С того дня, когда мама впервые показала мне фотографии девочки с бантом, девочки в балетном трико и девочки с плечиками, я знал, что она — моя единокровная сестра, что она живет в Париже, что она балерина, что ее зовут Тамара Туманова.
За пределами раннего детства ничто не вызывало вопросов.
Тамара Туманова училась в балетной школе Ольги Преображенской. Одиннадцатилетней девочкой была приглашена самой Анной Павловой в ее труппу (впоследствии она сыграет Анну Павлову в американском фильме, посвященном судьбе великой русской балерины). Блистала на подмостках Гранд Опера, Ковент Гарден, Ла Скала. Работала с Джорджем Баланчиным, Сержем Лифарем. Была знакома с Глазуновым, Прокофьевым, Стравинским. Водила дружбу с Пикассо, Шагалом, Хемингуэем. Вышла замуж за известного кинопродюсера Кейси Робинсона, танцевала, играла в фильмах…
Не страшновато ли распахивать братские объятия звезде такой величины?
Но, в конце концов, мой интерес мог объясняться просто-напросто тем, что в семейном альбоме совершенно случайно оказались фотографии девочки, которая стала впоследствии известной балериной.
После долгих размышлений я отобрал два снимка: тот, где она с бантом и собакой, и тот, где она в тренировочном балетном трико.
Третий, с обнаженными плечиками, решил оставить себе на память.
А первые два вложил в конверт и назавтра отдал его Дмитрию Зиновьевичу Тёмкину с просьбой передать при случае соседке в Беверли Хиллс.
Вскоре, возвратись из Штатов, он снова был на «Мосфильме».
Уже по сияющей его улыбке я понял, что он привез хорошие вести.
Но он приехал не только с добрыми вестями.
Торжествуя, Тёмкин вручил мне большой желтый конверт, на котором типографским шрифтом было тиснуто: TOUMANOVA. 605, No. Canden Str. Beverly Hills, California. И надпись от руки: Monsieur А. Е. Рекемчук.
В пакете были два огромных фотоснимка, сверху и снизу прикрытые картоном, чтоб не помялись в пути.
О первом я уже написал — Одетта в «Лебедином озере».
На втором фотоснимке (ведь я послал ей два, и она ответила двумя) балерина была уже не в гриме и не в сценическом одеянии, а просто в платье и романтической белой шали, накинутой на голову, ниспадающей округлыми складками на плечи. Взгляд темных глаз опущен долу…
Что означала эта меланхолическая фотография? Она такая в жизни? Или это — роль? Но какая роль?..
Я очень радовался привезенным из Голливуда фотографиям, этому бесценному подарку. Как я был благодарен за него! Прямо скажу: он перевернул мне душу…
И в этом состоянии, с перевернутой душой, я допустил ошибку.
Я написал письмо в Беверли Хиллс. Оно было немногословным. Я благодарил Тамару Туманову за драгоценный дар, заверял, что ее фотография всегда будет передо мною — да так оно и есть до сих пор.
Но я добавил к этому, что у меня когда-то была еще одна очень забавная фотография, где маленькая девочка с бантом сидела в бутафорском самолетике; а за нею в этом игрушечном самолетике сидела дама, которая была женой моего отца; а третьим в этом самолетике был человек, которого звали Евсей Тимофеевич Рекемчук — так вот, его-то фамилию, его отчество, его крест и выпало нести мне в отпущенный мне Богом век.
Этот человек умер в 1937 году, написал я. Нет-нет, я не написал о том, что его расстреляли в тюремном подвале, а написал, что он умер. Потому что он всё равно ведь умер. И не его, и не моя вина в том, что на всех умерших в России в тот окаянный год лежит, как знак мученичества, эта пугающая дата…
Я был неосторожен. Я напугал людей.
— Вы знаете… — говорил мне Дмитрий Зиновьевич Тёмкин, в очередной раз приехав в Москву из Калифорнии, где он передал из рук в руки мое письмо. — Вы знаете… — говорил он тихо, чтобы никто посторонний не услышал его слов. — Вы знаете… — Он покачивал горестно головой. — После этого письма мои соседи три дня не выходили из дому…
Удрученный своей оплошностью, я больше никогда и не пытался — даже в более благостные времена, — возобновить переписку с Тамарой Тумановой, чтобы, хоть таким способом, хоть с таким опозданием, разобраться с фотографиями, вдруг оказавшимися в бюваре моей мамы.
В Соединенные Штаты меня почему-то не посылали.
Но летом 1990 года туда отправилась моя дочь Людмила Рекемчук.
Она окончила в Москве Институт иностранных языков, защитила диссертацию по английской лексике и теперь преподавала в нем. Ее послали на стажировку в Вашингтон, в Джорджтаунский университет.
Провожая дочку в дальнее путешествие, я попросил ее, если выпадет свободный час, покопаться в материалах Библиотеки конгресса США, взять на карандаш всё, что там есть о Тамаре Тумановой.
Более всего, конечно, меня интересовали подробности ее детства, сведения о родителях, годы учения в балетной школе и так далее.
Теперь это было лишь блажью, невинным хобби.
Людмила привезла из Америки целый ворох записей, ксерокопированных страниц: «Биографический словарь танца», «Женщины Америки», «Кто есть кто»…
И чем жаднее вчитывался я в эти строки, тем большее недоумение завладевало мною.
«…Тамара Туманова (1919–). Русская-французская балерина. Родилась вблизи Шанхая после того, как родители покинули Россию. Училась у Ольги Преображенской…»
«…Русская балерина… родилась в 1919 г., в соответствии с легендой — в вагоне поезда где-то в Восточной Европе. Выросла в Париже, где с 5 лет училась в балетной студии Ольги Преображенской…»
«…родилась в 1917 году в Тюмени…», «…родилась в Сибири в 1918 году…», «…родилась в Харбине…», «…происходит из старинного грузинского княжеского рода…», «…урожденная Хасидович…», «…Тамара Владимировна Туманова…»
Всё никак не стыковалось, было кричаще противоречиво: Шанхай — и Восточная Европа; грузинский княжеский род — и фамилия Хасидович; невесть откуда взявшееся отчество — Владимировна…
Умиляла строка из справочника: «…в соответствии с легендой…» И здесь — легенды!
С тем, что я знал, совпадали лишь имя, сценическая фамилия, год рождения, детство в Париже, учеба в балетной школе Ольги Преображенской.
Поражало то, что авторы статей, судя по всему, даже не пытались уточнить: в Тюмени или в Харбине? В вагоне поезда или на вокзале? Кто были ее отец и мать? А ваши кто родители? Чем они занимались до семнадцатого года?..
Ведь им-то, авторам справочников, за уточнениями было недалеко ходить: могли бы обратиться к ней самой, к Тамаре Тумановой! Она была в пределах досягаемости — всё в том же Беверли Хиллс, уже не танцевала, но иногда еще снималась в кино.
А разве она сама не замечала этих противоречий, этой путаницы в статьях, посвященных ей?
Разве женщине может быть безразлично — родилась ли она в семнадцатом или в девятнадцатом году?
Наверняка замечала. Но отмалчивалась.
Иногда меня самого подмывало: а не обратиться ли вновь к ней с этими вопросами?
Но смущение попрежнему владело мною. Еще звучали в ушах растерянные слова Дмитрия Зиновьевича Тёмкина: «Вы знаете… после вашего письма мои соседи три дня не выходили из дому…»
А что мне — больше всех надо?
Вот уж, право, тогда мне всё это было совершенно без надобности. Тогда я еще и не помышлял об этой книге, отдавая себе отчет в том, что в ней всё — нельзя.
А теперь — можно?
Не знаю. Но теперь поджимали сроки. Я должен был или написать эту книгу, или смириться с тем, что я ее не напишу.
Прежние недоумения, нестыковки, противоречия, конечно же, сами собой рассосаться не могли.
Однако теперь я уже не мог обратиться к самой Тамаре Тумановой. Ее уже не было. Она умерла в 1996 году, об этом писали российские газеты.
Так, может быть, именно за этим порогом что-то прояснилось в тех загадках, в тех легендах, которые сопровождали ее земной путь? Так бывает, что проясняется после.
Но и после возникали лишь новые легенды: светский люд судачил о том, что, несмотря на замужество, несмотря на пылкие романы, на соперничество с Гретой Гарбо за любовь Сергея Лифаря, она умерла девственницей.
Между тем, летом 2004 года я уже писал очередную главу своей новой — вот этой — книги. Я отдавал себе отчет в том, что ее парижские главы должны объяснить психологический сдвиг, заставивший моего отца, как и многих других достойных людей, искать выхода из тупика своей личной и окружающей жизни — там, на востоке, в России, которая теперь называлась торжественно и длинно: Союз Советских Социалистических Республик.
Тем более, что эта страна была его родиной, за которую он не однажды пролил кровь.
Но у меня под рукой не было практически ничего, на что я мог бы опереться.
Ничего, кроме нескольких строк его автобиографии, специфика которой заключалась в том, что она была служебной, а служба эта была строгой, не прощающей помарок.
Но ведь он жил тогда в Париже не один. С ним была его семья: жена Анна, дочь Тамара.
Тамара. Всемирно известная балерина и киноактриса.
Должно же что-то остаться, хотя ее самой, увы, уже нет на свете!
Я опять обратился к Людмиле: «Знаешь что, дочка, пошуруйка ты снова в своем компьютере, пошукай в Интернете. Ты ведь знаешь, что я в этом хозяйстве ничего не секу, не знаю, куда тыкать… Посмотри еще разок, что там есть о Тамаре Тумановой? Авось, что-нибудь наскребется. Очень надо».
Спустя день-другой, Мила принесла мне фотографию надгробного камня на кладбище в Голливуде.
На зеленой лужайке, под сенью раскидистых пальм, беломраморный ангелочек с крылышками склонялся над могильной плитой, на которой высечены восьмиконечный православный крест и фамилия: TOUMANOVA. Слева: Princess EUGENIA DIMITRIEVNA. 1899–1989. Справа: TAMARA. 1919–1996.
Тамару похоронили в могиле матери.
Принцесса — это можно еще понять, имеется в виду титул грузинской княжны. Но почему Евгения Дмитриевна? Ведь ту густобровую т