Подоспевшая секретарша объяснила, что это — новенькая.
Прео пытливо заглянула ей в глаза. Потом подняла юбку девочки, взглянула на ее колени, сказала:
— Придется выпрямлять.
Повернула, оценила линию.
— Спина прямая, это хорошо.
Спросила:
— Почему ты хочешь учиться?
— Потому что я хочу танцевать. Больше всего в жизни!
Наставница улыбнулась, кивнула. Обратилась к матери девочки:
— Ваша дочь — француженка?
— Нет… — смутилась Анна.
— Почему же она отвечает мне по-французски? Вы не развиваете ее русский? Напрасно. Это очень красивый язык, она не должна пренебрегать им…
И еще одно обстоятельство давнего разговора на всю жизнь отпечаталось в памяти Тамары.
— Для нее очень важно заниматься музыкой, — продолжила свои наставления Ольга Осиповна. — Она играет на каком-нибудь инструменте?
— Да, — сказала мама.
(«… Да, соврала мама» — уточнено в тексте воспоминаний).
— Прекрасно. На каком же?
— На скрипке.
(Девочка обомлела: она никогда в жизни даже не прикасалась к этому инструменту. «Одна ложь вела к другой», — прокомментирует она этот разговор впоследствии).
— На скрипке играть очень трудно, — сочувственно отозвалась Прео. — Я бы порекомендовала фортепьяно!
— Хорошо, — согласилась Анна. — Я немедленно сменю учителя.
(«Я была потрясена маминым хладнокровием», — признается Тамара в своих мемуарах).
Прощаясь, Ольга Осиповна погладила девочку по головке.
Где же взять это пианино? Купить? Но на какие деньги? Каждая копейка в доме была попрежнему на счету. А куда его поставить? Они жили на чердаке захудалого отеля. Куда пригласить учителя — на чердак? А где взять деньги, чтобы платить еще и ему? Где взять деньги, чтобы оплачивать уроки в балетной студии? На какие шиши покупать одежду, балетные туфли?.. Все эти неумолимые вопросы были понятны даже ребенку. Однако мать девочки, Анна Христофоровна Чинарова, была непреклонна в своих намерениях.
Где взять деньги? Нужно просто больше работать! Тогда они и появятся… Она была энергична, трудолюбива, не ведала колебаний, не боялась ошибок. Она знала наизусть то правило, что не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. А она всё сделает, как надо! Даже одна. Итак, одна…
Вот теперь нам с Тамарой самое время, пусть и запоздало, сверить часы.
А заодно и календари, оглядываясь на которые мы ведем свои повествования о детстве.
Нет, речь идет не о разнице часовых поясов, ведь к этому мы уже привыкли. И не о причудах юлианского и григорианского летосчисления: это мы тоже учли, сопоставляя судьбинные вехи наших биографий, столь долго длившихся в неведении друг о друге.
В самом деле, Тамара, говоря о своей первой встрече с Ольгой Преображенской в ее парижской студии, сравнивая свой детский рост с ростом взрослой балерины, обозначает свой возраст: девять лет.
Но девять лет ей сравнялось лишь в двадцать восьмом году, когда наш общий отец уже пару лет жил вдалеке от Парижа, в Советском Союзе, когда он уже был женат вторым браком (и, стало быть, первый брак был расторгнут!), когда на свет уже появился я (напомню, что я родился в декабре двадцать седьмого).
И еще.
Судя по всему, к моменту поступления в балетную студию Тамара уже была избавлена от своей фамилии — урожденная Рекемчук, — которая запечатлена на ее детской фотографии. Теперь она носила фамилию своей матери — Чинарова, — даже не пытаясь взять в толк, отчего и почему произошла эта перемена.
Соответственно, ее сверстницы и подруги по балетной школе не знали и не могли знать ее прежней фамилии. Или знали?
В следующих главах этой книги будут прослежены причины нестыковок времени и места.
Покуда же всё объясняется тем, что в нашем детском сознании — и ее, и моем, — часы как бы останавливались, замирали в ожидании, когда из поля зрения исчезал наш отец, Евсевий Тимофеевич Рекемчук. Когда он опять — не на дни, не на недели, а на долгие месяцы покидал Париж, уезжал в свои таинственные и опасные путешествия. И объявлялся в другой стране, в других городах этой страны — Харькове, Одессе, Киеве, Москве…
Когда он вдруг появлялся в доме на Гимназической улице, где подрастал я, доставал из угла бойцовскую рапиру, а другую вручал мне — защищайтесь, сударь! А вечерами заводил для гостей патефонную пластинку с гнусавым голосом Вертинского: «Я ма-аленькая балерина, всегда нема, всегда нема…»
И тогда маятник часов в нашей квартирке как бы оживал, возобновляя отсчет того счастливого для меня времени, когда отец был дома.
Но на это же время другой маятник, маятник часов в другом доме, на чердаке захудалого парижского отеля, где жила девочка по имени Тамара, — там маятник часов, выражаясь образно, останавливал свои метания, замирал. И девочка терпеливо ждала, когда же ее отец вновь приедет в Париж и поведет ее в цирк Медрано, и купит ей там «эскимо». И, соответственно, маятник парижских часов возобновит свой ход…
Эти его отлучки, вполне очевидно, не совпадали. Когда он был там, где жили его первая жена и дочь, это означало для меня просто его отсутствие. А когда он возвращался ко мне и к моей матери, это означало его отсутствие для нее.
Детское время, вообще, отлично от взрослого времени.
А детское сознание эгоистично и непримиримо: оно никак не соглашается с тем, что папа и мама уже не муж и жена, что где-то у твоего папы может появиться другая женщина, и она, эта женщина, может стать мамой какого-то другого малого существа, до которого тебе нет и дела.
Впрочем, в рукописных воспоминаниях Тамары есть несколько строк, объясняющих, как она понимала эти разлуки отца с матерью.
«… К тому времени мой идеалистический отец решил возвратиться в Советский Союз, помогать строить там новое общество, но моя мама, стойкая антибольшевичка, отказалась ехать с ним».
В той же балетной школе Ольги Преображенской учились две русские девочки по фамилии Сидоренко: одну из них тоже звали Тамарой, другую Галиной. С первой, старшей, еще одной своей тезкой, отношения у Тамары Чинаровой не сложились — она была, по ее словам, очень красивой, но эгоистичной и злой. Младшая же была воплощением доброты и нежности, она стала на многие годы подругой Тамары.
Анна Христофоровна сблизилась с родителями этих девочек. Узнала о том, что они живут в просторной квартире и не прочь сдать ей одну из комнат. У Сидоренок дома было пианино, туда приходил учитель, обучавший сестриц музыке. Были и другие учителя, дававшие частные уроки: французского языка, математики, истории. Таким образом решались почти все возникшие проблемы.
Теперь девочки ездили в балетную студию вместе. Тут было тоже свое удобство, поскольку дом, где они жили, был на той же ветке метрополитена, что и студия — на площади Мадлен.
В том, что они ездили втроем, было и еще одно важное преимущество: это в какой-то мере избавляло их от домогательств пакостников, которые имели привычку приставать в вагонах метро к одиноким девочкам. А в особенности, замечает Тамара, от того мерзкого типа, который всякий раз норовил обнажить перед ними свои причиндалы. Бывают же на свете подобные дураки.
Таким образом, всё в жизни складывалось более или менее сносно.
Единственной заботой были деньги. Их постоянно не хватало. Накапливались долги за то, за се.
И однажды Анне Христофоровне пришлось, скрепя сердце, самой отправиться на площадь Мадлен, чтобы выговорить кредит: она никак не могла расплатиться в срок за уроки. Но она непременно заработает!
Прео выслушала ее сочувственно, спросила:
— А какого рода ваша работа?
Анна, засмущавшись, поведала, что занимается плетением обуви: это такие очень мягкие и удобные туфли, которые плетут из кожаных ремешков, обязательно вручную, никакая фабрика не способна изготовить подобную обувь…
— Тогда зачем вам кредит? — удивилась Ольга Осиповна. — Забудьте о деньгах. Лучше сплетите мне пару туфель!
Тут же, на полу студии, расстелили лист бумаги, и Анна очертила карандашом линию ее ноги: ступня была крохотной, детской, тридцать третьего размера.
Добрые знакомые Анны, эмигранты из Сербии, быстро изготовили по этому рисунку деревянную колодку, специально для балерины.
И через несколько дней мастерица повезла обнову заказчице.
Прео повертела туфли в руках, помяла их пальцами — как же они неправдоподобно гибки, мягки! — поспешила примерить, сев на пуфик. Они были как раз по ноге.
Балерина встала и, привычным движением тела, поднялась на носки.
Затем сделала серию ИchappИ, когда ноги немного разведены, а затем пятки возвращаются на пол в перекрестной пятой позиции…
Тамара, которая присутствовала на этой необычной примерке, как загипнотизированная следила за движениями своей знаменитой учительницы.
С тех пор Ольга Преображенская на занятиях предпочитала всем иным видам балетной обуви плетеные туфли от мадам Чинаровой.
Их накопилось довольно много, они были самых разных расцветок, и Прео собственноручно, с явным удовольствием, обертывала их бумагой, укладывая в коробки.
Девочки
Агния Барто посвятила мне стихи:
Любила я Рекемчука —
он книжки мне дарил.
Любила я Рекемчука,
пока он не курил…
Это четверостишье, нацарапанное на клочке бумаги, Агния Львовна перебросила мне через стол на заседании секретариата Московской писательской организации. Мы были в числе секретарей, сидели с нею друг против дружки. По обыкновению, я смолил сигарету за сигаретой, и едкий дым, конечно, доставлял ей беспокойство…
Тотчас же загасив окурок, я обратил к ней покаянный взгляд.
Она кивнула.
Теперь уже никто не упрекнет меня в кавалерской неучтивости за то, что я выдам возраст дамы, если скажу, что обожал стихи Агнии Барто с детских лет: «Мы с Тамарой ходим парой», «А что болтунья Лида, мол, это Вовка выдумал…», «Если ты — наоборот, то ходи спиной вперед…» На том и вырос.