рымарь по-украински означает рифмач, поэт… в детстве и юности я, как и многие мои сверстники, сочинял стихи.
И вот на экране Санька Рымарев, прячущийся за дверью угольного подвала, высовывается удивленно: почему же его никто не ищет, не застукивает?.. Почему во дворе ни беготни, ни крика, а столь непривычная тишина?
Он видит: в кругу мальчишек стоит незнакомый человек в зеленой шляпе с перышком за шнурком, шея его повязана пестрым шарфом, а из-под этого шарфа выглядывает бабочка, буржуйский галстук… Незнакомец о чем-то расспрашивает дворовых мальчишек, а они никак не возьмут в толк, что он там лопочет?
Санька Рымарев крайне удивлен. Ведь он впервые видел этого человека, этого франта с дурацкой бабочкой на шее, с перышком за шнурком шляпы.
В отличие от меня: я-то уже не раз видел этого товарища в обеденном зале едальни «Инснаба», на улице Карла Либкнехта. Я даже знал, как его зовут — не в фильме, а в жизни — его звали Ганс.
Я знал. Но обязан был помалкивать. Потому что съемки фильма были еще впереди.
А покуда мы с режиссером Зигфридом Кюном смотрели в Яичном зале актерские пробы к будущему фильму.
Камера двинулась.
Санька Рымарев направляется к своим дружкам. Он слышит, как незнакомец всё пытается им втолковать что-то, с трудом выговаривая русские слова:
— Дом дры… квартира цвацет пят… Пошалюста.
— Что? Какая квартира? Вам кого надо? — Ребята лишь плечами пожимали. Вот с кем побеседовать — одно удовольствие.
Но тут вперед протиснулся четырехглазый толстый Марик Уманский, он в школе учил немецкий, круглый отличник.
— Шпрехен зи дойч?
— Яволь, — обрадовался незнакомец.
— Вас волен зи?
— Их зухе ди Шуравлоффка-штрассе, хауз нумер драй, воонунг фюнф унд цванциг, — он с надеждой смотрел на Марика.
— Журавлевка, дом три, квартира двадцать пять, — уверенно перевел тот. — Так ведь это… к Саньке Рымареву!
Все мальчишки двора, как по команде, обернулись, посмотрели на Саньку, не пряча любопытства.
Санька понял, что ошибки нет. И что не стоит продолжать дармовое представление. Повернулся, сунул руки в карманы и, не говоря ни слова, двинулся к своему подъезду.
Незнакомец следом.
А по двору неслись ликующие крики:
— К Саньке иностранец пришел!
— Мистер Твистер.
— Харла-барла…
Я уже знал, что Зигфрид Кюн намерен снимать этот фильм не в Харькове.
Что он, опять-таки следуя сценарию, представит на экране некий условный город, в котором лишь самый дотошный зритель угадает Москву — ее Кривоколенные, ее Подколокольные переулки. Но, право же, экспедиция в Харьков либо какой-нибудь другой город обошлась бы слишком дорого, одних актеров — целая орава… И я, причастный теперь к руководству киностудии, обязан был считать бюджетные денежки.
Да я в ту пору и не был слишком строг к подлинности места действия.
И если «Время летних отпусков» Воинов снимал в окрестностях Ухты — то есть, в тех самых местах, которые описаны в моей повести, то уж для съемок фильма «Молодо-зелено» он выбрал роскошные пейзажи под Звенигородом: елки те же, а комарья меньше, и столица рядом. А ледоход на северной реке снимали где-то на Оби, на Енисее — там это смотрится грандиознее…
По той же причине, сознавая условность искусства, я и обозначил в своем новом киносценарии некий условный адрес дома, где проживали мои герои — Санька Рымарев и его мама, которую у меня звали Галей. Почему — Галя? Не знаю. Наверное, из протяжной хохлацкой песни: «О-ой, ты, Галю, Галя молодая…»
Но, возвратясь на миг к подлинности событий, я должен подтвердить, что вскоре после вечера художественной самодеятельности в столовке «Инснаба» мы с мамой, действительно, покинули свое пристанище на Малиновской улице и переехали — нет, не на Журавлевку, а в тихий переулок у Рыбной площади, где мама сняла комнату. Очень маленькую, скорей каморку, нежели комнату — на большее у нас не было денег. Да и много ли надо двоим?..
Но именно в эту каморку заявился однажды гость — не в фильме, а наяву — тот самый парень с бабочкой на шее, который громче всех хлопал в ладоши, когда моя мама читала наизусть стихотворение о Верке Вольной, — я знал уже, что его зовут Гансом.
Хлопушка: «Они не пройдут», пробы актеров, дубль два…
Теперь они сидели за столом в этой крохотной комнатке и, прямо скажем, не без аппетита хлебали из тарелок украинский борщ со сметаной, которым их потчевала мама Галя.
Она опять отлучилась на кухню. И они остались вдвоем — двое мужчин, Санька и Ганс.
Но сколько же можно угрюмо молчать, сидя друг против друга? Надо бы затеять какой-нибудь приличный разговор. А о чем еще вести разговор мужчинам, если не о войне?
— Вот, когда вы там воевали… — нарушил молчание Санька. — Было страшно?
— Один раз… был страшно, — признался гость. — Когда мы, шуцбундовцы, уходиль в Чехословакай… На лыжи, через границ… был ночь, и это… фью-у-у-у…
Он засвистал, подобрав губу. Рукой закружил в воздухе.
— Буран? — подсказал Санька.
— Зихер. Бу-ран… Мы нитшего не видеть, а сзади нас стрелять жандармы… Абер… но они тоже нитшего не видеть. Пуф, пуф — не попаль…
Он засмеялся.
Но мальчик не стал ему подхихикивать. Спросил строго:
— Зачем же вы удирали? Вот вы удрали — и там теперь Гитлер, фашисты…
— Нет, в Австрии не Гитлер, а Дольфус. Но он тоже фашист…
Очень странно, но здесь, в этой комнатушке, за обеденным столом, гость объяснялся по-русски куда уверенней, нежели там, во дворе. Во всяком случае, они вполне понимали друг друга.
А тут мама Галя принесла с кухни жаркое и, щедро выкладывая его на тарелки, поведала сыну.
— Представляешь? У него высшее техническое образование. Там, в Вене, он работал инженером. А здесь — стал к станку, будто простой фабзайчонок…
— О, рихтиг! — понимающе закивал гость. — Но сдэсь, в Советски Союз — кто ест власт? Работши класс, диктатур пролетариат, да?.. — Он ткнул себя пальцем в грудь. — Их виль… я тоже хотеть быть — работши класс. Пролетариат!
Санька едва куском не подавился: ишь, пролетарий выискался! С эдакой буржуйской бабочкой…
Маму Галю тоже разбирал смех.
Не сдержал хохотка и Зигфрид Кюн, сидевший со мною рядом. Выжидающе покосился сбоку: нравятся ли автору актеры? Не всё еще, конечно, гладко, ведь это — кинопробы…
Да, я знал по личному опыту, что такое кинопробы. На всю жизнь запомнил, как в павильоне Одесской киностудии мне, ребятенку, влепили исподтишка по голой заднице — для реализма, чтобы я заплакал. Ладно, дело прошлое.
Мне нравились актеры, которых пригласил для участия в фильме режиссер.
В первую очередь это касалось маститого Юргена Фрорипа, который, как и было договорено в Берлине, приехал сниматься в Москву.
Я мог лишь дивиться тому, что он даже внешне обладал непостижимым сходством с тем подлинным и еще живущим на свете человеком, который послужил прототипом Ганса Мюллера. На самом деле его звали Ганс Нидерле, в русском обиходе — Ганс Иоганнович Нидерле.
Те же густые темные брови при светлой шевелюре; те же тонкие, но не злые губы, умеющие расплываться в широкой улыбке; та же лепка лица; тот же рост, та же молодцеватая стать спортсмена… Правда, он был несколько старше того Ганса, которого я увидел впервые в столовке «Инснаба», а потом, в своем киносценарии, привел во двор условного дома на условной Журавлевке… Ведь тому, который был на самом деле, едва перевалило за двадцать, и выглядел он еще совсем мальчишкой, смущенным, влюбленным. А этому, на экране, было явно за тридцать… Но и здесь режиссер был обязан учесть, что действие фильма охватывает десяток лет — там и одна война, и другая, и третья, — а человек, попавший в такие передряги, остается самим собой, лишь черты его лица становятся жестче и умудренней, лишь виски его пробивает ранняя седина…
Сгодилось, как того и хотел режиссер, весьма приблизительное знание актером русского языка, хотя он и приехал из ГДР, где владение этим языком считалось признаком добропорядочности. Вот уж кому не надо было обладать особыми профессиональными навыками, чтобы забавно и самым натуральным образом коверкать русские слова. Юрген Фрорип на самом деле выговаривал их с трудом, с мучительной натугой. И не в укор будь сказано, что он их совсем не знал, а лишь заучивал наизусть по бумажке, где русские слова были записаны латинскими буквами, и порою они у него напрочь вылетали из памяти, и тогда оставалось лишь прибегать к языку жестов.
Это весьма наглядно проявилось в момент моей первой встречи с немецким актером в студийном коридоре.
Мы с Леной Цициной, редактором будущего фильма (да, это именно она звонила мне в «Молодую гвардию»), спеша на съемочную площадку, столкнулись нос к носу с выходящим из гримерки Юргеном Фрорипом. Он был в гриме, в пальтеце с шарфом, в шляпе с перышком, с той самой дурацкой бабочкой на шее. Он шел прямо на нас…
Лена Цицина, зардевшись, как обычно, при встрече с красивым мужчиной, тем более — иностранцем, и уже зная, что он по-русски ни бум-бум, только по бумажке, всё-таки не растерялась, а приветственно, хотя и шутливо вскинула над плечом сжатый кулак: мол, салют, товарищ, рот фронт!..
На что Юрген Фрорип, тоже, конечно, в шутку, но, вместе с тем, давая понять, что кое-что знает про фильм, в котором будет сниматься, — остановился, выпятил грудь колесом, щелкнул каблуками и вскинул вытянутую наискосок руку — вперед и вверх! мол, хайль Гитлер, дорогие товарищи!..
Вот в такой балаганной обстановке и произошло наше знакомство.
Но впоследствии все убедились в том, что приглашение знаменитого Юргена Фрорипа на роль Ганса Мюллера было попаданием в точку.
Очень понравился мне и мальчик, тот, что пробовался на роль Саньки Рымарева.
Мальчика звали Женей Герасимовым. Нет, он не состоял в родстве с вгиковским Герасимовым, у которого учился Зигфрид Кюн, просто однофамильцы.
К моменту съемок ему уже исполнилось двенадц