Я улыбалась, потому что самым хорошим воспоминанием совсем недавно было розовое дерево, которое меня чуть не задавило насмерть.
— Улыбайся, — говорила мама, — улыбайся, моя тыквочка с хвостиком.
Как-то вечером мама сказала:
— Недели две назад приходил Гуркин. Я ему говорю: «Передай на словах или напиши записку, к ней нельзя, инфекционная болезнь».
— А он что?
— Ничего, потоптался и ушел.
Целый месяц меня не было в школе. Только в конце февраля я вошла в свой класс. Кто-то радостно пискнул: «Смотрите!», но писк этот сразу оборвался, его заглушила тишина. Гуркина в классе не было, Рита Степанчикова что-то искала в портфеле. Я прошла к своему месту, бросила портфель на парту и положила руку на плечо своей подруге Рите:
— Где Гуркин, Степанчикова?
Рита дернула плечом, хотела стряхнуть мою руку.
— Почему я должна знать, где он?
— А кто знает?
Тут в класс вошла Катерина. Я не слышала звонка и сразу получила замечание:
— Иванникова, убери руку. Что ты вцепилась в Степанчикову?
— Я не вцепилась, Екатерина Савельевна, у меня вопрос. Где Гуркин?
— Гуркин ушел из школы, — сказала Катерина, — ушел сам, никто его не принуждал. — И без всякой паузы: — Я прошу класс проявить сознательность и заботу к Иванниковой, на переменах не устраивать сквозняков, помочь ей наверстать упущенное в учебной программе. — И опять без паузы: — Храмов, к доске.
После звонка я пошла следом за ней. У двери учительской Катерина обернулась и сказала:
— Не рви мне сердце.
— Я все знаю, — сказала я, — было классное собрание. И кто-то на него явился из начальства и объяснил, что класс должен сам помочь Гуркину.
— Никто не являлся, — перебила Катерина, — твоя подруга Степанчикова лучше всех объяснила. Класс пошел у нее на поводу.
Что-то не то говорила Катерина, не могла Степанчикова сбить с панталыку весь класс.
— Класс не корова и не лошадь, как это он пошел у нее на поводу?
— Очень просто, — сказала Катерина, — Степанчикова объяснила: можно деньги выбросить на ветер, то есть на Гуркина, или поехать всем классом на Валдай.
— И они проголосовали за Валдай? Подняли руки, и ни одна из них не дрогнула?
— Никто ничего не поднимал, — сказала Катерина, — голосовали тайно. Раздали бумажки. Каждый должен был поставить знак — плюс или минус. Был только один плюс.
Я глянула в лицо Катерине и впервые поняла, что такое каменное лицо.
— Вот и все, — сказала Катерина, — и больше не рви мне сердце.
«Это мне нельзя рвать сердце, — могла бы сказать я, — это мне после болезни грозит осложнение», но сказала другое:
— Я тоже уйду от вас.
— От меня? — спросила Катерина.
— От всех. Чей же это был тот единственный плюс?
Зазвенел звонок, и Катерина не ответила, вошла в учительскую. А я пошла к двери своего класса. Учитель истории, чей урок сейчас должен был быть, никогда не торопился в класс вместе со звонком. У меня было несколько минут, и я подошла к учительскому столу.
— Степанчикова, — сказала я, — выйди к доске!
Ритка послала мне испуганный взгляд, но не двинулась с места.
— Зайцева, — продолжала я, — ты тоже выйди.
И Зайцева не шевельнулась.
— Человек не всегда звучит гордо, — сказала я, — иногда он звучит с большим вопросительным знаком. Но я не о вас, я о Гуркине. Я знаю, кто тот единственный, кто проголосовал за него. Я знаю даже больше: вы бы все сейчас за него проголосовали. Потому что вы все равно никогда не поедете на Валдай. Там ведь из-за каждого куста будет глядеть на вас Гуркин. И вообще к тому времени, когда настанет лето, вас эта история до того изжует, что каждому можно будет опасаться осложнения на сердце. А Гуркин всю жизнь будет хохотать над вашими минусами. А Зайцева получит аттестат, выйдет замуж и всю жизнь будет вспоминать свой плюс как золотую медаль…
— Уж, замуж, невтерпеж! — крикнул кто-то с задней парты, кажется, Храмов.
И надо же, чтобы на этой реплике в класс вошел историк.
— Кто тут собрался замуж? — спросил он и с удивлением поглядел на меня у стола. — Иванникова, вы уже здоровы?
— Да.
— Тогда, раз вы уже вышли к доске, может, будете отвечать урок?
— Буду.
Я поглядела вперед и увидела благодарные глаза Зайцевой. Наверное, она, как всегда, не знала урока, и я ее выручила.
ПОЦЕЛУЙ ЭТУ ЛЯГУШКУ
Машина, заскрежетав, затормозила возле меня. Я отскочила на середину тротуара и прибавила шагу.
— Аня, куда же ты? Подожди! Ведь ты же Аня?
Я оглянулась: что-то знакомое, где-то я видела этого мужчину. По телевизору? Но тогда откуда он знает мое имя? Удивительно, сколько мыслей может пронестись в голове за несколько секунд. Я даже успела подумать: а вдруг это кинорежиссер? Выследил и вот настиг, сейчас предложит роль. Что это какой-нибудь бандит, из тех, что заманивают в машины доверчивых дурочек, это не пришло мне в голову, хотя и должно бы. Он вышел из машины, догнал меня и схватил за плечо. Благообразный господин в белой нарядной куртке, в руке большая шелковая сумка с лицом кудрявой красавицы. Сумка раздута от свертков и пакетов, и от этого лицо красотки все в буграх и шишках.
— Аня, неужели не узнаешь? Я — Сергей Петрович, — сказал он.
Я вспомнила, расслабилась и не заметила, как сумка оказалась в моей руке.
— Аня, значит, такой уговор, — сказал Сергей Петрович, — все это отдашь Мите. Ты когда его видела?
— Вчера.
— У него все в порядке?
— Он женился.
Я не знала, что такое в общем-то радостное известие может так больно ударить человека. Он побледнел, глаза остановились. Я стала его успокаивать:
— Напрасно вы так расстроились. Институт он не бросит, она тоже студентка, они с одного курса.
Он не слышал меня.
— Значит, Митя женился… Вот уж чего не ожидал. Вот так история — женился.
— Вы давно не виделись? — спросила я.
— Семь лет.
Правильно — семь лет. Я тогда была во втором классе, Митя в седьмом. Тогда еще была жива его бабушка Ольга Спиридоновна. Именно она положила конец этой душераздирающей истории, которая будоражила весь наш подъезд.
Сергей Петрович ушел из семьи, когда Мите было четыре года. Он ушел, конечно, от Митиной матери, а не от сына. Митю он хотел любить по-прежнему, водить его в цирк, в разные музеи, в общем, хотел, чтобы ребенок не замечал своей безотцовщины. Меня тогда еще на свете не было. Мама говорит, что меня вообще могло не быть из-за этого Сергея Петровича. Она тогда решила, что у нее никогда не будет детей. Зачем? Чтобы потом их родной отец так обошелся с ними?
Сергей Петрович обидел своего Митю по-страшному. Целый год после своего ухода он окутывал сына любовью и заботой. Часто приезжал, увозил мальчика в парк или кукольный театр, резвился с ним во дворе. Соседи глядели на них из окон печальными глазами. Они полагали, что если человек хороший, то он даже в самой трудной ситуации остается хорошим. Они не знали, что ничего нет такого в природе, что остается неизменным. Даже любовь. Она или строится, или рушится. Сергей Петрович тоже, видимо, этого не знал. И даже когда стал приезжать редко и встречи его с Митей стали короче, не заметил, как рушится их связь. Он появлялся редко, а Митя ждал его каждый день с утра до вечера. Во дворе не гулял, а подходил к тому месту, где отец ставил машину, и стоял там столбиком. Ему казалось, что отец, проезжая мимо, заметит его и завернет. Однажды какой-то первоклассник крикнул ему во дворе:
— Дурачок, никто к тебе не приедет — твой отец пасет овец!
Митя набросился на него с кулаками.
Отец появлялся все реже и реже, а исчез навсегда, когда Митя был уже в седьмом классе.
— Как ее зовут? Митину жену? — спросил Сергей Петрович. Он уже пришел в себя после потрясения.
— Ее зовут заурядно — Маша. Он зовет ее Манечкой.
Что-то, видимо, в моем голосе выдало меня, потому что Сергей Петрович сказал:
— Ты ее не любишь. Чем же она тебе не нравится?
— Митя мне тоже не нравится. Мне вообще такие люди не нравятся.
— Какие «такие»? — И поднес руку с часами к глазам: дал понять, что долго говорить со мной не намерен. Мой ответ его не интересовал.
И ладно. Мне тоже говорить с ним не о чем. Я уже настрадалась в своей жизни от его сыночка и с меня хватит. Конечно, это было большой глупостью с моей стороны — влюбиться в пятилетием возрасте в своего соседа-третьеклассника. Но если такое случилось, неужели надо за это дразнить, пинать и всячески уничтожать бедного ребенка? А Митя меня не просто за мою любовь возненавидел, он словно вымещал на мне какую-то тайную свою обиду. Когда я пошла в первый класс, он был уже в пятом. Если мы случайно сталкивались с ним на перемене, он обязательно орал во все горло какую-нибудь дразнилку. Однажды иду по школьному коридору, а он стоит со своими одноклассниками. И я слышу: «Вот что, Колька, ты проиграл мне пари, так давай исполняй мой приказ. Подойди, — он протянул руку в мою сторону, — и поцелуй эту лягушку». Я, конечно, бросилась от них со всех ног. И в тот день разлюбила Митю. Он тут же превратился в заурядного урода — сутулого, ушастого, с противным рыжим пухом на голове.
Сергей Петрович спросил:
— Я могу оставить тебе свои координаты?
Я кивнула, и он протянул мне визитку.
— Буду ждать твоего звонка. Звони домой, в контору по любому из этих телефонов.
И уехал на своей сверкающей, как стальной клинок, машине. А я, прихрамывая, так тяжела была эта сумка, поплелась к своему дому.
Наш дом старинный, кирпичный, в четыре этажа, стоит посреди двора. В нем высокие лестничные пролеты и никакого лифта. На мое счастье на первом этаже живет Нефертити, так за глаза когда-то прозвали старенькую Софью Федоровну из-за ее странного места рождения. Говорят, что в паспорте в графе «место рождения» у нее написано: Египет.
Не Каир, не какой-нибудь другой город, а именно Египет. Словно она родилась прямо в песках среди пирамид. В нашем дворе Нефертити считали странной, оторванной от жизни. Говорили: «Она живет в прошлом веке».