м. И дом у них был чистый. И этаж первый. Если бы Саша жила так же, она бы ничего не боялась, а Анька всё равно кое-чего боится. Например, ходить одной до остановки. Саша всё еще стояла на своей скамейке и думала.
– Слазь! Слазь! – теребила Анька Сашу.
– Слезай, а не «слазь», – беззлобно поправила Саша.
Ей тоже хотелось побыстрее встретить маму. Да, она боялась пойти на остановку, но очень хотела, чтобы Анька смогла ее уговорить. И Анька уговорила! Саша еще чуть-чуть подумала и спрыгнула на снег. Потом она подтянула сползший под валенком носок, заправила обледеневшие шерстяные гетры внутрь валенок и рванула вперед. Анька за ней. Они добежали по идущей от Сашиного дома дорожке, обсаженной низкими кустиками, выскочили на тротуар вдоль большой дороги и посмотрели по сторонам. Фонари здесь, у магазина, снова были выключены. Сегодня на всю Лесобазу горели только два фонаря: возле Сашиного пансионата и возле Максимкиного барака. Кругом – темнота. Саша пожалела, что дала себя уговорить. Они хотели покрепче взяться за руки, но обе были в толстых варежках. Тогда Саша вцепилась Аньке в руку пониже рукава, но та быстро перехватила ее под локоть.
– Давай! До фонаря! – крикнула Анька.
Они пробежали по густой темноте шагов пятьдесят, а может, и больше – Саша сбилась со счета. Зимой от больших сугробов светло, а сейчас на дороге снег грязный, где-то под ним виднеется голая земля и асфальт. Этот снег не светит, а только поглощает последний свет. В такой темноте можно было не заметить даже маму.
– А у Шуры Ксенофонтова кошка родила, – вспомнила вдруг Саша, хотя случилось это, наверное, месяц назад.
Анька даже не услышала. Она попыталась оттянуть край шапки, чтобы лучше слышать, но в варежке не получалось. Да и Саша всё равно говорила ей в другое ухо. Она хотела повторить про кошку, а потом подумала – зачем? Анька первой добежала до фонаря, сняла варежки, отодвинула резинку, на которую баба Тоня приматывала к голове шапку из искусственного меха, высунула из-под нее ухо, отдышалась и переспросила:
– Чего?
Саша повторила тихонько, стыдясь нелепости и неуместности своих слов:
– У Шуры Ксенофонтова кошка родила.
– А сколько котят? – заинтересовалась Анька.
– Я не знаю. Наверное, пять. Наша Василиса тоже ведь пять летом родила. И когда мы кормили возле садика кошку, у нее было пять котят.
Анька радостно согласилась:
– Да, хорошо, если пять. А покажешь? Я хочу котенка. Полосатого. Я назову его Томом. Как Томыджери. Мне папа на день рождения обещал.
Саша хотела спросить, кто это Томыджери. Забыла. Что-то знакомое, но она вдруг забыла. И еще хотела сказать, что она вообще-то не видела котят, потому что ни разу не была у Шуры и никогда, наверное, не побывает, у него же мама с ума сошла. И что Анькин день рождения в августе, а до августа котят раздадут. Всё это закрутилось у нее в голове и слиплось в один огромный ком. Она еще не поняла, почему замолчала и не спрашивает про Томыджери. Почему Анька тоже молчит. Она даже не сразу поняла, что вокруг зашумело и будто били сверху железной колотушкой по железному ведру. Анька уронила варежку, хотела поднять ее, но поскользнулась и чуть не упала. Она попыталась схватиться за столб, но у нее не получилось. Саша видела, что та крутится на пятачке вокруг столба, и понимала, что надо схватить ее, дать ей руку, но ничего не могла сделать.
В ведра над ними опять застучали. Саша вертела головой, будто бы в поисках выхода. Но где выход, она не знала – этот сбивающий с ног, давящий звук шел отовсюду. Она смотрела вниз, вверх, по сторонам и ничего не могла разобрать. Фонарь освещал лишь небольшой островок под ним. На этом островке стояли они, Саша с Анькой, а вокруг ничего не было видно и всё гремело. Вдруг Саша заметила светлое пятно где-то вверху: в нескольких окнах на втором или третьем этаже горит свет. Из окна высовывались какие-то люди, они пьяно гоготали, жгли бенгальские огни и кричали что-то то ли сами себе, то ли им, детям, но Саша ничего не могла разобрать – крики с балкона, и мужские рыки, и женские веселые взвизгивания сливались в одно длинное неразборчивое слово. Саша только поняла, что кричали весело, и видела, что несколько человек были как будто в милицейской форме. Они кричали, а над головой Саши разрывались новые грозовые залпы. Наконец она поняла – из окон стреляли.
Она сразу метнулась в сторону и быстро побежала прочь. Раздалось еще несколько выстрелов. В нее! Ведь стреляют в нее! Как раз в выходные она смотрела дома кино с Еленой Яковлевой, где расстреляли черную собаку. Сейчас она, Саша, так же бежит в своей черной шубке по освещенному фонарем пятну и в нее стреляют. Да и куда бежит? Не в ту сторону! Она бежит к остановке. Мама не придет. Мама не придет! И люди в фуражках застрелят Сашу, маленькую подвижную мишень, и никто не встретит маму с остановки. Снова выстрел. Совсем рядом. Погас свет. Столб! Попали в столб! И Саша, уже ничего не замечая и не понимая, заметалась по кругу. Снова выстрел. И еще, и еще. Она только услышала, как из окна кричали: «Давай! Давай!» И громко смеялись женщины. На мгновение выстрелы стихли. Грубый лающий мужской голос заорал: «С 8 Марта, девчооонки!» И женский смех. Уже не смех даже, а визг. «Ой, ой, рано еще поздравлять, потом поздравишь, как положено», – хихикнул как будто детский голосок. Лающий голос ответил: «Потом… Потом я на дежурстве буду». И новый выстрел.
Саша вскрикнула, побежала вперед. Снег под ногами, мокрый и плотный, забивался в валенки, каждый шаг становился всё труднее. Она уже не бежала, а таранила снег, пробивая себе дорогу. И не успела даже закричать. Не посмотрела на Аньку. Она бросилась в сторону дома. Вот уже выбралась из сугробов на дорогу. Ей бы только проскочить, а там еще чуть-чуть – и поворот во двор. Но дорога обледенела, спуска к ней нет – можно лишь скатиться вниз. Она была здесь днем и помнила, что единственный расчищенный участок есть у библиотеки, потому что там общество слепых и всегда чистят. Далеко. Саша, даже не посмотрев по сторонам, прыгнула вниз и покатилась на проезжую часть, но ровно на середине дороги остановилась. Вся в снегу, в обледенелых валенках, в сбившейся меховой шапке и с руками, стянутыми за лопатками резинкой от варежек, она ворочалась на льду, как жук. Пыталась перевернуться на левый бок, на правый, но ничего не выходило. Прохожих не было, только у железной дороги, где свет всегда горел, виднелись убегавшие фигуры. Дикий страх удерживал ее от крика и сдавливал горло огромной рукой откуда-то из живота. Крикнешь – застрелят. Да и кому кричать? Незнакомым людям, которые зимним вечером бредут понуро домой, в свои комнаты-клетки?
Анька… Анька! Саша, так и не сумев подняться на льду, стала отталкиваться от дороги ногами и доехала до тротуара на спине. Анька?.. Саша кое-как отползла к небольшому заборчику палисадника, схватилась за него и встала. Анька! Крикнуть сил не было. Посмотреть туда – туда – не хватало смелости. Казалось, что убийцы затаились и ждут, когда она повернется к ним. Чтобы выстрелить ей в глаза. Саша зажмурилась и побежала домой. Уже на бегу она поняла, что больше не стреляют. Но остановиться не могла. Тело кричало ей: пока стоишь – ты мишень, а когда бежишь – дичь, поэтому можешь спастись. На узком скользком тротуаре вдруг появились частые прохожие – возвращались домой чьи-то мамы. Автобус приехал!
– Мама! Ма-а-а-а-а-ма!
На Сашу никто не обращал внимания. Одну женщину она слегка задела рукавом шубы. Тетка остановилась, схватила Сашу за шиворот. Это была дворничиха, та самая, которая всегда пьяная. Она поднесла Сашу к своему синему лицу и серьезно спросила: «Ты совсем охерела, манда?» И развернула спиной туда, к пятиэтажке. Саша дрыгала ногами в попытке нащупать землю. Надо было пнуть красномордую тетку в колено, вырваться, бежать, но воли не хватило. Оледенев от страха, она продолжала болтаться на теткиной руке, пока та не бросила ее в снег. Саша тут же отползла в сторону, но запуталась в сползшем валенке и совсем завалилась на бок.
Со стороны железной дороги подходили с остановки новые люди. Кто-то вышел из библиотеки. Все спешили мимо – к ней, Саше, никто не спешил. «Анька!» Она встала, зашла за другой, не работающий, фонарь и оттуда осмотрелась. Глаза уже привыкли к темноте и стали различать очертания фигур, деревьев. Аньки нигде не было видно. Они же вместе побежали, Анька не могла броситься за железную дорогу – она тоже обязательно бы помчалась домой. Обогнала? Проскочила в библиотеку? Может, Анька убита? Надо бы пойти и посмотреть, но не оторваться от фонаря. Бросить его и бежать домой сил тоже нет.
Саша завидела вдалеке прохожего. Мужчина. Трезвый? Она подождала, пока он подойдет поближе. В полушубке, унтах, облезлой ушанке, лица не видно. Точно такие же незнакомые мужчины, но без шубы, только что в нее стреляли. Саша еще крепче схватилась за столб. Следом появилась женщина. Она быстро перебирала ногами в сапогах на массивном каблуке, в руках у нее была авоська с двумя огромными кочанами капусты. Почему-то очень зелеными. Саша выдвинулась из-за фонаря, встала посреди тротуара и выжидала момент, чтобы крикнуть. Но не успела, потому что женщина закричала первой, не останавливаясь:
– Ты чего стоишь? Бегом домой! Быстрее! Тут стреляют.
Потом слегка замахнулась авоськой с кочанами, как бы желая придать Саше ускорение. Не остановилась, прошла мимо. Никого больше на улице не было. «Тетенька большая, в нее первую попадут», – подумала Саша и побежала за кочанами. Она быстро поравнялась с женщиной и уже хотела было рассказать, что это в нее стреляли. В нее и в Аньку. Что Анька не добежала до другого столба. Но страх еще не отпустил. Саше казалось, что если она оттянет от лица свой замерзший, в мелких сосульках шарф и откроет рот, то ее тут же обнаружат и застрелят. Она хотела быть ниже, тише, незаметнее. И ничего не сказала про Аньку.
Женщина с капустой дошла до Сашиного двора и свернула в последний, 40-й, дом. Во дворе, несмотря на темноту, еще гуляли дети. Дрались на палках незнакомые парни. Девочки качались на подвешенном на цепях бревне. Алсушки не было, хотя она всегда бегала допоздна. На скамейке совсем маленький мальчишка спичкой чиркал по размокшей ленте пистонов. Взрослых тоже не было. Саша походила среди детей, но знакомых не встретила – играли мальчики и девочки из других домов.