– Тетя Лена, а это что вы делаете такое? Что за палочки нацепляете? – спросила Саша, поборов робость. Каждый, почти каждый день она приходила к Аньке и всегда стеснялась.
– Это-то? Дак шторы. Я их к веревочке подвешу и сюда, вместо двери. Новогодние шторы. Смотри, как легко делать.
Шторы? Через них же всё будет видно. Они с мамой живут вдвоем, и то тесно. У Аньки квартира в два раза больше, а их там сколько? Анька, Женька, родители, баба Тоня, еще баба Клава иногда приезжает. Тут дверь нужна, а не шторы из открыток. Она присела на край дивана, тетя Лена дала ей цветную картонную полоску, скрепку и показала, как надо накручивать. Саша крутила, мяла, всю полосочку измяла. Трудно оказалось.
– Это вы сколько будете такие шторы делать? – искренне удивилась она.
– Да дня два.
Наверное, придется и ночью эти бумажки накручивать. Саша из вежливости продолжала смотреть, как бы изучая. Взяла другую бумажку и снова попыталась намотать на скрепку. Потом зачем-то сказала:
– А мы афганцев видели на рынке.
Тетя Лена посмотрела на нее серьезно:
– Ну а мы их, Саша, в прошлом году видели. И потому в этот раз у нас, Саша, выходной.
Она тут же переключилась и крикнула на кухню:
– Аня, ты уже рассказала, какую тебе путевку купили?
Анька прибежала оттуда с печеньем. Мотнула головой – нет, не рассказала.
– Саша, Аня у нас в мае поедет в «Артек». Это пионерлагерь на море.
Подошел дядя Валя:
– Да не пудри ребенку мозги! «Артек» теперь Украина. Другая страна. Еще неизвестно, что там летом будет. И что за мошенники тебе путевку продали.
– Ага, мошенники детей обманывают! – недовольно фыркнула Анька и снова убежала на кухню.
Саша хотела сказать, что не только обманывают и что ее сегодня один, без руки, вообще убить хотел. Но не сказала. Тетя Лена тоже фыркнула:
– Да, прям. Нормальная путевка. «Артек» – это мечта любого ребенка, каждый хочет там побывать.
Саша не хотела. Она слышала когда-то про «Артек», но не мечтала туда поехать. Она вообще не любила лагеря, санатории. Один раз была в профилактории и попросила маму больше ее никуда не отправлять. Дядя Валя снова встрял.
– Мечта! Вот у тебя была мечта там побывать. И что? – спросил он жену.
– Как что? Я ее добилась!
– Ну да! Чтобы людоеду цветы подарить.
Саша оторопела. Анька вернулась из кухни и вжалась в шкаф; хорошо, что маленькая Женя не слышала, она бы вообще расплакалась. Тетя Лена сдалась.
– Ну, так мы ж не знали. Это ты сейчас всё знаешь, а тогда Бокасса нашим другом считался. Я ему венок из цветов сплела. Только он завял, пока ждали. Цветы мне выдали свежие. Отругали, что рано приготовилась.
Анька спряталась за папу. Саша тоже хотела куда-нибудь спрятаться, да куда? Сидела на диване, от страха вытянулась прямо-прямо.
– А если он еще приедет? – спросила Анька.
– Не приедет, он теперь сидит в тюрьме, – успокоила ее тетя Лена.
Саша расстроилась. Она до последнего думала, что про людоеда они сочинили. Пока разговаривали, тетя Лена обернула полосочками несколько скрепок. Теперь она сцепляла их одну с другой.
– Почему вообще «Артек» Украиной стал? С каких таких щей? – возмущалась тетя Лена.
Дядя Валя удивился:
– Как это с каких? Он ведь на Украине теперь.
– Ну и что? Оставили бы за Россией.
– Это ж не Ватикан.
Тетя Лена вздохнула:
– А Харьков? Харьков-то им зачем?
– Как зачем? Он же тоже на Украине. Не вырежешь ведь его оттуда.
Тут Саша тихонько спросила:
– А Львов? Львов теперь где?
– Львов? – дядя Валя задумчиво протянул это короткое слово. Этот вопрос удивил его еще больше, чем все остальные. – Хм-м-м, Львов… Украинский… наверное. Это же на западе.
– Баба Лиза всегда говорила: «Lwów to polskie miasto», – сказала Саша.
Прибежала Анька:
– Чего говорила?
Саша перевела:
– Ну, что Львов – это польский город.
– Ну, прям как наша баба Тоня! – всплеснула руками Анькина мама.
А папа добавил.
– Польске място, Саша, это, похоже, у нас тут, на Лесобазе – куда ни плюнь, кругом поляки.
– Sami polacy! – вспомнила Саша другие бабушкины слова.
– Во-во! И баба Тоня так говорит, – подтвердила Анька. Тетя Лена посмотрела на бабатонин закуток.
– Вовремя оглохла. Не пережила бы, что Львов украинцам отдали.
Это правда. Саша еще помнит, когда баба Тоня хоть уже и почти не слышала, но много говорила. Особенно если смотрела кино про фашистов. Когда даже хлеб по карточкам стал и в телевизоре всё время рассказывали про распад СССР, баба Тоня долго, даже не днями, а неделями и месяцами смотрела внимательно телевизор и всё наконец поняла. Она как-то спросила Анькиных родителей при Саше:
– Всё, что ли, ухнулся?
Дядя Валя сначала не понял.
– Ну, нерушимый-то наш?
– Всё, баб Тоня. Всё! – он показал руками, как СССР ухнулся.
– Ты мне, Валька, теперь лекарствы-то самы лутши ишши, я поправиться хочу и до Польски. Львув-то топерича польске, поди, място?
А вот Сашина бабушка – полька только наполовину и не знала раньше польского, но у нее муж был поляк, мамин папа. Любила, говорит, его страшно. Хороший был, не пил, только без ноги. В войну их в какую-то польскую армию набирали, он туда пошел, так его в Тюмени при отправке прямо тем поездом и задавило, в котором должен был на войну ехать. Ногу отрезало. Еще и посадили – сказали, что он сам под поезд полез, чтобы на фронт не идти. Но с бабушкой они позже познакомились. И так она его любила! Они и в Казахстан вместе уехали, там его родня нашлась, какие-то то ли военнопленные, то ли переселенцы. Кто такие переселенцы, Саша и не поняла. Специально их, что ли, к бабушкиному мужу переселили, чтобы веселей им вместе было? Он туда уехал с бабушкой, маленькой Сашиной мамой и ее братом. Хорошо жили. А потом муж без ноги в первый раз в жизни в баню пошел. Не хотел, да его так все уговаривали. Чуть не умер в бане с непривычки. Бабушка говорила, там на всю целину только три сибиряка было, а остальные – жидкие полячишки. Но он, когда в себя пришел, вдруг пропал. Говорили потом, что в Литву убежал. Бабушка, как выпьет в праздник, всегда плакала и вспоминала: «Вот, Лариска, отец-то твой, поди, в Америке теперь живет. Точно в заграницу побежал, до войны-то он на границе жил и всё там знал. Говорю тебе, учесал в Америку, бросил меня с тобой, а ты малехонька, орешь, спозаранку встанешь и кричишь: “Mamo, mleczka!”» На этих словах все гости обычно плакали, и бабушка забывала, что мама-то уже в школу ходила, когда ее отец на одной ноге сбежал. Мама всё равно его очень любила. И польскому от него научилась. Она всегда хотела какой-нибудь еще язык знать, а учили их в школе немецкому, и то кое-как. Саша спрашивала маму, что она по-немецки умеет.
«Гутен морген, гутен таг
Хлоп по морде – будет так».
Говорит, больше ничему в школе не научили. В общем, они с мамой были какие-то ненастоящие поляки, бабушка хотела вообще скрыть, кто был ее мужем, она потом даже специально замуж вышла и фамилию сменила. Но маме, когда она хотела в институт поступать, не поверили. Пять раз поступала, но пока справки какие-то доставали, что это якобы отчим был, ей уже и расхотелось в институте учиться. А польский они знали. Бабушка часто первого мужа вспоминала, хотя после его смерти сразу вышла в Казахстане замуж за пьяницу и драчуна, от которого потом убежала, но им всем его фамилия досталась. Когда про Польшу говорили, она обязательно что-нибудь вставляла. В основном – про то, что Львов – это польский город. Еще кто-то на Лесобазе тушеную капусту называл капустой, а они с Вторушиными – бигосом. И вареники – перо́гами.
Маме польский язык пригодился, ей раньше редкие книжки приносили переводить. Правда, писала мама очень плохо и очень медленно, так что она читала про себя и тут же пересказывала на русском. Один раз, Саша совсем теперь плохо помнит, мама ночью домой не пришла. Бабушка сказала, что она на заработках. Саша чуть не умерла от страха. А мама утром приехала, и на следующий день они пошли детские лыжи и ботинки покупать. Актеры какие-то принесли маме книжку, она ее читала и тут же им переводила с польского, и они записывали. Всю ночь. Она потом домой пришла и сказала, что больше не надо ей таких заработков – пусть, мол, в синагогу со своими книжками идут, там люди образованные. Надо спросить, что за книжка.
Саша наконец очнулась. Все смотрели на нее, как будто она открыла рот что-то сказать и забыла закрыть. Тетя Лена, не глядя, наматывала свои картонки.
– Так что, баба Тоня не знает, что Львов украинский? – спросила Саша, чтобы что-то сказать.
– Меньше знает – крепче спит, – дядя Валя посмотрел на старухин закуток и подмигнул всем. Анька шепнула Саше: «Иди сюда!» – и завела ее в туалет. И свет не включила.
– Ты чего? – испугалась Саша. – Страшно же.
– Да подожди ты. У меня молнию заело.
Анька вышла из туалета, а Сашу оставила внутри. Вот так подружка. Саша стукнула один раз в дверь.
– Подожди, говорю. Не могу кофту расстегнуть.
Анька пошебуршала немного в коридоре и снова зашла в туалет. На груди у нее светилась ярко-зеленым цветом смешная рожица. Как колобок, только внутри белый – круглый, глазки-точечки, черточка носа, улыбка до ушей.
– Нам такие футболки привезли. Надо на свету немного в них походить, а потом они в темноте сами светятся.
Такого Саша еще не видела. Она протянула к рожице руку. Положила ладонь на светящийся круг, ей было интересно, сможет ли свет пройти сквозь кожу. Но свет не проходил.
– У Женьки тоже такая есть, – как бы по секрету рассказала Анька, – только она боится в туалет зайти и посмотреть в темноте.
«Какая глупая эта Женя», – подумала Саша. Они пошли на кухню.
– Есть хочешь? Чай и печенье. Баба Тоня молочный суп сварила, – Анька уже подставила табурет, чтобы достать с полки чашки.