– Ааа, Фая! Помню. Евгения Владиславовна заменяла тогда. Она в тот год всех заменяла.
Точно! Точно, Евгения Владиславовна! И как же Саша забыла!
– Извините, а где ее найти? Мне очень надо.
Воспитательница вдруг встала, расправила на себе куртку, наклонилась к Саше, которая тоже подскочила:
– Не уверена, что надо. Тебе зачем?
– Ну мне надо. Я обещала.
– Кому? – удивилась воспитательница.
– Однокласснику…
Саша не хотела дальше объяснять. Она отвернулась, стала осматривать игровую площадку и тут только поняла, что дети с нее исчезли.
– Однокласснику обещала Максиму Мякишеву. Она его домой к себе забрать хотела, у него мама пьет… А где дети?
Воспитательница от этого сумбура растерялась.
– Дети? Да вон они, за верандой, у них там кухня, все торты лепят. А куда забрать хотела?
Тут Саша спохватилась. Она не планировала ничего объяснять. Теперь придется:
– Домой забрать к себе. Он на ее сына похож. Она его гладила в сончас и говорила: «Пойдем ко мне жить, у меня был такой же сынок».
Воспитательница снова села и потянула Сашу за руку, чтобы и та садилась:
– Поздно спохватились. Сколько лет-то прошло?
– Хм-м-м… Четыре с половиной? Да я знаю, что поздно, – затараторила Саша, – я ему вчера случайно проговорилась. Понимаете, у него мама пьет и бьет его, рот ему разорвала, он на полу спит, а на кровати ее собутыльники. Я ему вчера сказала, а он вдруг спросил, как воспитательницу зовут, где живет… Надо было тогда сразу ему сказать, да?
Воспитательница вздохнула:
– Судьба такая у мальчишки. Я его помню, он же тут в бараке живет. А я дальше, через барак. Максимка, да.
Саша посмотрела на нее с нетерпением:
– Так где та Евгения Владиславовна?
После долгого молчания воспитательница спросила:
– Тебя как зовут?
– Саша. Вообще, меня Катей назвали сначала. И полтора года звали Катей. А потом передумали. Мамина сестра передумала и уговорила переназвать.
Странно, Саша никому из чужих раньше эту историю не рассказывала. Даже учительницам. А тут рассказала.
– А меня Юлия Викторовна. – Она отвела одну руку назад, запустила ее в песочницу. Саша подошла и тоже потрогала песок. Удивительно, но он оказался сухим и чистым, будто только насыпали.
– Понимаешь, Саша… Скажи, ты отличница?
– Да, а как вы догадались?
– На лице написано. Умное лицо. Я тебе, Саша, прямо скажу: Евгения Владиславовна та спилась. Сын ее на войне погиб, она плакала много, никого у нее не осталось. И запила. Страшно стала пить, ее выгнали. Она так в садике и работает, но дворничихой. Сейчас как раз на той стороне мусор убирает. Сходи посмотри.
Юлия Викторовна вытерла у Саши под глазом слезу:
– Такая судьба у Максимки Мякишева, – повторила она и пошла проверять детей.
Саша не расплакалась. Она как будто не думала плакать и не чувствовала слезы, а слеза была. И не одна – много слез стекало по лицу, ветром их относило в сторону. Надо посмотреть Евгению Владиславовну. Конечно, Саша ее не узнает. Она даже примерно не помнит, как та выглядела. Но дворничиху заметит. Вон, ее уже видно, она в углу забора складывает в кучу сухие ветки. Сиреневый, с отливом, болоньевый, выцветший и запачканный плащ. Подвязан ремнем без пряжки, на узел. Перетянут так сильно, что дворничиха похожа на пчелу. На голове старый пуховый платок, завязанный через спину. Под платком – бело-синяя вязаная шапочка. Дворничиха повернулась к Саше заплывшим лицом. Маслянистое, круглое, вот-вот лопнет. Такое бывает только у пьяниц. Предсмертное лицо. Саша знала, что лесобазовские пьяницы с таким лицом долго не жили: если у кого делалось предсмертное лицо, он скоро пропадал. А взрослые говорили потом: «Ну, всё, допился…»
Евгения Владиславовна смотрела сейчас на Сашу точно таким же лицом. Она подняла с земли охапку веток и так с ними и стояла, отведя руки в сторону. Саша не могла оторвать от нее глаза. Наконец подошла к ней и сказала:
– Я же вам Максимку Мякишева хотела привести. Вы его к себе взять хотели, он на сына вашего похож. Которого убили. А вы вот так…
Дворничиха притянула охапку к груди, будто закрываясь ею от Саши, улыбнулась провалившимся внутрь ртом и спросила по-доброму:
– Девочка, ты помочь хочешь? Так давай, помогай.
Не дождавшись ответа, понесла ветки в большую кучу. Саша бросилась к калитке. Бежала и думала, что это она во всём виновата. Ну зачем тогда не рассказала сразу Максимке? Вдруг бы он пошел? Вдруг бы воспитательница его взяла? Сейчас бы у Максимки был целый рот, а воспитательница бы не спилась. Саша уже бежала вдоль забора, еле сдерживая слезы. Почему-то хотела обязательно донести их до калитки. Не здесь расплакаться, а снаружи, там их выплеснуть. Она схватилась за ручку, с силой толкнула ее и выскочила. И напоролась грудью на Мякишева.
– Ты че здесь делаешь? – удивился он.
– Это ты что? Мы же на половину двенадцатого договаривались.
Саша вытерла слезы рукавом и постаралась сделать беззаботное лицо. Даже улыбнулась натянуто и картинно подняла брови.
– Я первый спросил. Ты зачем так рано приперлась?
– Я? Узнать хотела, у воспитательниц других. Чтобы до тебя.
– И че? Узнала?
– Узнала… – тут Саша замялась. – Узнала я. Не надо сюда ходить больше, нет той воспитательницы.
Максимка спокойно слушал и спокойно смотрел на Сашу. Пока та зачем-то не добавила:
– Машина ее сбила. Вот так.
Мякишев махнул рукой – такой странный жест, дескать, да ну их всех к черту – и сказал:
– Да знаю я, что она тоже водку хлещет.
Эти два слова «водку хлещет» Мякишев произнес очень по-взрослому. Саша даже испугалась. И само появление Мякишева, и что он уцепился за возможность уехать от мамы, стал сам выяснять, а теперь так спокойно говорит, как его несостоявшаяся судьба водку хлещет, тоже ее испугало. Вдруг Саша представила: а что если бы Максимка пошел жить к Евгении Владиславовне, а та всё равно бы спилась? Две спившиеся мамы. Да уж…
Мякишев прислонился к калитке. Саша стояла рядом, держалась прямо, смотрела в окна пятиэтажки. Там, в одной квартире на третьем, кажется, этаже, в подъезде рядом с аркой, женщина в халате наклеивала на окна и лоджию своей квартиры надпись из цветных букв «8 МАРТА»: в каждое окно приклеила по букве и уже заканчивала с последней.
– А я дога вашего видел. Лорд у нас во дворе бегал. И с ним собака.
Саша тут же воодушевилась:
– Белая?
– Ну, если помыть, будет белая. У нее дыра в горле. Вот такая дырища! – Мякишев показал руками дыру размером с яблоко и захохотал. Саше это было неприятно.
– У нее еда из этой дырки вываливается. Больно есть. Я ей сейчас скормила весь пирог, который мама к чаепитию приготовила.
Максимка даже взмок. Он снял шапку и прижал ее к груди:
– Осталось чуть-чуть?
Саша помотала головой. Какая же она глупая, зачем ему сказала? Помолчав, вслух спросила:
– А ты на дискотеку пойдешь? И на «Любовь с первого взгляда»?
– Ну… – тут Мякишев стал рисовать носком ботинка на снегу какие-то линии. – Только если чисто поржать.
Саша не отреагировала на такой тон и на слово «поржать». Она лишь спросила:
– А на чаепитие?
И тут же пожалела. Наверное, ему не с чем идти. Что он понесет, если всегда голодный? Но Максимка ее удивил – он принялся подробно и с радостью отвечать:
– Пойду! У меня торт! Ты знаешь, какой торт! С розовыми розами. Из трех коржей, с кремом. Мама сама делала.
Чего угодно Саша ожидала от Мякишева, но не этого. Она даже открыла рот. Но удивилась не тому, что у Мякишева торт, а тому, что он так увлеченно врет. Она была уверена, что никакого торта у него нет. Он улыбался.
– Зря не веришь. Мама до утра делала. Она у меня кондитер. Самый настоящий. Ты спроси! Спроси у Таньки-соседки, моя мама с ее мамой вместе училась.
Саша чуть не упала. Она не раз видела Максимкину маму – та очень мало походила на тетю Олю. Хотя бы потому, что тете Оле было двадцать шесть лет. Ну, может, уже двадцать семь. Она рано родила Таньку. Если она училась вместе с Максимкиной матерью, той тоже должно быть двадцать шесть, двадцать семь или двадцать восемь лет. А она выглядела старой, страшной, у нее были такие же, как у дворничих, мешки под глазами. Как у Евгении Владиславовны и как у той дворничихи, которая живет в их доме и постоянно просит на водку.
– Ты че, не веришь? Да правда! Правда! Торт она сделала красивей, чем в магазине. Сейчас вот отдыхать легла. Ну я правду говорю, – Максимка смотрел на нее безнадежным взглядом. Будто умолял: «Поверь мне, поверь!» Он продолжал повторять: – Правда! Правда! Всю ночь пекла, трезвая. А утром закончила и нахлесталась. Валяется в туалете, я ее не смог на кровать утащить.
Теперь Саша тоже закрыла рот от ужаса руками и вспомнила Аньку с ее Колей без глаза. Ей хотелось кричать: «Не-е-е-т! Не-е-е-т! Хватит! Не надо!» А Максимка разошелся:
– Она вчера денег заняла. И бутылки допоздна собирала. Я от тебя пришел и тоже собирал. Потом сразу соседке отдали, у которой занимали. Мы восемь пакетов бутылок собрали! Ну правда!
Наконец он замолчал. Увидел, что Саша ему поверила. Она спокойно смотрела на него, оторвав руки от лица, и ей казалось, что она чувствует теперь вместе с ним огромное, давящее собой счастье. И зачем-то вдруг спросила:
– А почему твоя мама пьет?
Максимка удивился. Он почесал розовый шов на щеке и перевел взгляд на пятиэтажку, где женщина уже доклеила последнюю букву «А».
– Ну почему пьет? Вот воспитательница Евгения Владиславовна пьет, потому что у нее сын умер, а тебя она не смогла взять. Мама Шуры Ксенофонтова пьет, потому что Лесси загрызла Шуриного брата, мама его сначала с ума сошла, а потом зимой гуляла долго и отморозила ноги, одни обрубки остались, вот и запила. Жена нашего дворника пила, потому что он всегда пил и она с ним начала, а как он запил, никто не знает. А твоя мама почему?
Вопрос этот Максимку не разозлил. Он сделался серьезным и, не отводя глаз от надписи «8 Марта», сказал: