Мама хочет что-то сказать, она откашливается, словно набираясь мужества, но ничего не говорит. Она стоит в углу пришибленная, будто виноватая, а Велвл кричит еще громче:
— Ой, я завидую реб Борехлу! Если бы я умер лет десять назад, сегодня мне было бы хорошо. Мой горб уже сгнил бы, а душа очистилась. Реб Борехл уже свое отмучился. И счастья у него было море. Он умер до Блюмеле, а мне пришлось провожать мою Роху на кладбище; теперь вот я провожаю свою дочь в рай.
Лееле начинает плакать, мама вытирает ей глаза, а Бейлка еще глубже засовывает голову в свой ранец. Но Пейсахка в галифе и новых высоких сапогах чувствует себя настоящим сильным мужчиной. Он строго говорит Лееле:
— Не плачь. Услышат.
Лееле замолкает. Польская дефензива знает, что поток людей, которые направляются в Россию, идет через Вильну, поэтому шпики подстерегают беглецов на всех дорогах. Надо быть осторожным, так как у стен есть уши. Пейсахка начинает тихо увещевать свою жену и ее отца. Мама хлопает меня по рукаву:
— Подойди к Бейлке.
Я иду к Бейлке и чувствую, что мои губы становятся сухими. Мне жаль, что она уезжает.
— Бейлка, — бормочу я, — если ты не едешь в Россию, ты ведь можешь остаться здесь. Я помогу тебе найти другую квартиру, и тебе не надо будет жить на чердаке у Велвла.
— Нет, — печально улыбается она, — лучше я вернусь в Глубокое. Ты меня не любишь. Как раз перед нашим знакомством ты ушел из ешивы, и я, наверное, была первой девушкой, которую ты встретил. Но ты с каждым днем меняешься. Я понимаю: ты интеллигент, а я простая девушка, портниха.
Бейлка замечает, что к нам в уголок направляется мама. Она тут же делает веселое лицо и придает живости голосу, чтобы подбодрить мою маму, которая выглядит очень подавленной.
— В Глубоком куда ни глянь — поля, леса и реки. Дело к лету, а все, что я вижу здесь в окно, — облезлые желтые стены, чердаки и черные трубы; ни солнца, ни неба, вот я и хочу уехать домой. Моя мама соскучилась по мне, и я тоже соскучилась по ней и моим младшим сестренкам.
— Бейлка, — говорит мама, — я принесла тебе подарок, скатерть. Ты расстелешь ее на столе, когда тебе поможет Всевышний. Не отказывай мне, прошу тебя. Доставь мне такое удовольствие. Я дарю тебе ее от всего сердца, так, как если бы ты была невестой моего сына. Не думай, Бейлка, что этим я хочу искупить свои прегрешения. Бог свидетель, я ни во что не вмешивалась. Я люблю тебя, как родную дочь, и дай мне Бог такую невестку. Но, наверное, этому не суждено быть. Передавай всем привет, и умоляю тебя Бога ради, попроси свою мать не проклинать меня и моего сына.
Бейлка держит сложенную скатерть, смотрит на меня, на мою маму, и ее улыбка гаснет в дрожащих уголках рта.
— А это, Бейлинька, — сует ей мама заготовленный кулек с фруктами, — тебе и Лееле в дорогу.
Не успевает Бейлка ответить, как все замолкают и испуганно застывают на своих местах. Велвл задирает голову, раскидывает руки и издает рыдающий вопль, словно читая в синагоге «Слихес»[73] в месяц элул[74] перед рассветом:
— Не покидай нас с приходом старости! Когда исчерпаются силы наши, не оставляй нас! Ой, Владыка мира, не оставляй меня на старости лет, когда у меня больше не будет сил обметывать дырочки для пуговиц на крестьянской одежде. Ой, Владыка мира, мне же не верят, что я уже стар; думают, что я еще молод. Вредность нрава пожирает меня и не дает мне состариться. Эта вредность делает меня костлявым и тощим. Кто сжалится над вредным евреем? Не покидай нас с приходом старости!..
— Тесть, услышат, — трясется Пейсахка.
— Папа, я не еду, — начинает всхлипывать Лееле.
— Действительно, зачем тебе ехать? — Велвл растерянно усаживается на скамью. — Вот Веля, тоже беднячка, а своего единственного сына не отпускает. Отложите поездку хотя бы на неделю.
Обычно тихого Пейсахку теперь не узнать. Он, верно, дошел до ручки, если так нагло разговаривает с Велвлом:
— Тесть, вы ведете себя как женщина. Что значит отложить? Вложенные средства пропадут, и проводники больше не возьмут нас ни за какие деньги. Кроме того, скоро граница закроется. Советский Союз больше не хочет впускать людей. Проходят последние партии.
— Езжайте, езжайте! — подпрыгивает Велвл. — На что вы там будете жить? Сию же минуту перестань плакать! — кричит он Лееле.
— Папа, ты обещал, что сфотографируешься и дашь мне с собой фотографию, — еще сильнее всхлипывает Лееле.
— Пришлю, пришлю я тебе фотографию. — Велвл снова принимается бегать. — Быстрее, быстрее, а то еще на поезд опоздаете.
Багаж Лееле и Пейсахки — маленькие свертки. Когда нелегально переходишь границу, много с собой не возьмешь. Я несу ранец Бейлки, и вот, один за другим, мы осторожно спускаемся по винтовой лестнице.
Одетая в шубу Лееле едва может двигаться. Она закутана в большую шерстяную шаль, связанную у нее за спиной, так что от ее маленького личика остался только кончик носа. Она замирает на ступеньках и смотрит в окно, словно ищет луну, светившую совсем недавно, когда она целовалась здесь с Пейсахкой. Однако луна не показывается. Небо закрыто тучами. На улице темно. Из окна во двор Рамайлы падает мутный тусклый свет и освещает облезлые стены. Лееле освобождает свой рот от душного шерстяного плена и шепчет:
— Люди, я буду скучать по двору Рамайлы!
Велвл, пыхтящий у меня за спиной, стонет мне в ухо так, чтобы не услышала его дочь:
— Ох, как я завидую реб Борехлу! Если бы я умер лет десять назад, сейчас мне было бы хорошо. Мой горб уже сгнил бы, а душа очистилась.
На улице Бейлка говорит моей маме:
— Спасибо вам, что вы пришли, и спасибо за подарки, давайте поцелуемся на прощание.
— Мы проводим вас до поезда, — говорит мама.
— Не пойдет, — вмешивается Пейсахка. — Слишком много людей. А на вокзале вертятся шпики.
Прощание, поцелуи, и маленькая компания выходит со двора. Бейлка идет с Пейсахкой, Лееле и ее отцом. Велвл качается, у него заплетаются ноги, он подпрыгивает и бросается вперед, так что Лееле едва за ним поспевает. Они сворачивают за угол и пропадают из вида.
Я и мама стоим на грязном снегу двора Рамайлы и молчим. Напротив, через дорогу, затаился Синагогальный двор с потушенными огнями, со всех сторон — мертвая тишина, и только сломанный фонарь качается, издавая ржавые потусторонние звуки.
Письмо
Мама договорилась с Велвлом, что, как только он получит первое письмо от своей дочери и зятя, он придет с этим письмом к нам домой. Но когда прошел месяц, а Велвл не появился, мама сказала мне:
— Сходи к портному и узнай, как он. Это же доброе дело — зайти к нему. Ты ведь знаешь Велвла. Он будет сидеть один, как какой-нибудь оборотень, в своей чердачной комнатке, а к людям не выйдет.
Я пошел и нашел его чердачную комнатку запертой. Я сходил еще раз, и снова дверь была заперта. Я рассказал об этом маме, и она испугалась:
— Кто знает, что с ним случилось. Он ведь человек одинокий.
С Велвлом ничего не случилось. Просто он целыми днями носился и расспрашивал знающих людей, почему он не получает от своих детей писем. Но он ничего не узнал. Он стал ходить каждый день к моей сидящей в воротах маме. Он подходил и, не здороваясь, бросал только одно слово:
— Нету.
Сказав это, Велвл уходил, не попрощавшись.
Однажды он пришел с загадочной улыбкой на лице. Мама ощутила тупую боль в ушах, предчувствуя его мрачное «нету». Но он сказал другое:
— Можно меня поздравить.
— Поздравляю! — воскликнула мама, и на ее глаза навернулись слезы. — Поздравляю! Что пишут дети?
Велвл, все еще многозначительно улыбаясь, спокойно ответил:
— Меня можно поздравить. Мои дети… шпионы.
И он расхохотался таким неуютным колючим смехом, что мама вздрогнула.
— Я продолжал узнавать, пока не добрался до очень важного человека. Он сказал мне, что товарищи из России боятся шпионов среди перебежчиков. И они никому не позволяют писать домой письма, чтобы тайны этого рая не просочились наружу.
— Но это же не означает, что именно ваши дети — шпионы, — едва нашла в себе силы выговорить мама.
— Нет, это не означает, что мои дети шпионы, пока это только подозрения. А может быть, эта ихняя шишка не говорит мне всей правды. Может быть, он знает, что Лееле с Пейсахкой уже посадили.
Велвл говорил медленно, словно о каком-то стародавнем несчастье, и с той же медлительностью ушел, согнувшись до самой земли.
В пятницу вечером, не успели мы с мамой сесть за стол, открывается дверь и в нее тенью проскальзывает Велвл:
— У меня письмо.
Дрожащая на его губах улыбка не предвещает ничего хорошего. Велвл словно наслаждается, мучая себя и других. Увидев, что мы молчим, он начинает тихо смеяться своим колючим безумным смешком:
— У меня письмо от Бейлки. Она передает вам, Веля, сердечный привет, и тебе тоже. А мне она пишет, что Лееле и Пейсахка свято поклялись ей, что будут писать, а сами не держат слова. У Лееле, должно быть, дела идут очень хорошо, если она так быстро забыла о ней, своей подруге, пишет Бейлка.
Велвл перестает хихикать, замолкает на мгновение, а потом продолжает, но уже с какой-то окаменевшей печалью:
— Бог играет со мной в какую-то игру. Я сижу на чердаке за своей швейной машиной, штопаю и говорю сам себе: не жди, писем не будет. Представь, что у тебя никогда не было дочери. И вдруг я слышу шаги. Я сразу же понимаю, что этот человек не привык к нашей винтовой лестнице. Он плутает, стучит в закрытые двери и ругается по-польски. У меня сердце выпрыгивает из груди и кружится голова: почтальон! Я думаю: ничего удивительного. Праотец наш Яаков тоже много лет оплакивал Йосефа, но в конце концов узнал, что Йосеф жив. Я открываю дверь… Слава Тебе, Господи, письмо! Мои руки дрожат. Я не могу открыть конверт. В глазах темно. Тем временем почтальон уходит. Лишь тогда, когда он уже спустился с лестницы, я спохватываюсь: человек принес мне такую радость, надо же его отблагодарить. Я догоняю его и протягиваю злотый. Он смотрит на меня как на сумасшедшего и уходит. Я бегом поднимаюсь по лестнице назад, в свою квартиру, — письма нет. Я ищу его на столе, на швейной машине, у порога — без толку. Я обливаюсь холодным потом. Может быть, мне все это привиделось, может, это дьявольское наваждение? Оказывается, письмо у меня в руке. Я вскрываю его и не понимаю, что я читаю. Смотрю на подпись… Ну да, от Бейлки.