– Пакет-то забыла! – похлопала себя Анька по бокам. Они уже почти вышли из школы, стояли у внутренних тяжелых дверей. Гардероб остался справа и чуть позади. Слева, вплотную к входным дверям, сделали будку вахтера. Были какие-то взрывы, говорят, по всей стране захватывают заложников. Решили в школе поставить охрану. Отец их классной руководительницы Ольги Анатольевны помогал. Саша помнит, как он после Нового года пришел к ним на урок ИЗО и спросил, кто из мальчиков хочет помочь строить вахту. Потом сказал:
– Я сам только из Чечни, у меня вот такие там были пацанята, чуть постарше, мы не позволим, чтобы это повторилось в нашей родной Тюмени и в родной 28-й школе.
Сжал кулаки, щеки тоже сжал, увел Ваню Дылду, Максима Киселёва и Таира строить вахту. И когда он в Чечне успел? Саша помнит же, что вот ведь только война там началась, у их классной отец туда уехал, она им на уроке объявила тогда с гордостью, что он там первый будет. А этот уже и вернуться успел? Брешет, наверное. Но будку построил, и через пару дней у входных дверей появилась вахтерша, да так до сих пор там и сидит. Сейчас эта женщина, наверное уже бабушка, тоже была в своей каморке. Но не сидела у окошка, а смотрела стоя в маленький, меньше учебника, телевизор. С ней рядом стояла старая гардеробщица, какие-то учительницы, физрук. Смотрели молча. Саша подтянулась и заглянула в экран: на нем было написано: «Владислав Листьев убит». И фотография. У Саши похолодело в животе. Что-то склизкое, жуткое. Такое бывает, когда мама на автобус опаздывает и приходится ждать ее до ночи. Или когда по Белому дому стреляли, а Саша сидела весь день в пансионате одна, смотрела телевизор и вжималась от страха в пол. Ей тогда так страшно стало, что она боялась шелохнуться, будто, шевельни она хоть пальцем, и потолок, и пансионат их, и вообще весь мир рухнет. Сейчас от этого портрета, от лиц учительниц и гардеробщицы ей казалось точно так же.
– Пусти! Ну пусти! Че там? – это Анька лезла к окошку. Она просунула лицо рядом, теперь они обе заглядывали к вахтерше в каморку. Анька вряд ли успела прочитать надпись, так как фотография пропала и начались новости. Сказали про экстренный выпуск. Они приготовились послушать, и тут к ним подошла Наталья Валентиновна, вся в слезах, обняла их с Анькой и по-настоящему, будто на кладбище, запричитала:
– Убили, девочки! Владислава Листьева убили!
Она достала из-под манжета носовой платок, вытерла глаза с размазанной тушью, убрала платок снова куда-то под рукав, потом сгребла Сашу, Аньку и еще пару девочек чуть постарше, которые тоже прибились послушать новости, и с ревом повела их к двери:
– Нельзя вам, девочки, смотреть. Не смотрите.
Они вышли. На улице почти стемнело. Как же надоела эта вторая смена! Встаешь – одна, собираешься – одна, домой возвращаешься – одна. Ну, с Анькой и с другими девочками, но мамы-то нет. Когда учились с утра, можно было с ней вместе выйти и чуть-чуть подождать у Аньки. А теперь нельзя же в семь утра к ним приходить, если школа с часу. Пока встанешь, поешь, оденешься, наслушаешься через дверь подозрительных звуков, спустишься на улицу, так набоишься, что потом весь день ходишь, будто подмороженная. А ведь еще назад одной возвращаться!
Вообще-то, их хотели сегодня отпустить пораньше, чтобы они готовились к вечеру. Он будет завтра после второго урока. Ольга Анатольевна так подгадала, что первым уроком им поставили ИЗО, а вторым – классный час. Не будет занятий, они станут готовить кабинет, сдвигать парты. Завтра придут родители… Кто успеет. Саша выступает, поет под фонограмму. Анька играет в «Любовь с первого взгляда». И дискотека в классе, и чаепитие. Но это завтра, а сегодня им нужно идти домой по темной улице. И Листьев убит. Анька взяла Сашу за руку.
– Да не боись ты! – бодро сказала она.
Хорошо ей, у нее родители уже дома и только первый этаж.
– Сейчас остальные пойдут. И мы с ними! Ну! Пошли на скамейке-то посидим, всех дождемся. С Лилей дойдем и с Мякишевым.
Точно, Мякишев! Саша мельком видела, что он тоже лез смотреть новости, а теперь сидел на скамейке. Мякишев жил в оштукатуренном бараке за железной дорогой, напротив садика. Это больше половины пути. А там светло, фонари у продуктового – они с Анькой как-нибудь добегут. И потом что-нибудь придумают.
– Листьева убили! Листьева убили! – истерично закричала какая-то учительница.
Она бежала из правого крыла коридора в левый мимо холла, мимо гардероба, вахты, всклокоченная, черная от горя. Когда только успела почернеть?
– Убили Листьева! – раздавалось уже в конце коридора, где-то возле мальчишеского кабинета трудов.
Саша выскочила на улицу. За ней прибежали Анька, Мякишев, Лиля и Вика Иващенко. Они молча пошли к дороге. Возле перехода их нагнали Салават, Рудникова, Лисовец. Никогда они друг с другом хорошо не играли и нормально не разговаривали, но сейчас старались держаться вместе. Даже Салават, которого никто не любил за дружбу с вором Королёвым, шел рядом. Будто и сам по себе, но не отставал.
Первая свернула Рудникова. Не попрощалась – просто юркнула в своей дом, где ее ждала королевский дог Альма. Потом повернул направо и пошел к дальним, на этой стороне железной дороги, баракам Лисовец. Остальные перебежали сначала большую дорогу, потом – железную. Лиля побежала к пятиэтажке возле садика, она жила в среднем подъезде этого дома, но не дошла с ними до арки, а свернула сразу, в их дворе всегда горели фонари, потому что там жил начальник ДСК. Саша завидовала детям из этого длинного дома – им не страшно. Вот бы ей пожить так хотя бы недельку, чтобы и на улице, и на лестнице светло было. Мякишев жил в белом бараке, от которого почти полностью отвалилась деревянная сетка со штукатуркой, и теперь были видны бревна. Этот барак стоял прямо у дороги: повернешь, сделаешь пятнадцать шагов – и уже на крыльце. Мякишев посмотрел на них – Сашу, Аньку, Олю – и сказал как-то небрежно:
– Ну, пока?
Будто ждал от них какого-то ответа. Анька помахала ему рукой, Саша с Олей ничего не сказали. Мякишев дошел до угла дома и остановился рядом с крайними, их с мамой, окнами – там было темно.
– Мамы нет, можно еще погулять. Проводить вас, что ли? – неуверенно спросил он.
Ему самому страшно, он не хочет дома один сидеть. Мама его – это все знали – пьяная почти всегда, она и не выходит на улицу. Если свет в окне не горит, валяется, значит, может, и не одна. Сколько комнат у них и была ли у Максимки своя, Саша не знала, может, он домой не хочет, потому что в их единственной комнате пьяные мамины собутыльники лежат? Но какая разница? Главное, что Максимка проводит.
Он вышел вперед и как бы повел их за собой. Они молчали, да и обсуждать было нечего, потому что даже Саша бы не смогла объяснить, что же такое тяжелое, страшное на нее вдруг стало давить от криков «Листьева убили», от его фотографии в очках и подтяжках. Если уж и Саша не могла объяснить, откуда вдруг появилась эта невыносимая тревога, эта уверенность, что впереди, возможно, прямо сейчас, вот здесь, за магазином, им всем придет конец… Если Саша не знает и не умеет, остальные вообще ничего не скажут, Саша самая умная. Поэтому она и не ждала, что кто-то заговорит – они не могут. Но по ним видно, что все они, даже Максимка, запущенный и грязный, даже Оля, и даже веселая Анька чувствуют то же самое. Максимка прошел еще один дом-барак и свернул с дороги во дворы. Понял, что никто за ним не идет, остановился.
– Так ведь короче! – зазывно махнул им рукой.
Они не двигались. Максимка постоял-постоял и вернулся к дороге. Догадался, что им страшно. Он-то с трех лет тут бегает один, всех алкашей знает, а девочки боятся. Особенно сейчас. Мякишев довел их до магазина. Там горел внутри свет, теперь продуктовый работал до восьми, в магазине видны яркие витрины холодильников с продуктами и ни одного продавца. Анька первой заскочила в тамбур.
– Погреемся! – сказала она.
В огромном зале, где во времена очередей набивалось, наверное, по пятьсот человек, никого не было. Над прилавками, мерцая и потрескивая, горели длинные лампы. В крайнем от выхода отделе с макаронами, конфетами и пирожными виднелась у весов табличка «Перерыв 5 минут». В молочном отделе на прилавке лежали на разделочной доске едва начатая голова сыра и большой нож. В мясном вместо продавщицы сидела кошка. Хлебное окно было закрыто. В кассах тоже никого. И так неприятно посверкивают лампы, будто напряжение сейчас скакнет.
В самом дальнем углу магазина, между хлебным и мясным отделами, мыла пол старушка. Мякишев прокричал ей:
– А где все?
Она не услышала. Тогда они вчетвером подошли к ней и похлопали старушку по спине. Анька спросила:
– Бабушка, что случилось?
Уборщица испугалась:
– Батюшки, так ить и в могилу можно свести.
Она отжала тряпку, поставила швабру, сунула черенок в подмышку и вытерла о передник руки:
– Вы за хлебом? Я позову, обождите.
Мякишев помотал головой:
– Та не, мы погреться.
– Обогреться? Ну грейтесь, милые, грейтесь, тока не наследите мне.
Она продолжала стоять и смотреть на них. Анька громко, как привыкла кричать бабе Тоне, спросила:
– Так где все-то?
– Все где? Так телевизер смотрют. Новости там.
Тут Саша не удержалась:
– А вы почему не смотрите? Ведь Листьева убили.
– Та я, доченька, слышу плохо. Да и сроду у меня телевизера-то этого не было, я ить и не знаю, кто ихний Истьев-то… или как, говоришь, Листьев? Хороший, однако, был человек, вишь, как все всполошились-то. Даже главная наша переживаит. Сейчас они по новостям досмотрют, да и выйдут все. Закрываться ж скоро пора.
– Ну, до свидания, – сказал Максимка и направился к выходу.
– Обогрелися уже? Ну, бегите, бегите домой. Родители, поди, заждалися.
Саша хотела сказать, что они здесь мнутся, потому что родителей дома нет. Ну, или – она посмотрела на Мякишева – кое у кого валяются на полу пьяные.
Они вышли из магазина. Сначала довели до дома Вику Иващенко. Ее отец курил на балконе, он крикнул ей: