековья. Что бы ни сотворил, каким хорошим и справедливым ни стремился казаться, тень Малюты станет преследовать его до гробовой доски. Ему припишут все зло, совершившееся с того момента, как Иоанн окажет ему доверенность. Мало того: зло, по мнению людей, будет исходить от Марии. Ему припишут даже убийство сына благодетеля, а неблагодарность — страшный и неисправимый грех.
Крышку гроба закрыли и опустили в черную могилу. Дочь не проронила ни слезинки. Она стояла с каменным лицом. Она знала, чем занимался ее отец. В доме на Берсеневке она слышала стоны заключенных и пытанных в подклети. Она видела, как к потаенному ходу несут тела погибших в домашнем застенке, и вздрагивала от всплеска воды, воображая, как волны уносят их на середину течения. В то мгновение она думала, что жизнь ее детей должна быть иной. Но сколько зла и неправедного для этого придется совершить.
Так тихо и незаметно был погребен Малюта, царский друг, царский палач и отличный семьянин.