– Сколько говорить, чтобы не пугал мне ребенка? Я тебя предупреждала? Я тебя, Ромашка, предупреждала? – Она схватила афганца за плечо и сильно тряхнула, тот повалился со своей дощечкой на бок. Саша закричала. Мама бросила Ромашку, но на ходу обернулась и пригрозила ему пальцем:
– У меня ребенок и так по ночам ссытся, я тебя в следующий раз, сучонка, убью. Понял?
Правда, потом Валентин Сергеевич, с маминой работы, сказал, что Ромашка никакой не афганец, он ноги по пьяни отморозил, а дырка в животе потому, что после аппендицита из больницы сразу сбежал, вот у него живот и лопнул, еще когда ноги были. Форма у Ромашки после армии осталась, он под Тюменью служил. Но Саша всё равно ненавидит афганцев. И Ромашку этого.
Они с мамой прошли мимо палаток с куртками, штанами. Здесь людей мало – куртки зимой никто не покупал, а шубы и кожаные плащи продавали дальше, за рынком. И там же была обувь. Можно пойти в обход, но придется долго огибать ряды палаток. Лучше подняться на рынок и мимо мясных прилавков спуститься к обувным рядам с другой стороны. Они так и сделали. Мама крепче взяла Сашу за руку, сумку перевесила на левое плечо, чтобы они могли вдвоем за ней следить. Они поднялись по ступенькам на рынок. Здесь, на огромном крыльце, продавали какие-то мочалки, пуховые платки, варежки, хурму. Варежки хорошо бы сейчас купить, подумала Саша, но уж очень дорого. Даже не спрашивала маму, сколько – знала, что дорого. Они прошли мимо торгашей, которые зазывали других прохожих, а их с мамой как будто не замечали. Зашли внутрь – в нос сразу ударил запах мяса. Казалось, что сырое мясо рассекли на тысячи крошечных, с пылинку, кусочков, и теперь Саша их вдыхает. Вся она наполнилась вкусом и запахом мяса. Но сегодня они идут за сапогами, поэтому смотреть на мясо не следовало. Хотя и очень хотелось. Саша старалась глядеть себе под ноги, но иногда бросала взгляд на большие куски вырезки на прилавках. Бурая, шматами, говядина. Розовая, плоско нарезанная свинина. Будто мраморная баранина. Говяжья печень, бараньи почки. Всё подписано на кусочках испачканного кровью картона. Свиная голова. Глаза у свиньи открыты и смотрят в сторону выхода. Тут же лежат свиные ноги. Голова одна, а ног шесть.
– Холодец! Женщина, берем ножки, ушки на холодец.
Мама подошла к прилавку. Холодец у них варили редко и только бабушка. Мама наклонилась над свиной головой, принюхалась и заглянула свинье в глаза. Они пошли дальше. Саша спросила:
– Ты что, купить ее хотела?
Мама улыбнулась:
– Просто посмотреть.
Наконец ряды с мясом закончились, и они с мамой свернули ко второму выходу.
– Подожди, – сказала мама и встала у стенки поправить шапку и глубже спрятать в сумке деньги. Она прислонилась к большому деревянному столу, на котором стояли голубые весы с выведенным красивыми буквами словом «Тюмень». Рядом валялись гирьки разного размера. Снизу была приклеена бумажка: «Контрольные весы. Проверила Толкачёва В. И. 25.12.1992».
Они вышли на улицу как раз там, где продавалась обувь. На самодельных столах, на раскладушках было море обуви. Сапоги подвешивали за голяшки прищепками. Ботинки выставляли носами вперед. Почти у всех они были одинаковые. Продавцы громко, но неохотно кричали:
– Все размеры! Женщина, подходите, есть все размеры.
– Последняя скидка. Новогодняя скидка!
– Обувь турецкая. Из Турции, женщина, слышите? Не ширпотреб.
– Меряйте, меряйте, я уступлю.
Мама иногда наклонялась посмотреть сапоги и один раз даже попросила показать ей неизвестно как попавшие на зимний рынок туфли. Она долго вертела их в руке.
– За семь отдам, – сказала замерзшая продавщица.
Мама цокнула языком и поставила туфли на место:
– Дорого. И мерить холодно.
– Когда тепло будет мерить, тогда и цены другие пойдут, – продавщица поморщилась: ей пришлось выходить из-под навеса и поправлять плохо поставленные туфли.
Они завернули во второй ряд, где продавали всё то же самое. Мужской обуви было гораздо меньше, чем женской, и ее всегда продавали с краю. Всё остальное – для женщин. Снова сапоги на прищепках, бесформенные ботинки одного фасона. Они прошли все обувные ряды до конца – детских сапог не было.
– Проскочили, – вздохнула мама, и они вернулись в самое начало.
Там, в первом ряду, наконец появилась детская обувь. Валенки, смешные чуни совсем для маленьких. Сапоги… Саша не хотела валенки, в них уже мало кто ходил в школе. В них было неудобно, без калош в валенках промокали ноги, а в калошах прели. И бегать в них тяжело. Саша шла с мамой и думала: вот бы валенки были дорогие, дороже сапог. Саша хотела сапоги с мягким мехом внутри и с опушкой. Хорошо бы белые, но мама не купит ей белые – Саша всегда пачкается и быстро отбивает у сапог носы. Может, она купит ей розовые? Жаль, что цены никто не пишет и надо спрашивать. Мама проходит раскладушки с сапогами молча, даже не интересуется ценой – знает, что дорого. А Саша верит – вдруг есть дешевые? Вот эти, например, голубые, с молнией и пушком наверху. Плохо, конечно, что голубые, ни к чему не подойдут. Но вот такие же коричневые!
– Мам, спроси! Ну спроси!
Мама внимательно осматривает сапоги, ощупывает.
– Почем?
Продавщица вглядывается в них с мамой, будто оценивает их, а не сапоги:
– Шесть триста восемьдесят.
Мама аккуратно поставила голубой сапог на место.
– А у вас сколько есть, женщина? – спросила продавщица.
Мама озиралась по сторонам, будто сообщала секретные сведения:
– Тыща сто…
– Уууу, – присвистнула торговка, – это вам туда… чешки покупать. – Продавщица показала на самые задворки рынка.
Они с мамой только один раз так далеко были, там продают котят. Мама растерянно проверяла сумку, прижимала ее к себе локтем, будто стараясь прощупать, на месте ли эта тысяча сто. Мало у них денег. И сапоги нужны сейчас. Ну, или валенки. И после Нового года они станут дороже, а денег больше не появится. Мама говорит, что зарплата всё время уменьшается. Платят ей, что ли, меньше? Наоборот, больше. Весной было три с чем-то тысячи, потом пять, потом восемь. Саша уже умеет считать тысячи и всегда спрашивает мамину зарплату. Зарплата растет, но уменьшается. Весной они покупали ей сапоги за восемьсот рублей, а теперь не хватает даже тысячи.
– Пойдем, – потянула мама за руку, – тут только кожа. Дерматин надо искать.
Они пошли дальше по ряду, не особенно уже заглядываясь на столы, – видно было, что там стоят кожаные сапоги и ботинки, зимние, осенние, детские и совсем на малышей. Они дошли до конца ряда и хотели свернуть на следующий, как сзади услышали знакомый голос. Это же белобрысый афганец! Тот, второй, в пальто. Что он говорил, было не слышно из-за шума, визгов, внезапной суеты. Саша не хотела оборачиваться. Мама подталкивала ее вперед, уходить подальше, но моментально возникла давка. Продавщицы вдруг пропали, вместо них откуда-то появились странные, с черными усами и золотыми зубами, мужчины, которые быстро переворачивали столы, раскладушки, накрывали товар или сгребали всё к себе в большие сумки. Это были хозяева! Женщины-торговки, когда их просишь сбросить цену, часто говорят, что они торгуют от хозяина. Ну вот, значит, они и пришли. Какие-то перепуганные. Саша посмотрела наконец туда, где снова послышался голос афганца – там началась суета. Причем люди не кричали, а как-то все вместе бормотали. Торговцы спрятались под навесами своих палаток, за столами и баулами. Многие не успели убрать обувь. Покупатели столпились вдоль забора, между ними и палатками образовался узкий коридор. Все замерли. По коридору шли они. Белобрысый с палкой, железной, тяжелой, на конце крюк. У кого палки, у кого шары на цепочках. Многие были с нунчаками. Саша их раньше видела, дядя Олег с такими ходил. Один афганец держал в руках выломанную из овощного ящика палку. С гвоздями.
– Почем? – подходили они то к одной, то к другой палатке. Ворошили ломами – Саша вспомнила, с крюком – это лом! – товар, ждали ответа, ударяли раз по прилавку и подходили к следующему. И так у каждой палатки. За ними шли еще и еще. Все в одинаковых почти штанах, кто в полушубке, кто в куртке, кто в ватнике. Все расстегнутые, у всех рубашки школьные, значки, как у октябрят, и еще какие-то медали. Подошли совсем близко. Нужно было убегать, но выход перекрыла толпа. Что-то случилось там, в конце ряда, повалились палатки, люди застряли, не могли выйти.
– Почем? – спросил белобрысый и показал ломом как раз на тот стол, где Саша с мамой только что смотрели голубые сапоги. Вместо продавщицы уже стоял коротышка с черной щетиной и золотым зубом. Белобрысый с силой ударил посередине прилавка и спросил еще злее:
– Почем? Поче-е-е-е-ем?
Коротышка посмотрел в его глаза теперь уже зажаренного карася, подумал, присел как бы в поклоне и затараторил:
– Семьсот. Семьсот, дорогой. Все цены честный, мы сами рабочий человек. Всё по семьсот, взрослый размер тысяча.
Белобрысый ухмыльнулся. Посмотрел на вжавшихся в забор людей, которым тоже очень хотелось сейчас уйти, но они точно так же были заблокированы, и приглашающе махнул рукой.
– Всё по семьсот. А у того, в черном плаще, вон там… видите, женщина, вон там, в красной палатке, у него по пятьсот. Все размеры.
Люди удивились. Одна тетка робко подошла к золотозубому:
– Семьсот?
Тот нехотя подтвердил:
– Семьсот.
– Мне тридцать третий и тридцать пятый.
Подскочили еще женщины. Одни спрашивали про цены, размеры, другие выбирали.
– Мам, а померить? – запищал мальчик Сашиного возраста в синем пальтишке. Мама толкнула его в бок:
– Дома померишь.
Она схватила, как Саше показалось, не два, не четыре, а три сапога и побежала.
– Нехорошо, дорогой. Ты что творишь? Нельзя так с людьми, – пролепетал коротышка. Видно было, что он очень хотел, но боялся выдернуть из рук «покупателей» хоть один сапог. Так и стоял у себя в палатке, сверкая зубами. К нему никто из своих не подходил, потому что возле каждого стола уже были афганцы с палками, ломами, чуть ли не дубинами, повсюду шумела торговля. Сапоги, ботинки, которые еще пять минут назад стоили четыре-восемь тысяч, теперь продавали за пятьсот-семьсот рублей. Одни, в основном женщины, хватали кто что. Другие, будто впаянные в забор, стояли. Мама тоже стояла. Один раз она шагнула вперед посмотреть, что разбирают на столах, но в этой палатке тоже стоял мужчина с золотыми зубами. Только высокий, пузатый, в кожаной куртке. Он так на них с мамой посмотрел, что они сразу поняли: если они у него что-то по ценам афганцев купят, он их потом убьет. Мама шагнула назад.