К вчерашнему разговору мы больше не возвращались. На все прошлые темы был словно наложен безгласный запрет. Мама продиктовала мне список необходимых вещей (он был заранее составлен на обрывке газеты). Потом отругала, что я прогуливаю лекции, велела отправляться в Питер, постараться успеть хотя бы на последнюю пару и не забивать себе голову разными страхами, потому что ничего нет глупей, чем чего-либо бояться заранее. Настроенная должным образом, через час я покинула палату.
В коридоре столкнулась с Левитиным. На ходу он просматривал на свет какие-то снимки, листал бумаги, в общем, был очень занят. Я попыталась незаметно его обойти, но тут же услышала бодрое:
— Добрый день, Сима. Вот сегодня я вашей мамой доволен. Значит, со вчерашней задачей вы справились на отлично.
— Леонид Анатольевич, — пробормотала я, комкая слова. — Я вчера не стала заходить к вам вечером, потому что было очень поздно, и я решила, что вы ушли домой.
— Да-да, — ответил врач. — Я понимаю, Сима Скорее всего, я действительно уже был дома. — И снова уткнулся в бумаги.
Я хотела сказать еще, что теперь знаю правду. И что больше не считаю его моим отцом. Но какой-то трусливый голосок подсказал мне: не говори до операции. И я благоразумно закрыла рот.
Потянулись дни ожидания. На лекции я по-прежнему не ходила. Не до них мне было в те дни. Я почти все время обитала у Нинки. Она, правда, в институт ездила исправно. Я же не видела в этом смысла. Все равно ничего бы не сумела ни запомнить, ни записать.
Была еще одна причина, по которой мне не хотелось объявляться в институте. Я боялась, что стану ждать новой встречи с Марком. Теперь, когда он больше не был моим братом, мне приходилось прикладывать чудовищные усилия, чтобы выкинуть из головы сумасшедшие надежды. Но что-то подсказывало мне, что Марк больше не придет встречать меня у института. А я бы пришла, если бы думала, что могу помешать любимому человеку найти новое счастье?
Но в глубине души я все-таки надеялась на новую встречу. Может, не сейчас, позже, когда мама поправится, когда спадет страшный груз с моей души, мы встретимся с Марком на улице, и заговорим, и пойдем рядом, и я скажу ему, что в моей жизни нет и никогда не было другого мужчины. И все вернется. В те дни я жила этой надеждой.
Неделю спустя я шла по длиннющему больничному коридору, здоровалась на ходу с медсестричками. Я уже знала их всех по именам. В конце коридора, на фоне окна, я заметила силуэт какой-то женщины. Кажется, она что-то искала в своей сумочке. На ней не было халата. Захлопнув сумку, она пошла мне навстречу. Когда мы поравнялись, краем глаза я увидела ее гордо вскинутую голову, тонкую напряженную шею, короткую стрижку. Что-то в облике этой женщины показалось мне знакомым. Она уже прошла мимо, а потом вдруг остановилась и окликнула меня изумленным голосом:
— Сима, вы?
Конечно, по голосу я сразу узнала Любу. И пожалела, что не разминулась с ней хотя бы на минуту.
— У вас кто-то болеет? — приближаясь ко мне, сочувствующим голосом спросила она. Жена Марка изменилась за несколько лет, черты лица стали еще тоньше и изящнее. Она была очень красива.
— Да, — кивнула я. — Мама.
— Мне очень жаль! — воскликнула Люба. — Надеюсь, ничего серьезного?
— Я тоже надеюсь…
— А как вы вообще, Симочка?
Я пожала плечами. Говорить о себе мне совершенно не хотелось. И я поскорее спросила:
— А вы?
Прекрасное Любино лицо расцвело в счастливой улыбке.
— Ой, замечательно! Вы знаете, мы с Марком уезжаем за границу, на постоянное место жительства. Чего здесь высиживать? Вот, зашла отдать дяде Лене некоторые вещи.
Я собрала все мужество, на которое была способна, и сказала:
— Желаю вам счастья на чужбине.
— Спасибо, Симочка, — пропела Люба и крутанулась на каблучках. Короткие кудряшки красиво взметнулись. Она пошагала прочь, веселая, счастливая. Полная противоположность мне.
— Подождите! — вдруг не выдержала я — Скажите, Люба, как вы можете так жить?
Люба с готовностью повернулась ко мне, вскинула тонкие брови:
— Как — так?
Но я уже готова была уничтожить себя за этот завистливый выпад. Поэтому замотала головой:
— Нет, извините, это не имеет значения…
Люба не уходила, смотрела на меня в упор, а потом спросила с легкой усмешкой:
— Вы имеете в виду, без любви, да? Но я-то ведь люблю. А мне этого достаточно.
Я пожала плечами. Язык себе отгрызть, что ли?
— Вообще, знаете, Сима, взаимная любовь редка. Обычно любит кто-то один. Вот я бы не смогла жить с человеком, который бы меня обожал, а меня бы от него воротило. Я всегда хотела любить сама. И мне повезло.
Люба ушла, гордо вскинув голову. А я осталась стоять, униженная и раздавленная. Все было кончено.
— Сима! — окликнул меня с противоположного конца коридора Левитин. — Подойдите-ка ко мне!
Я поплелась ему навстречу.
— Операцию я назначил на пятницу, — сообщил главврач. — Женю уже предупредил. Думаю, начнем часиков в девять, а потом как Бог даст. В общем, готовьтесь.
— Спасибо, — пробормотала я.
И Леонид Анатольевич стал удаляться.
— Подождите! — вдруг не выдержала я. И вцепилась в рукав его белого халата. — Леонид Анатольевич, я должна перед вами извиниться. Теперь я знаю, что ошибалась и что вы — не мой отец!
Левитин поглядел на меня рассеянно, потом вдруг погладил по руке, которой я держала его за халат. Пальцы мои сами собой разжались.
— Ну что ж, значит, не отец, — произнес он совершенно невозмутимо. — Жаль, Симочка, любой мужчина гордился бы такой дочерью, как вы. — И пошел прочь по коридору. Как будто я извинилась перед ним за то, что случайно наступила на ногу.
В день операции с раннего утра я рвалась в больницу. Но меня туда не пустили, сначала Нинка, а потом на помощь ей пришел дядя Саша. Ума не приложу, когда они успели познакомиться. Хорошие люди быстро находят общий язык. Они на пару развлекали и отвлекали меня, пока не позвонил Леонид Анатольевич. Он сообщил, что операция прошла успешно и прогноз у него пока благополучный. Приходить не надо: мама до завтра пробудет в реанимации. Впервые за бесконечно долгий срок я почувствовала себя счастливой.
Я заглянула в мамину палату. Ее соседку уже успели перевести куда-то, а возможно, и выписать домой. После операции прошла неделя, мама прогуливалась по коридору и мечтала о скорой выписке. Я снова стала ходить в институт: всего ничего оставалось до диплома.
На этот раз в палате мама была не одна. Напротив, на соседней койке, сидел доктор Левитин. В этом не было бы ничего необычного, если бы не мамино лицо. Она сидела закусив губу, как в минуту крайней растерянности, взгляд ее нервно блуждал по облупленным стенам палаты. Заметив меня, мама улыбнулась натянуто и громко произнесла:
— Леонид Анатольевич, тут ко мне дочка пришла. Главврач тоже обернулся и посмотрел на меня. Сказал, исключив из своего голоса всякое выражение:
— Что ж, очень хорошо, что дочка, — и начал собирать с покрывала какие-то бумаги и диаграммы.
— Если вы разговариваете, могу подождать в коридоре. — Я сделала шаг назад.
Но они оба как-то очень бурно воспротивились этому. Левитин громко заверил меня и маму, что его давно ждут на консилиуме. Когда он проходил мимо, я ощутила на себе его внимательный, словно вопрошающий взгляд.
— Мама, у тебя все в порядке? — приступила я к матери.
— Конечно, — бодро объявила она. — С завтрашнего дня начну совершать пешие прогулки по больничному дворику.
— Леонид Анатольевич ничем тебя не огорчил? Может, результаты анализов не очень хорошие?
Мама погрозила мне пальцем:
— Не пугай меня, дочка. С моими анализами все в полном порядке.
Больше я вопросов не задавала. Но на сердце словно накинули железную удавку. С того самого момента я стала подозревать, что операция не принесла нужных результатов.
На следующий день мы с мамой гуляли по коридору. Сперва хотели выйти на улицу, но там разыгралась такая метель, что я с трудом добрела до больничного корпуса. Мама раздражалась, когда я время от времени пыталась поддержать ее под локоть, поэтому опережала меня шага на два. Она первая достигла больничного холла и вдруг резко повернулась на месте и приказала мне:
— Идем в обратную сторону.
Но я успела выглянуть в холл. Ничего особенно там не наблюдалось, только доктор Левитин о чем-то беседовал с сестрой-хозяйкой. Я лишний раз убедилась в том, что мама всячески препятствует нашим встречам. Как будто боится, что главврач скажет о чем-то, о чем мне лучше не знать.
Через пару дней мы с Нинкой сидели вечером на ее маленькой кухне. Вернее, сидела я, а Нинка металась между плитой и столом, что-то жарила, убирала, переставляла. Ее хозяйственные навыки за последнее время претерпели качественное изменение. Лицо ее сияло, и едва ли это радостное оживление было связано со мной: за последний час я не произнесла ни слова.
— Давай колись, Нинка, — не выдержала я. — Что у тебя хорошего?
— Я выхожу замуж, — не стала темнить Нинка. — Помнишь, я тебе рассказывала про парня с младшего курса? Так вот, в последнее время он ужасно активизировался. Наверное, испугался, что я закончу институт и исчезну в неизвестном направлении. А вчера мы с ним ездили в Пушкин, бродили, валялись в снегу, а потом он сделал мне предложение. Родители, конечно, в трауре. Но против не выступают, хотят сперва познакомиться с потенциальным зятем.
— Нинка! — ахнула я. — Вот надо же! А ты его любишь?
— Люблю, — твердо ответила Нинка. — Я ведь первая на него взгляд положила. Еще на втором курсе. И вот впервые у меня совпало.
— Это твоя первая любовь? — Я вспомнила, что никогда в прежние годы Нинка не рассказывала мне о своих симпатиях.
— Да что ты? — всплеснула руками Нинка. — То есть по ощущениям — первая. А де-факто — на третий десяток перевалило.
— Ты никогда мне в школе не говорила, чтобы тебе нравился какой-нибудь мальчик.