И вот теперь то же самое. За всех Митя хотел получать только зарплату. А отвечать за всех Митя не хотел.
…Из особняка вышел Толя-фотограф, все еще улыбаясь, словно он в Диснейленде, а не на даче какого-то психа – владельца бизнеса по производству обмотки для проводов.
Загородные угодья Галимуллина освещались фонарями. Вокруг, насколько хватало глаз, тянулся забор. Из мрака выступали однотипные корпуса.
– Как они тебя уговорили? – спросила я Толю.
– Комаров позвонил: «Срочно! Бросай все и хреначь за город. Клиент захотел фото к тексту». Я сказал: «Гонорар икс три». И вот я здесь.
Я с ненавистью посмотрела на Толю – тот только развел руками: мол, в чем я виноват? Он запросил гонорар в три раза больше обычного, ему согласовали, вот он и приехал. Он хотел денег и не хотел проблем мне. Просто так сложилось.
Перед особняком была огромная клумба: такой стиль дворянской усадьбы с подъездной аллеей. Я пошла вперед по дорожке, обогнула клумбу, постояла и снова пошла по кругу. Толя в стороне курил и сгребал только что выпавший снег носком ботинка. Всякий раз, когда я проходила мимо него, он протягивал мне сигарету. Я мотала головой и шагала дальше.
Откуда-то сбоку дома появился Галимуллин. Рядом с ним шел высокий худой человек в очках.
– Петр Матвеич, главный инженер, – представился он.
– Нам долго? – спросила я.
– А куда торопиться? – засмеялся Галимуллин.
– За час управимся. Мы все подробно покажем, ответим на вопросы, – уверил Петр Матвеевич.
Не было никаких сомнений: через час мы оттуда не выйдем. Если главный инженер решил все подробно рассказать, то он не отпустит нас, пока мы не восхитимся всеми полупроводниками и схемами, или что он там хочет нам показать.
– Еще свет надо будет везде поставить, – словно в никуда сказал Толя.
И я поняла, что все это еще часа на три. Не меньше.
«Если вы не успеете до шести часов, то мы оставим Нину в больнице. Такие правила. Может, это и неплохо, кстати. Заодно понаблюдаем», – предупредил меня неизвестный доктор Андрей Борисыч из Пятой детской клинической больницы двадцать минут назад.
Подъехал мини-автобус. Мы все загрузились туда, чтобы ехать на производство. Галимуллин сиял от восторга, Петр Матвеевич загадочно улыбался. Они выглядели словно вожатые, которые везут детей в лагерь, где будет много интересного. Я принюхалась. Похоже, оба успели нормально принять. Причина их восторженного настроения становилась понятна; непонятно было, что делать мне.
Автобус тронулся. Перед нами раскрылись массивные ворота: в сумраке отсвечивали золотые львы, стоящие на задних лапах. Метель ударила в лобовое стекло, и мы помчались куда-то вперед.
«Дай бог вообще уйти отсюда», – подумала я, привалившись головой к окну.
К шести часам в больницу я не успевала. К восьми домой привезут Розу. И она будет одна. Что с этим делать, я совершенно не представляла.
Доехали. У корпуса не было никаких опознавательных знаков – просто серое здание, стоящее за забором. Мы зашли откуда-то сбоку, главный инженер открыл дверь и уверенно пошел вперед.
– Разные люди ходят, лучше запирать, – объяснил он.
– Какие? – спросил Толя.
– Такие, – не вдаваясь в подробности, ответил инженер.
– Кому придет в голову приехать за девяносто километров от города в поле? – не унимался Толя.
Я дернула его за руку, показывая, чтобы он заткнулся. Сказала:
– Давай быстро отснимем. Выбирай свет, экспозицию, всучи ему разводной ключ, только побыстрее.
– А чего там выбирать? – удивился Толя. – Тут снимать нельзя. Все говно будет. И места мало.
– Ты ж еще в цеху не был.
– Да что я, мало снимал? Говорю тебе – нельзя тут.
– Но ты же снимешь? – спросила я.
– Но я сниму, – задорно ответил Толя и подмигнул.
Главный инженер раздал всем каски.
– Это еще зачем? – спросил Галимуллин.
– Такой порядок! – значительно сказал Петр Матвеевич.
Было видно, что он кайфует: здесь он был главным, и даже шеф должен его слушаться.
Галимуллин покрутил в руках каску и надел. Мы зашли в цех. Там стояли какие-то гигантские железные коробки, они щелкали и тихонечко трещали. Сбоку высились огромные катушки с намотанными на них проводами. Свет был тусклым. В глубине цеха виднелись люди. Мне даже показалось, что они удивились, заметив нас. Никто не подошел поздороваться с начальством.
– Вся линия целиком – с немецкого завода, – гордо сказал Петр Матвеевич.
При этом в тексте, прославляющем Галимуллина, будет сказано, что станки и все производство российское, потому что он выиграл тендер как российский производитель всего на свете. Так что мне было совершенно все равно, что это и откуда. Единственное, что меня по-настоящему волновало, – чтобы Толя сфоткал эти рожи при таком ужасном свете поскорее и я бы уже уехала отсюда. Поэтому я сдержанно кивнула, показывая, что приняла к сведению столь важное сообщение. Это было стратегической ошибкой. Галимуллин решил, что я недостаточно прониклась.
– Там гребаный цирк был! У нас сроки, а они нам – нихт! У этих буржуев все по часам, никаких сверхурочных. Пришли, поковырялись, разобрали что-то.
Галимуллин выдержал паузу. Я изобразила ужас, выпучив глаза. Увидев нужную реакцию, он продолжил:
– Звоню Матвеичу. Говорю: давай, Кулибин, для тебя тут задачка.
Матвеич закивал. Я поняла свою роль и сказала:
– Ух ты!
– А то! Матвеич придумал, как все быстро сделать! Два дня не поспали, все разобрали.
Я опять сказала:
– Ого!
– А они хотели, – Галимуллин замолчал и поднял палец вверх, чтобы я не пропустила, когда удивляться, – две недели.
– Вот это вы даете! – восхитилась я.
Он посмотрел на меня с уважением. В его взгляде читалось: а ты ничего так, вроде неплохая девица. Может, даже умная.
Я почувствовала, как заискивающе улыбаюсь и киваю, всеми силами подтверждая, что он не ошибся. Я – именно такая.
Глава 7. Одна во всей Москве
Вообще, я – чемпион по мимикрии. Здорово, конечно, быть принципиальной, волевой и независимой; как говорится: постарайтесь родиться в богатой семье, и у вас всегда будет возможность отстаивать свои интересы.
Но когда ты просто мама, которую теоретически защищает Трудовой кодекс, а на самом деле ты даже не можешь взять больничный, то твой единственный выход – находить выходы.
Сейчас, в 2025 году, когда я пишу это, любой спросит: а почему ты не уехала тогда? Ты сделала свою работу, твой ребенок в больнице – в конце концов, это не единственная работа в городе.
Но дело не в том, какой год. Я уверена, что и сегодня, и в следующем году, и даже лет через тридцать тоже будут такие мамы – испуганные, боящиеся, что их выгонят, что начальник начнет кричать: «У меня связи! Я сделаю так, что тебя, бестолковую дуру, не возьмут даже бумажки перекладывать!» И хорошо, когда есть человек, к которому ты придешь и пожалуешься. А если нет? Если ты одна воспитываешь детей и не можешь себе позволить даже заболеть?
…Однажды я проснулась ночью и поняла, что задыхаюсь. Вдохнуть могу, а выдохнуть – нет. Ртом воздух глотаю, а нормально выдохнуть не получается. Судорогами начало сводить ноги. Ночь. Темень. Дети спят.
Думаю: ладно. Полежу немного, может, пройдет. Ведь это так логично: надеяться, что все само рассосется, когда у тебя судороги и ты задыхаешься.
А дышу все хуже и хуже. И становится понятно, что надо звонить в скорую. Но я тяну до последнего…
Я представила, как врачи на подстанции пьют чай «Майский». Симпатичная фельдшер на каждое дежурство приносит что-то вкусное из дома, потому что ей нравится молодой доктор. Она тихонечко смеется, в коридоре горит синий дежурный свет, а у них уют и домашняя шарлотка.
И тут я.
«Что у вас случилось?» – спросит меня оператор, чтобы потом передать это молодому доктору.
И мне придется сказать, что я одна и мне очень плохо, приезжайте скорее. А хочется ведь, чтобы рядом был тот, кто заботится, чтобы это он взволнованно говорил в трубку, держа меня за руку.
Но пришлось собрать все свои силы, выждать несколько секунд между спазмами и позвонить самой.
Оператор в телефоне говорит:
– Откройте дверь.
Мне хоть и плохо, но я думаю: а кому? Ты ж в телефоне.
– Вы приехали уже? – спрашиваю ее.
– Если вам плохо, то вы заранее откройте, мало ли что.
Приехали. Первым делом – нашатырь в нос. Что-то замерили, посмотрели, поцокали языком и говорят:
– Давай-ка, детка, собирайся, поедем в больницу.
Я замотала головой.
– У меня дети.
– Вот и хорошо. Не будем из них си́рот делать.
Потом приподняли меня, как тряпичную куклу, нашлепали по телу присоски для ЭКГ и, словно ничего не слыша, продолжили:
– Сейчас узнаем, какая больница примет.
– А как же работа?
Тут зашумел и запищал аппарат, из него полезла бумага с кривой линией, которая была похожа на всю мою жизнь. Врач приложила палец к губам и стала внимательно изучать кривую.
Медсестра разглядывала обои. Потом посмотрела на меня и покачала головой. Словно сказала: эх ты, ну чего ж ты так…
Я пожала плечами: мол, я не специально.
– Светка, ну чего сидишь, мечтаешь? – прикрикнула врач на медсестру. – Давай грузить ее.
Медсестра сразу же засуетилась, сказала в рацию какие-то цифры и спросила, куда везти «пациента-женщину». Врач складывала мою кардиограмму, подписывала ее сверху, заполняла какую-то карточку. Они были как слаженный механизм. Никаких особых чувств, четкое регламентированное действие. Говорили, даже не глядя:
– С собой – документы, одежду, щетку зубную. Позвоните, кто сможет прийти, остаться с детьми.
Тут врач повернула голову ко мне.
– Да ты чего? Ты перестань… не надо…
Я сидела на кровати, спустив ноги, и рыдала.
– Мне некому позвонить.
– А отцу детей? Бабушкам-дедушкам?
– Отец умер. А бабушки-дедушки в Питере.