– Ну так что? Почему Лорд тебя чаще всех провожает? – переспросила мама. Привязалась же.
Саша перешагнула через спинку кресла и, получается, через мамину голову прямо на свою кровать. Легла. Хотела залезть под одеяло с покрывалом, но вспомнила про костюм. Пока полежит так.
– Да потому что я больше всех боюсь!
Мама повернулась к ней.
– Ну ладно, ладно! – она пересела на кровать, сняла с нее аккуратно юбку, блузку, красную «тельняшку». Распустила волосы и сама укрыла. Ельцин продолжал говорить. Снимут каких-то начальников. Виноваты какие-то мафиози. Толстый. Ну натурально заплыл и сейчас лопнет. Кто же его такого пустил выступать? Мама слушала Ельцина. Саша обхватила ее двумя руками.
– В туалет сходила? Сходи давай. А то напугалась, поди, сегодня описаешься опять.
Она посмотрела на Сашу.
– Напугалась?
Саша серьезно кивнула. Мама поцеловала ее.
– Сходи давай пописай.
Но Саша мялась.
– Боишься? Давай вместе сходим.
Рука мамы нащупала под одеялом Сашину руку, вытащила ее наружу и потянула за собой. Они дошли до туалета, Саша пописала, пока мама стояла за дверью. Сторожила. Потом вернулись. Ельцин долго еще говорил что-то о наказании начальства. Еле языком ворочал. Вслед за ним взял слово низенький дедушка с огромными бровями. Он выступал очень торопливо, сбивчиво и неразборчиво. Саша ничего не поняла, кроме того, что у президента есть сторонники и что не надо делать поспешных выводов. Глаза ее закрывались. С первого крика учительницы «Убили Листьева!» она мечтала об этой минуте. О том, как вернется мама, как укроет ее одеялом, обнимет и убаюкает. И всю ночь будет рядом, только утром уйдет на работу. Уж завтра-то Саша не проспит. Она обязательно встанет и проводит маму. Или пойдет к Аньке, хоть ее и не звали.
Какой противный звук этот писк, почти как перед началом профилактики. Саша чуть приподнялась выглянуть из-за маминой спины. Ельцин и дедушка с бровями стояли теперь перед огромным портретом Владислава Листьева, больше них самих. Точно таким же, какой был до «Времени». Оба вдруг сделались перед Листьевым растерянные, какие-то мелкие, нелепые. Можно представить, как им страшно, – убийцы-то в Москве. Их самих тоже могут убить. Запросто. Саша вообразила, как стреляют в подъезде в пьяного Ельцина. Нет, он ведь во дворце живет! Во дворце стреляют, значит. Интересно, у него во дворце пол чистый? Саша видела дворцы на открытках из Петергофа. И в книжке «Петербург. Петроград. Ленинград». Ну и по телевизору, конечно, в познавательных передачах. Не замечала, какой там был пол. Уж наверняка не заплеванный. Она еще раз попыталась представить, как убьют на полу Ельцина. И как все будут плакать о нем. По-настоящему. Еще сильнее, чем по Листьеву. Только они с мамой не будут. Наплакались…
Саша отвернулась лицом к стене и тут же заснула.
Утром она проснулась от того, что мама тихонько похлопывала ее:
– Закройся! Сашуля, закройся!
– А? Что?.. – она отдернула плечо.
– Вставай, закройся, я верхний замок не могу запереть… Ну или потом закроешься. Я побежала.
Саша тут же соскочила – нет, незакрытой она не останется. Пошла к двери. Вспомнила, что хотела сегодня выйти вместе с мамой и посидеть у Аньки.
– Подожди. Подожди, я оденусь.
– Куда? Куда ты оденешься в такую рань? И я уже опаздываю, автобус уйдет.
– Я к Аньке. Не хочу одна сидеть. Я боюсь, – она обхватила маму, которая в пальто стала такой толстой, что рук не хватало.
– К какой Аньке? – удивилась мама. – У Аньки спят еще, поди. Давай телевизор посмотри.
– Не хочу телевизор, – Саша не сказала, что боится Листьева.
– Ну за Василисой сходи. Давай? Сейчас тетя Оля выйдет, мы Василису заберем.
– Давай! Давай Василису хотя бы!
Саша осталась ждать в прихожей. Мама вышла в коридор и постучала в Танькину дверь.
– Оль! Собралась уже?
Тетя Оля крикнула из комнаты:
– Иду, Лариска, иду!
– Кошку поймай. Кошку требуют домой.
Тетя Оля открыла дверь.
– Как требуют? У них любовь еще.
Мама – Саша видела, она выглянула немного из двери – замялась:
– Ну, с Сашей сидеть. Нянчиться. Страшно ей одной, понимаешь.
– Ааа, ну тогда другое дело, – сказала тетя Оля и вернулась к себе. Саша бросилась слушать через стенку в туалете.
«Кс, кс, кс, Василиса, Василиса», – подзывала ее тетя Оля. Потом она вскрикнула: «Аааа! Ааа! Ах ты, гад, блин, сучонок!» и захлопнула дверь. Саша выскочила снова в коридор, тетя Оля тоже выбежала и показывала маме руку:
– Укусил, сучонок! Кузька укусил!
Пальцы у тети Оли были в крови. Она открыла сумку одной рукой и искала там что-то, видимо, платок. Тут же, подперев сумку коленом к двери, закрывала замок.
– Как ты пойдешь? Дай поищу, – мама взяла у нее сумку и достала носовой платок. Тетя Оля прижала его к пальцу. Потом выругалась:
– Во гад! И некогда замывать.
Она закрыла дверь, бросила ключ в сумку и вместе с мамой поспешила к лестнице. Потом вспомнила про Сашу:
– Ничего не поделаешь, Василису муж не отпускает.
Да уж, Кузя. Не понимает, что Саше страшнее. Чего ему сидеть с Василисой? Кстати, а где Танька? Еще же рано для школы. Она крикнула в коридор:
– Теть Оль! Теть Оль, а где Таня???
– Таня вечером вернется. С отцом на анализы поехала.
Точно, ей же гланды должны вырезать. В больницу если городскую назначают, это с утра надо, в восемь уже очереди, чтобы успеть, выезжают шестичасовым автобусом. Бедная Танька. Тоже, поди, на живую будут удалять, как аденоиды? Саше еще в садике удаляли, а она до сих пор помнит. Ну, укололи тогда, наверное, что-то. Всё чувствовалось. Танька-Танька… Сволочь она, конечно. Но и сволочей же нельзя живыми резать? Не всех.
Саша закрыла дверь, сходила в туалет, умылась. Ванна почему-то съехала вперед, еще чуть-чуть, и вода будет литься из дырки не в унитаз, а на пол. Она толкнула – ванна снова поехала. Толкнула еще раз – то же самое. Да унитаз же шатается! Не хватало им, чтобы унитаз сломался. Она даже выскочила в коридор крикнуть маме, но та с тетей Олей уже скрылась. Саша заперла все замки и пошла есть. Каша стояла на плите в тарелке, накрытой другой, плоской. Под ней, в серединке желтой каши, от которой еще шел пар, была ароматная лужица масла. Маме аванс дали, она масла купила, с той недели планировала.
Это хорошо. Она поставила тарелку на стол, взяла вилку, потому что всегда ест вилкой – не любит ложки, ей от них пахнет железом. Вообще-то рано. Наверное, нет и семи, можно поспать. Вспомнила про Мякишева. Обещала ведь ему к Анькиной маме зайти. Они и сегодня торгуют на рынке. Дядя Валя едет чуть раньше с товаром, ставит палатку, лотки, а тетя Лена потом подъезжает уже раскладывать вещи. Вместе удобнее, конечно, но уж очень холодно, да и баба Тоня не может всех нормально накормить, тетя Лена им готовит, потом ведет Женьку в садик, а вечером первая уезжает ее забирать, пока дядя Валя складывает товар. Надо успеть к ним где-то до девяти, тетя Лена в это время уходит, Женька не ест в садике, дома завтракает, так что ее после завтрака в группу приводят. Саша успеет. Съест кашу, соберется и пойдет. Потом у Аньки посидит, Анька не против. Ну, или они погуляют. Правда, Саша в костюме. Но ничего, постарается аккуратно.
Она села есть. Смотрела на телевизор и не решалась его включить. Вдруг там так и показывают мертвого Листьева? Взялась за кашу. И тут увидела на столе, у стены, записку. Почерк у мамы крупный, ровный, буквы все написаны одной линией, без обрывов: «Это Аниным родителям. Подари им, скажи: “От мамы в благодарность за то, что сидят с тобой”». Слова «сидят с тобой» были зачеркнуты и сверху написано «сидите со мной». И внизу приписка: «Обязательно отдай, я с аванса купила».
За листом лежал пакет с арахисом, с нелущеным. Белые вздувшиеся коробочки, она их часто видела. С некоторых пор мама покупала только такие орехи. Нашла где-то дешево. Муторно, конечно, чистить, а потом еще жарить, но мама утверждала, что получается в конечном итоге дешевле, чем покупать чищеный. Но зачем она понесет это Аньке? У них дома настоящие орехи едят. Грецкие, фундук. И Саше дают, сколько хочет.
Пока доест, пока оденется, придумает, что делать с этим мешком. Но тащить его к Вторушиным стыдно. Что она им скажет? Не может же повторить слова из записки? И не объявит ведь, что это подарок? Потому что какой же подарок? Надо, наверное, вместе с запиской отдать. Просто отдать, и всё. Молча. Они поймут, что ей стыдно.
Рядом на столе лежал другой пакет – с упакованным бисквитом. То-то дома пахнет! Саша думала, это соседи готовили. Мама, наверное, пекла. Бисквит горячий. Утром, значит. Он был разрезан повдоль и внутри смазан сгущенкой. Увесистый кирпич, мама поделила его пополам, сложила половины друг на друга и засунула в пакет, но не закрыла плотно, чтобы не отсырел. Саша сразу положила бисквит в ранец, а то забудет. Туда же сунула арахис. Да, потом придумает, что с ним делать.
Одевалась она быстро. На время специально не смотрела. Она подозревала, что еще рано, но вдруг окажется настолько рано, что придется посидеть дома? Ей нужна надежда, что она сейчас выбежит из комнаты, из пансионата. Люди как раз на работу выходят, все идут, двери начали хлопать по всему этажу. На пятом опять же Лорд, один педиатр к первой смене уже ушел, дома другой остался, кто со второй смены, так что дог не занят. Саша быстренько оделась и только когда обула сапоги, завязала под шеей шапку и обмоталась шарфом, осмелилась посмотреть на часы. Без пяти восемь! Надо же! Получается, мама сегодня опоздала? Очень уж поздно они с тетей Олей вышли. Или Саша так засиделась? Нет, не могла она час кашу есть.
Вот хлопнула последняя за ними дверь. Там живет бухгалтер из их школы. Раньше мужчина жил, он повесился, и заехала бухгалтер. Саша выскочила в коридор. Черт, забыла ключи! Метнулась домой, схватила со стола связку. Пока закрывала дверь, глазами осматривала себя: ранец, сменка. Ранец можно и не брать, но тогда придется бисквит в руках нести. А ведь в садик надо!