– Отож, а кулеш?!
Торчок соскочил с машины, побежал обратно к костру.
– Да брось его, Захарыч, все одно пожрать не дадут, – закричал Тимофей.
Павло Захарович все же рукой в шапке сдернул с огня котелок, косолапо нагнал «опель-пежо», подпрыгнул на подножку.
По переезду, и так вдребезги разбитому, немец клал мины все гуще. Приходилось огибать сожженные прошлой ночью штабные машины, Тимофей инстинктивно приседал на подножке от близких разрывов, кричал Сергееву, чтоб «прибавил».
– Зацепим – трос оборвем! – отвечал водитель, руля между препятствий.
Лохмотья тента хлопали по голове, норовили сбить шапку. Вновь рвануло за кормой. Тимофей оглянулся – нет, тащится «опель-пежо»…
И тут екнуло сердце: Павло Захаровича на машине не было.
– Двигай без остановки! За щебнем направо, там стена, – крикнул Тимофей, спрыгивая.
Имелась мысль, что Торчок изловчился и на ходу в кузов завалился. Остатки борта защита так себе, но лучше, чем никакая. Тимофей вспрыгнул на подножку грузовика-доходяги. В кузове пусто, только ведра да дрова, прихваченные для костра на марше, перекатываются.
– Он в кювет, кажись, спрыгнул, – крикнул Сашка, налегая на руль. – Стекло разбило, он и…
Тимофей побежал по дороге, обогнул черную, еще слабо дымящую полуторку. В кювете, да… Сапоги Тимофей увидел издали, сам ефрейтор лежал в наполненной вязкой водой впадине.
– Захарыч!
Дышит вроде. Тимофей перевернул широкое небольшое тело, оно намокнуть почти не успело.
– Куда тебя?!
Торчок открыл глаза, глянул в небо, на снежинки, хотел что-то сказать. И все – взгляд угас, вспышка дальнего разрыва в зрачках не отразилась.
– Эх…
Тимофей, бормоча матерное, ухватил тело за ремень и ворот телогрейки, взвалил на спину. Автомат Торчка качался, норовил стукнуть по подбородку. Тяжело… все тяжело.
Шагов через десять Тимофей чуть не наступил на котелок. Вон, даже часть кулеша не выплеснулась. Котел нужно взять: пока опергруппа существует, ей нужно что-то варить и жрать. Нагнуться было непросто, но сержант Лавренко совладал. Покачиваясь, поплелся дальше. Вновь ахнули две мины – нет, ложиться не будем, потом поди заново встань. Захарыч прикроет, ему уже что… Где тот щебень? Вроде рядом было…
Машины стояли под относительной защитой, навстречу кинулись водители.
– Все, убило, – прохрипел Тимофей. – Пошли в оборону. Сашка, автомат Захарыча возьми, к нему патронов больше. Подсумок тоже…
Свежими силами немцы атаковали станцию Томпа около полуночи. Бой сразу принял ожесточенный характер. Из штаба дивизии успели вывезти раненых, частично пополнить запас боеприпасов, но резервных сил не имелось. Комдив, вновь возглавивший оборону, в первые же минуты был тяжело ранен в ногу и живот. Бой шел на короткой дистанции, иногда гранатный, упорный…
Патронов можно было не жалеть, но Тимофей по привычке бил короткими, меняя автоматы. Сашка поливать из ППС умел, но это же получался один шум-звон, и никакого толку. Водителя посадили набивать магазины. Сашка скорчился на манер древнего человека, заряжал диски и рожки, ругал первые и хвалил вторые, по мере надобности расшвыривал «колотушки» – в общем, участвовал вовсю.
Остатки оперативной группы удерживали узкий проход между пакгаузами, немцев сюда словно кто тянул. Тоже умные, гранатами норовили кидаться. Но куча щебня оказалась глубокой, зарылись в нее по полному профилю, две шпалы перекрытием успели приспособить. Ничего так, только пушкой возьмешь. Тимофей часто сдвигался, ползал по щебню, тот уж и оттаял, под сапогами сыпался. Немцы разглядеть автоматчика не могли, пытались из-за складов достать, но левый пакгауз уже давно чадил, прикрывал дымом. В общем, держаться было можно.
Несколько раз пытался накрыть фашистский миномет, но точности ему не хватало. Гарнизон щебень-дзота успевал закатиться под шпалы, камнями сверху колотило здорово, но от минных осколков сберегло. Станционный поселок немцы опять взяли, за нашими оставались все та же окраина и кусок насыпи. Вдоль насыпи фрицы наседали ожесточеннее, но сейчас, похоже, иссякали и там.
Вот пить хотелось, это да. У сержанта Лавренко мелькала мысль доползти до «доджа»: там и фляга, и целая канистра воды. Только мысль эта была вредная, поскольку самоубийственная.
В паузах перекликались с соседями. Народ держался – просто счастье, что вечером машины с боеприпасами к штабу успели проскочить. Успели сюда и зенитный взвод перебросить, но оба крупнокалиберных пулемета разбило еще в начале немецких атак. А старый «максимка» все валил немцев. Судьба: одно вооружение уже какой бой живет, а другого, новенького, на несколько минут и хватает.
О судьбе Тимофей старался не думать, да и времени не было.
Кувыркаясь, летели через провалившуюся крышу гранаты, казалось, прямо из дыма рождаются, но сержант Лавренко такие моменты уже чуял. Скатился по щебневой дюне, захрипел Сергееву «товсь!», прикрыл башку автоматом и лопаткой. Взорвалось, шрапнелью засвистели камни. Ой, сука, опять по рукам!
Застрочил Сергеев – у него была резервная позиция, бил прямо из амбразуры под шпалами, когда немцы меж складов особо густо совались. Фрицев там уже валялось изрядно, но все равно лезли, упорные…
В паузе приползли капитан Изванцев с четырьмя бойцами – думали подстеречь бронетранспортер, приноровившийся выкатывать из-за строений и скоротечно, но неприятно лупить по насыпи. Тимофей заверил, что не выйдет: сюда немцы сунуться не могут, но и за пакгаузы носа не высунешь. Капитан видел трупы немцев, ситуацию уже и сам понял.
– А хорошо устроились, контрразведка.
– Стараемся. А что, товарищ капитан, воды там не нашли?
– Чего нету, того нету. Из машин вон в пулеметы сливали…
Лежал Тимофей на спине, открыв рот и закрыв глаза. Снег под утро стал ощутимее, холодил лицо, иной раз и на язык попадал. Но мало. Вот она, Европа, во всем подряд жадная, кроме смерти.
Воевали сейчас у насыпи, у пакгаузов стихло. Вообще, будет тут какая подмога или так и воюй? По слухам, от соседей должны резервы подойти, должны. Или хоть авиация какая. Не 41-й же на дворе, в самом-то деле…
Наши танки подошли только в 10 часов утра. Кое-как наскребшие топлива и бэка, но на этот раз никуда не спешащие «тридцатьчетверки» с пехотой на броне. Атаковали с толком. Чуть зазевавшиеся, а может, не поверившие в угрозу немцы драпанули с опозданием. Сквозь редкий мокрый снег было видно, как танковые снаряды прошивают бронетранспортеры, как «тридцатьчетверки» нагоняют, давят гусеницами бегущих. Да, это был уже другой расклад. Загремело и севернее – там от деревни с красивым названием Дярмотка наши наносили отсекающий удар, громя отходящих фрицев. Вдали взвыли «катюши» смешивая с землей немцев, все еще пытавшихся нажимать на севшие в оборону полки 303-й стрелковой.
Но то было уже не дело опергруппы.
Первым делом пошли с Сашкой за водой. Водопровод у башни окончательно добили, бойцы снизу из трубы черпали. Но машины никто не тронул, только у «опель-пежо» добавилось дыр в борту да колесо спустило.
Напились, и Тимофей пробормотал:
– Схожу, узнаю, что и как.
Похоронили Павло Захаровича Торчка завернутым в новую плащ-палатку. Лежал ефрейтор со спокойным, как обычно щетинистым лицом: смерть была быстрой, помучиться не успел. Сразу три осколочных в спину, один насквозь прошел.
Доставая из окровавленной гимнастерки покойного удостоверение и красноармейскую книжку, Тимофей нащупал блокнот-тетрадку. Довольно хороший, в кожаном переплете, наверное, трофейный. Кровь внутрь не затекла, торчал заткнутый в специальное отделение огрызок карандаша. Листы блокнота были почти полностью заполнены рисунками – портреты, четкие, как фотографии. Нет, что там говорить, куда четче любого фотоснимка. И доходчивее. Потому что искусство.
Люди в военной форме. Без знаков различия, с пустыми погонами и петлицами. Осознанно оставлял чистое место художник. Может, потом хотел дорисовать, когда в военной тайне необходимости не будет, а может, уравнивал всех в одном звании – солдатском. Но узнать каждого с полувзгляда можно. Вот Земляков в поднятых на лоб окулярах, вот Нерода, еще без шрама. Сердитая девушка в надвинутой на лоб пилотке – судя по лямке широкой сумки, санинструктор или почтальон.
– Тонкая работа, – прошептал Сергеев. – Вот, это ж я!
– Да ладно, неужто это сам Захарыч рисовал?! – не поверил Сашка. – Да когда? Это ж надо… как это называется… позировать? А чего, я правда такой курносый?
– Не, то тебе польстил Захарыч, – пробормотал Тимофей, листая блокнот.
Чуть не пропустил. Обычное лицо, только уж совсем-совсем не прорисованные погоны задержали взгляд. Генерал Попутный… Вот как столь верно можно вечно ускользающий генеральский взгляд уловить?
– А это кто? Знакомый какой, а, Тима? – спросил Сергеев.
– Сложно сказать. Эх, Захарыч… Такое искусство – и на тебе, – вздохнул Тимофей. – Ладно, чего уж теперь.
Могила уже была отрыта. Рядом намечали широкую яму бойцы комендантской роты, но опергруппа с делом справилась быстрее: «коминтерн» и вернувшаяся «доджевская» лопата делу помогли. Рядом со стрелками будет лежать Павло Захарович. Он бы не возражал: из пехоты вышел, с пехотой лег.
Закопали, поставили на холмик колышек с прибитой дощечкой. Короткое «Ефр. Торчок П. З.» вырезалось аккуратно – не теряла рука сапожника профессиональной четкости реза.
– Давайте.
Тимофей достал пистолет. Водители подняли автоматы. Стукнул короткий залп. Сурово повернулся на беспорядок офицер, руководивший комендантскими работами. Тимофей приложил шапку к сердцу. Капитан осуждающе покачал головой, но откозырял первой советской могиле у станции.
В молчании сидели в «додже», доедали холодный кулеш. В горло мерзлое месиво лезло плохо, два глотка спирта трапезе не особо помогли. Ну, день такой.
– Спим три часа. Потом едем.
На войне мертвым сном засыпают не только мертвые. Поганое это занятие – воевать, уж настолько поганое, что и описать невозможно.