Ты расскажи мне, как ты жила,
что ты творила без меня.
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?
– Я сейчас умру под этой дверью, слышишь? Надсажусь ее выдавливать. Сашенька, доченька, я ведь совсем одна останусь. У меня ведь никого больше нет. Я ведь и родила тебя, чтобы одной не быть. Все мне говорили – куда тебе, где тебе одной, а я знаешь как одна-то боялась остаться? Мужа нет, мать, брат, сестра – все разъехались. Я тебя, моя кровинушка, родила, чтобы вместе всегда. А зачем мне теперь без тебя? Открой! Открой, я же слышу, ты там!
Я так устал, так устал, я хочу отдохнуть,
И я звоню, говорю, как давно я тебя не видел.
Ты расскажи мне, где ты была…
– Да выключи ты его, ради бога. Давай поговорим. Я всё знаю. И знаю, кто стрелял, и знаю, что с Аней случилось. Что их запугивали. А я не сказала ничего. Всё, что надо, подписала, лишь бы не пришли к тебе. Не поймали тебя за школой. Который день на работе уроки веду, а сама реву: лишь бы не пришли, лишь бы не пришли… Ты там? Я же слышу! Балкон закрыла? Дуть перестало. Тут стоишь? Сашенька, открой! Открой, прокляну эту квартиру. Леший с ней. Так мечтала, так добивалась. Спала и видела, как мы уедем отсюда и пусть на одной кровати, с голыми стенами, но будем спать в своей квартире, в чистом доме. Да кабы я знала, что пока я там чистоту навожу, ты тут вот так, да под эту поганую песню. А подь она, эта квартира! Сашенька! Я не поеду без тебя никуда. Никуда не поеду.
– Танька, ты там шуршишь? – она снова прилипла к соседней двери. – Открой, говорю, мне надо дверь выломать, Саша заперлась. Да я же слышу, как ревешь. Открой, Татьяна!
Лариса еще поколотила в Танькину дверь. Потом размахнулась, ударила со всей силы ногой – дверь подалась вперед.
– Где у отца инструменты?
Танька стояла в шубе, в шапке, вся зареванная и вымазанная соплями.
– Где, говорю, инструменты? Гвоздодер, лом? Что-нибудь?
Танька вжалась спиной в шкафчик, который они сделали в прихожей в нише.
– Вот там! – она показала рукой в открытую дверь туалета, куда-то под раковину. За банками, под сливным коленом, стоял деревянный ящик. Гвоздодер лежал сверху. Лариса взяла, на всякий случай еще две отвертки, толстую и потоньше.
– Доченька, подожди, я сейчас открою. Сейчас я, сейчас. Ты там? Ты меня подожди, доченька. Мы уедем с тобой, мы с тобой уже через два дня уедем. Завтра же собираться будем. Дядя Рашид машину пришлет. Я ж договорилась. Я сегодня прямо с ярмарки убежала там всё проверить в квартире. Я тебе обещаю, доченька. До конца четверти отдыхать будешь, а потом в новую школу пойдешь. В хорошую, прямо во дворе, даже дорогу переходить не надо. Ты открой, и мы уедем. А не откроешь, так я тоже умру. Мне эта жизнь самой давно не нужна…
Дверь нельзя было выломать гвоздодером. Если бы была картонная, получилось бы ее потихоньку выкрошить, но они дверь поставили новую, крепкую. Получается, специально она на эту дверь копила, в обморок один раз в училище упала, потому что не ела, чтобы вот так Саша за этой дверью?.. Вот так? Чтобы всё – вот так? Сил уже нет. Никого нет. Никто не поможет. Надо вниз бежать. Кричать ее оттуда, снизу. Чтобы увидела. На колени встать. До утра так стоять, но пусть не прыгает. Надо! Надо вниз бежать. А музыку-то выключила…
– Мама! Мама!
Саша убирала гладильную доску. Она никак не хотела складываться и ударяла по голове ножкой. Мама кричала из-за двери:
– Замок, замок открой!
– Да я приперла! Подожди.
– Открой замок, отойди!
Саша послушно повернула все замки и отскочила. Услышала за дверью тявканье. Собачка тявкает. Так мама не обманула? У нее будет собака???
– Еще отойди!
Саша залезла в комнате на кресло. Кажется, она слышала, как мама отошла к противоположной стене и с размаху ударила плечом в дверь – гладильная доска и вторая, поменьше, вылетели, табурет отскочил.
– Доченька!
– Мама! Мама!
– Ты что там делала? Ты что сделать хотела, доченька? А как же я? Я-то как же одна?
Действительно, Саша ведь не подумала о маме. Она всё слышала. Как только мама сильно постучала и Саша ее узнала, она вылезла из сундука и всё слышала. И потом хотела выпрыгнуть в окно, чтобы не слышать. Чтобы мамы не слышать и никогда не узнать, каково же было на самом деле маме. Потому что сейчас Саша знает и уже ни за что не забудет. Всё это останется с ней. А мама, значит, всегда теперь будет помнить, что Саша собиралась бросить ее одну? Саша ведь еще не забыла, как она бочки с водой таскала. И как к маме «скорая» приезжала. И что мама чуть не умерла от родов, и у нее один глаз выпал, ей потом его на место вставили.
– Я обмануть хотела. Я в сундуке сидела. Пойдем, покажу. Они бы пришли меня убить, а я окно открыла, как будто выпрыгнула. Они бы и не стали меня больше искать. Никогда.
Мама упала на колени и стала целовать Саше лицо, руки, обе были в слезах и соплях.
– Мы уедем. Ты слышала же? Мы через два дня уедем. Никто не придет. Я всё подписала, от всего отказалась, к нам никто не придет. Мы с тобой два дня будем вместе. А в магазин бабушка станет ходить. А мы вместе. И уедем вместе. И Василиса, и щенок. И бабушка уедет. И потом сразу к Ире вернется. Смотри, какой. Он испугался. Как его назовем?
Маленький щенок, совсем как шубенок, крутился и скулил. Наверное, у него только-только открылись глазки. Он, может, еще молочко пьет и не умеет есть. Саша взяла его, прижала к груди крепко. Неужели у нее будет щенок?
– Роки! Он похож на Рокфора из мультика.
– Да, похож. Пусть будет Рокфор. Пусть.
Мама погладила Сашу по волосам, по щекам, по спине, снова всю расцеловала:
– Давай закрываться. Те к нам не придут, а вот пьянчуги какие-нибудь явятся. Дверь у нас крепкая, за дверью – как за каменной стеной. Но закрываться надо. Всё, сегодня утираем слезы, успокаиваемся, спим в обнимку, обязательно пораньше ложимся. Чтобы утром рано-рано встать и начать собираться. Все выходные будем собираться. Я отгулы взяла. Всё успеем, всё сложим. Давай я тебя раздену.
– Я сама. Ты дверь закрой. Вдруг и вправду там пьяные?
– Ну, у нас теперь пес есть! Пес услышит! Он нас охранять будет. Вырастет крепким, сильным, смелым… да, Роки?
– Как Лорд, таким же?
– Ну, не как Лорд, поменьше. Раза в три меньше. Но нам ведь главное, чтобы лаял и кусал? А чтобы кусать, и такой сгодится. Да, малыш? У меня и молочко тебе есть. И кашки сейчас сварим.
Мама потрепала щенка, который сразу упал на спину, подставив животик. Потом она сбросила пальто на кресло и пошла закрывать дверь. Сначала она, как обычно, тихонько выглянула. Мама привычно посмотрела налево, потом повернула голову направо. Потом она должна была быстренько запереться на все замки, но вместо этого вышла в коридор. Саша выбежала за ней. Она вдруг подумала, что те стоят теперь за дверью и сейчас схватят маму. А зачем Саше жить без мамы?
– Танюшка, ты что стоишь одна?
Танька плакала. Глаза ее сквозь густые соленые слезы стали совсем синими, видно было даже в коридорной полутьме, какие они синие-синие. И красный нос во всё лицо. И губы алые, обкусанные, уже воспалившиеся от рева.
– Танюша? Ты что, Танюша?
Когда-то ненавистная Саше Танька закрыла лицо руками и смотрела теперь на них сквозь пальцы:
– Тетя Лариса… Тетя Лариса, можно я с вами побуду?
– Танюша, Танечка, можно, конечно. А где мама? Как там папа?
– Папа… папа… – тут Танька разрыдалась так, что не могла сразу внятно выговорить ничего, – папа умер. Ей в библиотеку позвонили. В нашу библиотеку из больницы позвонили и сказали, что умер…
Танька снова заревела. Мама растерянно ее обняла:
– Так как же умер? Оля ведь ездила к нему? Когда она ездила? Утром? Еду ему готовила…
– А потом приехала… а потом ее к телефону позвала комендант. Она прибежала, сказала, что бабушка за мной приедет, что я пока одна посижу… и что папа умер.
Мама уточнила:
– Танюша, а какой папа?
Наверное, подумала в надежде, что умер другой ее папа, родной:
– Папа Толя умер…
Тут уже Танька стала так плакать, что не могла даже стоять, а валилась на дверь, которая тихонько открылась внутрь, отчего Танька полетела в комнату – мама едва успела ее поймать.
– Пойдем, пойдем к нам. Только подожди, ключи-то у тебя где? Надо же закрыть на замок…
Но тут мама сама нащупала ключи – связка торчала с внутренней стороны двери. Она заперла дверь на все замки, у них тоже было три, и повела Таньку к ним. Напоследок снова выглянула – налево, направо – и наконец закрылась.
Саша смотрела на Таньку с ужасом. Всё ее горе, и отъезд Аньки, и страх, что их убьют, и слезы мамы, и мамина готовность броситься вслед за Сашей в окно, показались теперь такими ничтожными. Всё ее одно большее горе впитала своими синими глазами Танька. Так они бы с мамой ревели всю ночь друг над другом, ревели бы за все свои страхи, за все принесенные бочки с водой, за всех алкашей, за все вынесенные им двери. Они бы ревели до утра и уснули на рассвете. А теперь будут плакать над Танькой. Они уезжают, а Танька остается. Девочка, у которой было два папы, теперь осталась совсем без папы. Нужна ли будет она родному папе? Нет… Только на каникулы съездить. Танька, уже чуть тише, спокойнее, продолжала реветь, а Саша всё думала… Танька остается теперь одна на Лесобазе. У нее тоже никого. Совсем одна.
– Можно не умываться. Так ложитесь. Поспите. К вечеру проснетесь, как проголодаетесь. А нет, так и спите.
Еще светло на улице, чуть стали пробиваться сквозь гудящую тишину человеческие звуки. Едва уловимые, они не похожи ни на разговор, ни на крики, ни на шаги. Но уже слышно, что кто-то на улице, в коридорах, в комнатах есть. Как будто люди ходят тихо-тихо, воздух от них шевелится, и это шевеление Саша и слышит. Звук жизни. Вернулись люди. Можно засыпать. По крайней мере, до утра их точно никто не убьет. И вообще – не убьет. Сказала же мама, что всё подписала.