Саня мялся.
– Да я тут подожду. Нет же никого, совсем не страшно… Она меня позже позовет. Я сам дойду, спасибо.
– Как, спрашиваю, зовут?
– Да Нора.
– А отчество? – встряла Саша.
– Ивановна.
– А фамилия у тебя какая?
– Петухов.
Мама приложила руки ко рту рупором и крикнула на всю улицу: «Нора!» Голос у мамы очень громкий, она артисткой стать хотела. И в молодости даже убежала в Москву. Училась у Олега Ефремова, но бабушка приехала за ней и забрала на Север, где они тогда жили. Бабушка считала, что артистка – это не профессия. Мама пожила немножко дома и снова убежала, но уже не в Москву – в Тюмени пошла учиться на товароведа. Но голос у нее остался, она на работе лучше всех пела. И громче всех. Сейчас она крикнула так громко, что в темных окнах загорелся свет. Только в Санином окне его как раз погасили.
«Ити твою мать!» – выругалась мама и строго, как со своими учениками, крикнула:
– Нора Ивановна!
Окно не реагировало.
Мама в третий раз закричала:
– Нора Ивановна… Мамаша! У тебя тут сын один-одинешенек стоит.
Тишина. Окно молчит. Не светится.
– Нора Ивановна Петухова! На улице стреляли, убит ребенок. Сейчас вся Лесобаза узнает, что у тебя сын один во дворе, пока ты под мужиком лежишь. А ну, спускайся, лярва!
Лесобаза точно услышала – мама громко кричит. Она рассказывала, что их учили так со сцены шептать, чтобы в последних рядах в зале слышно было. А уж если мама закричит…
– Это я Петухов, – Саня дернул маму за пальто, отвернулся и сел на заснеженную карусель. Он расстроился за свою маму. Или ее застыдился.
– Ты – Петухов? А мать кто?
Саня оттолкнулся ногой и поехал на карусели:
– Шереметьева.
– Вот те раз! И откуда вы у нас такие взялись? Я таких фамилий на Лесобазе еще не встречала.
– Каких таких? – стыдливо спросил Саня, будто «Шереметьева» – это очень плохая фамилия.
– Благородных, – ответила мама и снова начала кричать:
– Нора Ивановна Ш…
На фамилии Санино окно наконец ожило: открылась ставня, вторая, высунулась голова.
– Сейчас спущусь.
Только это не Нора Ивановна сказала, а мужчина. Новый папа, стало быть. Бедный Саня! Саше хотелось сесть с ним рядом, обнять его, варежки ему надеть, он их бросил на снег, заледенеют ведь. Больше всего Саша боялась смотреть в глаза таким ненужным детям. Уж лучше по теплотрассе ходить или железную дорогу перебегать – не так страшно. А Сане в глаза смотреть страшно. Она видела таких детей и обходила их. Знала, у кого в глазах бездна. У Димки-рахитика были такие глаза. Димка не был дураком, он всё понимал. А Саня умный, он знает, что не нужен. Его, если говорить по правде, тоже в интернат сдали. Живет там пять дней подряд. Пока они вместе ходили вечером по темной улице, пока смотрели у Жени мультфильмы, их объединяло то, что у обоих не было рядом мамы. А теперь видно, что между ними – огромная разница. Сашина мама спешила домой, она делала ремонт в квартире, чтобы побыстрее вместе с Сашей уехать с Лесобазы. Маме Саша нужна. Так нужна, что мама банки с краской одна таскает, сама линолеум стелет и даже рискует иногда возвращаться на последнем автобусе. А Норе Ивановне Саня не нужен. Вот и всё. И что тут ему скажешь? Саша отвернулась и стала снова ковырять носком валенка снег. Вскоре вышел мужчина в форме. Саша прижалась к маме – это же милиционер!
– Ма-мо-чки!!! – закричала она и побежала из двора. Мама с милиционером бросились за ней. Саня кричал что-то вслед, он тоже побежал.
– Нееееет! – орала Саша еще сильнее. Главное, не оборачиваться. Пусть так стреляет, она второй раз не хочет это видеть! Нееееет!
– Ты чего? – милиционер догнал ее, схватил за шубу и развернул к себе.
Саша кричала ему в лицо. Вон он, тот крик, который она сдержала тогда, запихнула в себя, закупорила наглухо, чтобы не напугать маму.
– Это он! Он в нас стрелял! Милиционер стрелял.
– Да ты что? – мужчина растерялся и выпустил Сашу. Мама тоже растерялась. Саша побежала в свой двор. У подъезда она остановилась, заходить туда не хотела. Ее все трое догнали.
– Я же не милиционер! Ты что? У меня и оружия нет. Кто стрелял-то?
– Стреляли в них, дядя Володя, у пятиэтажки длинной. В нее и Аньку Вторушину вон из того дома. Аньку эту то ли убили, то ли ногу прострелили… Я не понял че-то…
– Когда стреляли? – милиционер до конца застегнулся, надел нормально шапку.
Саня переспросил Сашу:
– Когда в вас стреляли?
Саша молчала. Дядя Володя? Да это ж тот самый! Вот и увиделись они с мамой. Правильно она тогда сказала – не нужен ей папа. Сидела бы теперь вместо Сани на карусели и сопли со слезами по обмороженному лицу размазывала.
– Когда стреляли? – повторил он строго.
– А когда ваша Нора Ивановна с капустой домой возвращалась. Она мимо меня прошла. Вот когда!
Саша почему-то очень разозлилась на Санину маму за дядю Володю. Почему он у нее спит? Правильно, что они с мамой его выгнали. Он ни разу не вернулся, не спросил маму. Просто пошел, значит, к Норе.
– Чего это она моя? – спросил раздраженно милиционер. Ой, да ведь он вовсе не милиционер, он же прокурор.
– Так вы же у нее спите.
– Не сплю я, – сказал он смущенно. – Я в гости приходил.
– Ага, в гости. А Саше наказали до десяти не появляться.
Она повернулась к Сане – тот на нее не смотрел. Стыдился.
– Лариса Васильевна? Женщина с тазиком! Точно, это же вы? – вспомнил прокурор. – А то я думаю, где-то уже вашу слишком бойкую девочку видел.
– Она не бойкая, – сказала мама, притянула Сашу к себе и обняла. – Она умная.
– Да я вижу, что умная.
– Мальчика-то доведете до дома?
Прокурор взял Саню за руку, тот в ответ вцепился в мужскую ладонь, как в спасательный круг.
– Давайте вас сначала доведем. Да, Саша?
Саша не сразу поняла, что это он Сане.
Вместе пошли домой. В подъезде прокурор зажег яркий фонарик – таких Саша еще никогда не видела – чтобы сразу освещал оба лестничных пролета. Специальный, наверное, фонарик. Прокурор шел впереди и остановился у их двери. Запомнил. Или был у них без Саши? Она отойдет немного от испуга и разберется с мамой.
– Ну, до свидания, Лариса Васильевна? – сказал он, как-то будто хотел о чем-то спросить.
– До свидания, до свидания, – равнодушно ответила мама, отдала Саше палку и стала открывать замки. Прокурор вернулся, чтобы посветить им фонариком, еще раз попрощался и ушел.
– Спасибо, теть Ларис! – крикнул из коридора Саня.
– И тебе спасибо, – сказала Саша.
Она захотела вдруг добавить, что без него, без Сани, умерла бы сегодня со страха. Но не добавила. Мама ничего не ответила Сане и захлопнула дверь. Дома она быстро сбросила с себя сапоги, завела Сашу прямо в валенках в комнату, села на кресло, посадила ее к себе на колени и спросила серьезно:
– Что случилось?
Ответить Саша не смогла, вернее, не успела. Может, если бы она взялась за маму покрепче, так крепко, как только можно, чтобы удержаться во время этого страшного рассказа, не оторваться от мамы, от кресла, от всей земли и не улететь навсегда в черное небо… Но не успела – хлынули слезы. Саша уткнулась в маму и завыла. В шубе, в валенках, в отсыревших штанах. И ничего в ней уже не было – ни страха, ни ужаса погони, ни воспоминаний. Она как будто сразу забыла, что там вообще произошло. Стреляли? В кого? В них? Какое это вообще имеет значение сейчас, когда вся она, до последней своей частицы, превратилась в одно большое непереносимое горе? Стрельба – пылинка в целом горе, годами нараставшем в ней, словно снежный ком. Сил больше нет здесь жить, так жить, всё это видеть, смотреть в глаза таких, как Саня. В кино в этом случае говорят: стынет в жилах кровь. У Саши она стыла уже много лет и вот наконец остыла. Ей ничего не надо, она ничего не хочет, кроме одного – заснуть и не проснуться. Если придется просыпаться снова на Лесобазе, то лучше не проснуться вообще. Она не хочет здесь больше жить. Не хочет ходить одна по густой темноте вонючих коридоров. Не хочет ждать, сжавшись в клубок, маму. И не хочет гулять без Аньки. Анька! Где она? Даже если ее не убили, она Сашу не простит. Да и не пойдешь ведь к ней, не постучишь спокойно, не спросишь: «А Аня выйдет?» Саша так не сможет.
Как же она, оказывается, любила Аньку! И не помнит себя без Аньки. Они всегда были вместе, с самого садика. Саша привыкла к Аньке. Даже когда у той появлялись новые подружки, когда приезжали в гости Метелёвы, Саша, конечно, злилась, переживала, но не думала, что Анька может исчезнуть и настанет жизнь без нее. Не могло быть такой жизни. Ей говорили, что впереди у нее еще семь раз по столько же, сколько она уже прожила. И все эти следующие семьдесят лет надо будет жить без Аньки? Она могла себе представить полет на Луну, а исчезновение Аньки – не могла. Потому что о Луне она часто думала и читала книжки про полеты в космос. Она, в конце концов, знала, что такое Луна. А жизни без Аньки не знала. Никогда.
Слезы понемногу высохли. Наверное, сосуд со слезами иссяк – нечем плакать. Она посмотрела на маму. Та не плакала, а только повторяла одно и то же: «Уедем! Скоро уедем!»
Жизни без этого «уедем» Саша тоже не помнит. Дом обещают сдать почти десять лет. В переезд Саша не верит. Она привыкла, что мама всегда говорит: «Уедем, уедем!» Не может быть, чтобы они уехали. Двухкомнатная квартира на улице Ямской больно похожа на сказку, которую выдумали, чтобы было чем себя приободрять в трудные минуты. Саша много читает. Она не любит детские книжки, а романы для подростков все уже в обеих библиотеках перечитала. В школе они проходили Чехова. Какие-то рассказы. Она взяла в библиотеке «Три сестры». Там говорили: «В Москву! В Москву!» – и никуда не уезжали. Так и они с мамой: когда совсем прижмет, собираются на новую квартиру.
Мама не плачет. Гладит Сашу по спине, рука ее почти не чувствуется, Саша так и сидит в шубе, в шапке.
– Встаем? – ласково спросила мама и вытерла ей слезы.