Пока общественность занималась поиском виновных в сети, мама занималась поиском виновных в городских инстанциях. Прокуратура расследовала происшествие, направляла владельцу стройплощадки вялые запросы о состоянии вверенной ему городом территории и получала такие же вялые ответы. Выходило, что город сдал землю в аренду, а арендатор превратил ее в пустырь, где чуть не погиб ребенок. Но преступную халатность арендатора площадки нужно было еще доказать. В одной юридической конторе с мраморным полом и сотрудниками в дешевых костюмах маме всего за тридцать две тысячи рублей гарантировали победу в суде, компенсацию расходов на юридические услуги и морального ущерба. Мама рассудила, что дело выгодное и стоит вложиться. Когда перечислила деньги за услуги, первым делом представила, как разместит у себя в профиле победный пост, поблагодарит всех неравнодушных и скажет, что это общая победа над безалаберностью городских властей. Тогда-то хрен кто скажет, что она плохая мать.
Через три дня после зачисления оплаты контора выдала ей под роспись жирную папку документов, вспученную от тяжести юридического языка. Белые листы покрывали росписи ссылок на многочисленные законы, подзаконные акты и подпункты. Маме понравилась основательная тяжесть бумаг. Она поблагодарила юристов, аккуратно уложила бока папки в пакет и поверила, что скоро все обидчики будут наказаны. Подготовленные юристами документы полагалось отправить во всякие ответственные службы и ждать ответа на домашний почтовый адрес.
После воображаемой победы над обидчиками мама простила Артема Николаевича. Неожиданно для всех она сменила гнев на милость, перестала трястись при упоминании его имени и всю вину за происшествие возложила на организаторов турнира. Может, повлияло, что Артем Николаевич приходил проведать Веру каждый день. Женщины в больничной палате уже привыкли к его визитам и суетиться при появлении перестали. Тренер приходил обычно после завтрака, приносил вкусняшки по запросу Веры или новые прописи, они беседовали о партиях и играли вслепую – садились рядом на лавочке во дворе, закрывали глаза и называли вслух ходы. Гуляя по больничному двору, ходячие пациенты слышали шифрованные послания: конь на дэ-шесть, ладья бэ-один, неплохо, вариант Маршалла из партии Непомнящего с Карлсеном. Кто-то из игроков хмыкал или вздыхал, а сыграв партию, они молча пожимали друг другу руки и улыбались своим особенно удачным ходам на воображаемой доске.
Иногда Артем Николаевич и мама приходили навестить Веру одновременно. Тогда они смешно заканчивали фразы друг за друга, часто выходили покурить за территорию больницы и обсудить, как продвигается восстановление Веры. Причем саму Веру о ее самочувствии никто не спрашивал. Минут через сорок они возвращались тихие и утомленные беседой, как будто договорились о чем-то важном. Веру эта идиллия в больничном блоке настораживала. Особенно странная безмятежность маминого лица. По совокупности факторов она решила, что пора звонить папе. Она могла бы позвонить и раньше, но не была готова услышать его сумасшествие собственными ушами. А теперь готова. Думала, что готова.
Вера настраивалась на разговор с самого утра. Чтобы никто не помешал, выбрала паузу между визитами доктора и санитарок, взяла телефон и пошла на улицу. На звонок папа ответил почти сразу, после второго гудка.
– Алё! Привет, дочь.
От папиного нежного «привет, дочь» Вера захлебнулась заготовленными словами.
– Привет, пап! Это я. Прости, что не звонила. Я ужасно соскучилась! А почему ты не звонил, а?
– Не мог, дочь, извини. Я в больнице был, а там телефоны отнимают.
– Я тоже в больнице.
– Я знаю. Как рука?
– Правая не работает, тренирую левую.
– Это правильно, пригодится. А как мама?
– Да хорошо. Приходит каждый день. И тренер тоже. А ты-то как?
– Ничего, дочь, сойдет. После больницы было получше, потом опять похуже. Я сходил в храм, навестил могилку Егора… Помнишь друга моего школьного?
– Да. – Как не помнить, подумала Вера. Он во всем и виноват, прорицатель сраный.
– Ну вот. Выпил там сто грамм за упокой души, подумал о своей жизни и понял, что делать дальше. Я маме еще не говорил, скажу пока только тебе. Дочь, я уеду. Поеду в Тверь. – Он сделал паузу, подождал реакцию и, не дождавшись, продолжил: – Там есть один знаменитый монастырь, стоит на острове, а вокруг огромное озеро, почти как море. Хочу там за садом ухаживать, ремонтировать мелочь всякую, ходить на службу. То есть помогать трудом. «Трудник» называется. Понимаешь?
– Нет. Ты что, насовсем уедешь?
– Нет, не насовсем. Пока не станет лучше. Если захочу, смогу уйти в любой момент.
– А ты захочешь?
– Я не знаю. Но знаю, что здесь остаться не могу. Плохо мне, дочь. Тревожно и страшно. И так каждый день. Даже во сне. Понимаешь?
– Да, – еле слышно прошелестела в трубку Вера.
– Пожалуйста, передай маме. Я когда доеду до места, ей еще обязательно позвоню.
– Хорошо.
– Прошу, не обижайся на меня. Я тебя очень люблю и надеюсь, что ты приедешь меня навестить, когда устроюсь. А рука починится, точно тебе говорю. Не переживай из-за этого. Слава богу, что обошлось. Правда?
– Да.
– Да. Пора мне, дочь. Позвоню через пару дней.
Вера уже не могла говорить, давилась слезами и слушала.
– Не обижайтесь на меня. Люблю и целую! Пока, дочь.
– Пока, пап.
Вера положила трубку и прямиком отправилась в туалет. Больше никаких условностей. Все дозволено: блевать, плакать, жалеть себя, жалеть папу, жалеть маму, ругать себя, ругать маму. Кто-то из них двоих виноват, что папа хочет уйти. С кем-то из них двоих папа не захотел остаться. Выпустив из себя больничный обед, Вера без сил повисла на холодной раковине. С длинными паузами на отдых умыла лицо и прополоскала рот, сплюнув застрявший в зубах кусочек уже не опознать чего. В зеркале показались желтое лицо и синие губы. Горло жгло, желудок волновался и прыгал, серая муть наползала на зрение. Плохо, очень плохо. Вера увидела вырезкой из фильма, как упадет, ударится виском об угол кафельной плитки и мелкими брызгами разлетится кровь. Обязательно нужно устоять. Она навалилась всем весом на раковину, чтобы удержать отяжелевшее тело. Фаянсовое основание раковины захрустело, но выдержало. Дыхание свистело, вздох обрывался как будто на середине. Вера испугалась, потому что не могла нормально вздохнуть. Стала молиться, обещать, что, если сейчас не упадет, больше так делать никогда не будет. Господь помог, сказал бы папа. Она не упала. А потом долго дышала в открытую форточку коридора и решила, что это последний раз, когда она делает себе плохо по собственной воле.
Маме она рассказала про папин побег в тот же день. По примеру Артема Николаевича предложила выйти на улицу и присесть на лавочку для серьезного разговора. Как можно более спокойным тоном она передала маме содержание телефонного разговора с папой, дважды повторив, что он ей обязательно позвонит, как только доберется.
– И он сказал все это тебе? Отлично просто!
Почему-то больше всего маму разозлил способ передачи сведений, а не сами сведения. Вера считала себя вполне надежным гонцом и не понимала, в чем проблема.
– Он сказал, что ему плохо, – она пыталась оправдать папу перед мамой и перед самой собой.
– Да, дочь, ему плохо. Он капитально болен. И давно. Я просто не хотела тебя расстраивать перед турниром.
– Не делай так больше. Не обманывай меня, – после паузы попросила Вера.
– Хорошо, не буду.
– А что случилось после больницы?
– Он перестал принимать таблетки, оказывается. Мать его надоумила или сам решил, не знаю… И ему везде стали мерещиться знаки. Пошел на кладбище, там нищий сидит у церкви, вроде как знак войти. Вошел. В церкви отпевают умершего, папа говорит: вот, мол, и меня скоро отпоют. В общем, кругом знаки и символы. А если он не будет лекарства принимать, то мало ли что еще ему эти символы скажут.
– И что нам теперь делать, мам?
– Не знаю, дочь. Думаю, что любить его и жалеть, – слабой улыбкой ответила мама.
В тот же день после разговора на лавке было решено ехать домой. Мама надеялась застать папу и отговорить его прятаться от болезни за толстыми стенами монастыря. Вера понимала желание папы сбежать, она мечтала о том же, поэтому с радостью поддержала идею покинуть больницу. Уколов от бешенства осталось всего два, сделать их можно и в Саратове. Для восстановления пальцев врач рекомендовал продолжать лечебную гимнастику, но никакие процедуры с ней уже не проводили. Рука оставалась безответна ко всем манипуляциям, но все врачи в один голос твердили, что это ничего не значит.
Для прощания с больничными обитателями мама купила три упаковки конфет – две соседкам и одну врачу – и велела Вере подарить. Перед сном накануне отъезда Вера размышляла, как бы половчее это провернуть. Что бы сказать такое милое и приятное, а потом закрепить слова благодарности конфетным презентом. Утром она медленно собирала вещи, которых было всего ничего, и поправляла шуршащий пакет со стопочками конфетных коробок, как бы извещая палату о предстоящей радости. В течение утра повода внезапно достать эти коробки не представилось, Вера дотянула до последнего и перед самым уходом сказала в воздух палаты: «Всем до свидания! Выздоравливайте!», положив две упаковки конфет на свою тумбочку. Вышло нелепо, так что второй раз за день она позориться не захотела и последнюю коробку конфет для врача выбросила в урну при выходе из больницы. Мама заходить прощаться не стала, ждала у калитки, так как опасалась неприятного разговора с бровастым доктором и просьбы дать телефончик. На вопрос о конфетах Вера ответила, что врач поблагодарил за подарок.
В вагон загрузились всей честной компанией. Вера и мама ехали в одном купе, Артем Николаевич ехал в соседнем. Между ними как будто действовало негласное правило: не упоминать собак и папу. Вера прорыдала из-за папы всю ночь накануне и поддержала правило, хотя чувствовала себя маленькой предательницей. Артем Николаевич большую часть поездки проводил в своем купе, но заходил на чай или на обед. Они с мамой тихонечко беседовали, вспоминали общих знакомых и обсуждали, куда еще стоит заявить, чтобы наказать виновных в происшествии с Верой. Артем Николаевич много и по-дурацки шутил. Вера заметила еще в больнице, что тренер много шутит при маме. А при Вере – нет.