«Афганцы!» – тихо, как бы внутрь себя вскрикнула мама. Они крепче схватились за руки и попятились к палаткам, где люди. Женщина сзади наконец отчетливо прокричала:
– Помогите! Убивают! Убивают же!
– Не смотри!
Мама закрыла Саше глаза мокрой варежкой, но она всё равно подсмотрела. Там, рядом с остановкой, мужики в солдатских штанах и в грязных то ли куртках, то ли ватниках избивали мужчину. Вокруг всё было в крови, человек, которого они пинали, лежал, изогнувшись, на утоптанном снегу, рядом корчился еще один в военных штанах, валялся нож.
– Вы ведь видели всё… Женщина, вы ведь видели. Они к моему Славику сами подошли. Вы ведь видели? Сейчас милиция приедет, вы ведь видели? Они же сами… Че, говорят, зыришь да че… Пристали ведь первые, че да че. Ну, мой им ответил, они в драку. Пырнул одного, а что надо было делать? Забили бы.
Мама уткнула Сашу лицом в свое пальто. Такое же, в мелкую елочку.
– Вы свидетель, женщина, не уходите, – крикнула тетенька и побежала снова к ларькам.
Мама потащила Сашу, но та не могла идти. Боялась оторваться от пальто, опять увидеть кровь на снегу. Мама потянула Сашу еще раз, а потом отступилась, прижала к себе, да так и стояла.
– Че, неприятно смотреть? Не хочешь на нас смотреть? А ты смотри… Смотри.
К ним подошел один из них. Афганец. В тонкой рубашке, очень похожей на школьную. Но у него не синяя, а светло-коричневая. И значок, как у октябренка, только справа. Саша узнавала афганцев по таким звездочкам. У этого она почему-то была приколота на расстегнутом вороте рубашки, а снизу виднелась грязная, почти коричневая, тельняшка. На ногах старые унты, к левой подошве веревочками была привязана еще одна, вырезанная из толстого картона. Саша подумала, что скользко, наверное, на картонке ходить. На парне были непонятного цвета ватные штаны, подвязанные ремнем без пряжки. Даже сквозь курточку и тельняшку был виден впалый живот афганца. Они с Анькой смотрели недавно передачу про борзых собак – вот такой же афганец. Теплой куртки, полушубка или ватника на нем почему-то не было. И шапки не было. Саша продолжала глядеть на него как будто не по своей воле. Ей хотелось оторвать взгляд, уткнуться в маму и никогда больше этих людей не видеть, но она всё равно скользила по борзому афганцу глазами. Лицо смешное, как у Валеры-электрика с их этажа, только моложе. Совсем молодой. На Электроника похож, но с усиками. Да, шапки нет. Как же он, такой худой, зимой без куртки? Конечно, сегодня не очень холодно. Даже, можно сказать, тепло для предновогодних дней. Снег лежит повсюду и всё утро падает и падает. Холодно без куртки.
Борзой афганец сказал что-то невнятное.
– Поговори мне еще, я тебя сама отмудохаю, – зло, с ненавистью крикнула ему мама. Она дернула Сашу уходить, но не тронулась. Чувствовалось, что маме страшно – от страха она всегда так громко говорила. Саша спряталась за маму, вжалась в ее рукав и снова подняла глаза на тощего афганца, который в это время наклонился к ней. Один его рукав медленно, как на воздушном шаре, полетел за туловищем – рукав был пустой, а из другого высунулся обрубок. Афганец потянулся им к Саше, но она отскочила и закричала в ужасе: «Аааааа!» Мама размахнулась и со всей силы ударила афганца сумкой.
– Ты че творишь, сука? Я тя, суку, щас урою. Шкура драная!
Афганец пригнулся, стал как-то странно раскручиваться туловищем, будто примериваясь собою в них с мамой выстрелить. Он крутился, пустой рукав болтался, хлестал его то по спине, то по груди. Саша сначала не поняла, что он это ее маму шкурой назвал. И что его тупые, налитые пьяной злобой глаза смотрели сейчас на ее, Сашину, маму. Не на кого-то другого. Не на ту тетку с отстегнувшимся воротником. Не на ее Славика в черном полушубке и огромной рыжей шапке, который уже поднялся с земли и вяло дрался возле остановки, переступая вокруг окровавленного тела. Не на милицейскую машину, которая подъехала к остановке. Борзой афганец их убить хотел. Их с мамой. Саша заорала еще громче. Афганец махал перед ними обрубком руки. Потом вдруг упал и не мог подняться, путаясь в своих ногах. Кричал им теперь снизу:
– Ты знаешь, какой сегодня день? Подстилка ты! Да вы нам должны! Вы все нам должны, суки! Вот за это! За это!
Он наконец поднялся и тряс теперь перед маминым лицом остатком руки. Саша еще крепче обхватила маму. Если афганец ее толкнет, они упадут вместе. Однако мама сама на него замахнулась. Хотела ударить по голове, но не попала.
– Я тебя туда не посылала, придурка. Если бы никто из вас не поехал, ничего бы не было.
– Да че ты знаешь, че ты, сука, знаешь вообще? – афганец не ожидал нападения, голос его сорвался, стал писклявым и гнусавым.
– Да всё я знаю. Мы тут хрен последний доедали, молоко детям раз в неделю, чтобы вы там автоматами своими трясли. Отказались бы ехать – может, не размахивал бы сейчас перед ребенком культей. Че ты мне доказать хочешь? Не видела я вас, что ли, таких? Пшел вон, гнида!
Мама плюнула афганцу на грудь и собралась уходить. Но тут к ним из толпы дерущихся подошел еще один. Одетый точно так же: полосатая майка, рубашка, только в нормальных брюках, валенках и в клетчатом пальто, коротком, с вылезшим воротником из искусственного меха.
– Извините, женщина. Он у нас устал немножко.
Второй афганец схватил борзого за плечи, выровнял его, отряхнул и набросил на него всю в наледи то ли куртку, то ли пальто – видимо, борзой потерял его в драке и не мог сам надеть.
– Устал он! Да вы все тут устали. Тюрьма по вам устала плакать. Сколько можно людей пугать?
Мама снова развернула Сашу, чтобы уходить, и снова не ушла. Второй афганец зло, но без ненависти, посмотрел на них, как тот же карась со сковородки.
– Вы-то от чего устали, женщина? Виталик, может, родину защищал. Вас. Он здоровье свое потерял, чтобы вы тут спокойно ходили, пили, ели, а вы его по голове. Так нельзя… Нельзя, – безусый, белобрысый и совсем не тощий афганец поправил на борзом одежду, проверил пуговицы.
– Чего нельзя-то? Чего нельзя? – разозлилась мама.
– Нельзя не слушать человека, женщина. У человека горе в душе. Большое горе.
– Горе у него… философ. Тьфу! У меня, может, тоже горе. У меня ребенка кормить нечем, валенки у нее дырявые, из сапог выросла. Что-то я не хватаю людей на улице горем своим им в лицо тыкать.
– Да я… я же… Вы поймите, женщина, – снова загнусавил борзой, – вы поймите, я же хочу, чтобы вы нас просто поняли. Выслушали. Сегодня такой день, такой день.
– Не хочу я об этом слушать! Не хочу! И тяпку свою убери, – зарычала мама, отмахнулась от культи борзого и потащила Сашу к палаткам.
Тетенька с оторванным воротником отряхивала своего Славика, которого, уже без полушубка, наконец выпустили из драки. Увидев, что мама уходит, она закричала что-то вслед. Милицейская машина так и стояла у остановки, милиционеры сидели внутри. Саша оглядывалась на борзого и понимала, что больше его не боится. Раньше она боялась афганцев, их все боялись, а теперь – ненавидит. И не хочет на них смотреть. Кто такие афганцы, почему они всё время пьяные, почему их называют наркоманами, почему у них нет то рук, то ног, ей никто не объяснял. Они где-то воевали. Но где и когда? Где этот Афганистан? Она даже смотрела специально на карте – это так далеко от Тюмени. Они ездили один раз с мамой к дяде в Хабаровск. Четыре дня ехали. Это почти как до Афганистана. Очень далеко. Тюменцы-то им зачем сдались? Везти их туда. И что они там делали, где воевали, с кем? Почему они в тельняшках? Она же видела – там нет моря. И откуда они взялись теперь снова здесь? Почему не остались в своем Афганистане? Почему дергают людей на улице и требуют, чтобы их слушали? А Саша не хотела. Не хотела, чтобы ее тыкали носом в чужого человека, в чужую жизнь. Когда к ним подходил такой вот пьяный афганец, он всегда что-то объяснял. У него всегда была расстегнута куртка, и он всегда пытался порвать на себе коричневую, с зеленым оттенком рубашку, будто старался показать, что у него внутри. Схватить ее, Сашу, за шею и ткнуть туда, в свое нутро.
На Лесобазе она афганцев почти не встречала, один только сосед жил где-то на средних этажах. Всегда пил и рычал с балкона на прохожих. Его жалели, говорили: «Ему можно, он афганец». Один раз они нашли в 36-м доме под лестницей шприцы. Сиплая Саша сказала, что это у них афганцы собираются по ночам. Но никто не видел. А в городе их было много. Они ходили почему-то в старой военной форме и либо дрались, либо попрошайничали. На повороте с Холодильной, когда светофор долго горел, выезжал на дорогу на грязном стуле с колесами человек без ног, с одной рукой. В замусоленной форме, в почерневших уже обмотках, он ездил между машинами и стучал в окно пластмассовым стаканчиком. У него были свалявшиеся волосы и смешные, редкие, совсем маленькие усики. Про него тоже говорили – афганец. Еще афганцев на деревянных досочках она видела возле маминой работы: они ездили у магазина, вокруг остановки. Сидели низко-низко у земли и отталкивались от нее деревянными брусками. Саша страшно боялась этих афганцев, у них глаза были, как у бешеных собак. Соседская Лесси, которая загрызла летом маленького брата Шуры Ксенофонтова, тоже смотрела такими глазами. Никто не понял. И Шура с маленьким братиком не поняли: она на них так смотрела, а они полезли ее гладить. Саша вот понимала, и от Лесси, когда у нее становились такие глаза, начинала убегать. Вот какие глаза у афганцев. А еще у них, как у этого Виталика, отовсюду торчали обрубки тел. У одного, который всегда сидел на своей дощечке возле магазина, в животе была дырка. Он каждому, кто поднимался на крыльцо, рассказывал про эту дырку, а летом даже показывал. Говорил, что это свищ. Саша всегда плакала, когда его видела. Если мама брала ее на работу, они договаривались обходить тот магазин. Но один раз им пришлось зайти – там проходила стажировку мамина ученица. Когда они вышли на крыльцо, афганец задрал рубашку и показал дырку в животе, из которой вытекала коричневая жижа. Мама замахнулась на него: