— Видишь? — говорила она. — Это Допр, тюрьма.
Я вежливо выслушивал ее объяснения и, в нетерпеньи, тащил дальше, к трамвайной остановке. Всё ясно. Тюрьма как тюрьма. Зачем она мне, эта тюрьма?
Мы шли дальше.
Но мама, удерживая мое плечо, то и дело останавливалась, оглядывалась на здание с зарешеченными окошками, и взгляд ее при этом был тосклив и памятлив, будто бы она хотела выкинуть напрочь из сердца это угрюмое здание, но не могла: слишком прочно угнездилось оно там.
Теперь, из нынешних дней, добавлю, что на это нельзя было оглядываться, лучше б обойтись. Но жизнь напоминала ей об этом снова и снова. Куда денешься от воспоминаний?
И она всё оглядывалась, подобно библейской жене Лота, перед тем как та превратилась в соляной столп.
Мираж
Однажды в кафе «Уэкер», над которым располагалась балетная студия, появился человек по фамилии Орлицкий.
Он появился в том самом кафе «Уэкер», где дни напролет, за чашкой остывшего кофе, просиживали безработные артисты, дожидаясь, что вот-вот на доске объявлений вывесят бумажку с предложением работы — в Париже или далеко от Парижа, — что вот-вот на пороге заведения появится хваткий, полный энергии человек, антрепренер, набирающий труппу.
Орлицкий и был таким человеком.
Ему требовались сразу десять девушек, десять балерин. Все мужские партии он исполнял сам.
Он предлагал восхитительное турне по средиземноморскому побережью — на том, на другом, на африканском берегу моря, — где под сенью пальм, под лучами ласкового солнца, в дуновениях прохладных ветров с гор Атласа нежились цветущие города Алжира и Марокко.
Он сулил им отзывчивую публику и хорошие деньги.
Притом Орлицкому требовались не просто балерины, а совсем юные балерины. Он, собственно, и наведался сюда, в кафе «Уэкер», зная, что над ним, этажом выше, располагалась балетная студия госпожи Преображенской — именно там, а не за столиками кафе, он отыщет счастливиц.
Ему требовались даже не десять балерин, а одиннадцать: еще нужна была совсем маленькая балерина, девочка лет эдак десяти, с которой он, Орлицкий, мог бы веселить публику в антрактах, покуда другие танцовщицы переодеваются. Шуточные, гротескные танцевальные номера, детская непосредственность, смех и аплодисменты…
«Весть об антрепренере, набирающем труппу, облетела школу, как ураган, — рассказывает в своих мемуарах Тамара. — Хотя мы и были еще детьми, конкуренция между нами уже существовала.
Когда наступил час просмотра, сердце мое колотилось отчаянно. Была ли вероятность того, что выберут именно меня? Но я подавила волнение, укротила эмоции и — просто танцевала, сознавая всю важность момента.
И во время танца, и позже заметила, что он пристально смотрит на меня…»
Ей и впрямь повезло. И не только ей.
С учетом того, что дебютантке всего лишь десять с половиной лет, Орлицкий объявил, что готов взять с собою в гастрольную поездку и маму девочки: она будет заведовать походным гардеробом и, заодно, присматривать за девушками старшего возраста, чтобы они вели себя благонравно.
Так Анна приобщилась к высокому искусству балета.
Сама божественная Прео поставила гастрольные танцы Тамары: игривую русскую пляску (для этого танца ей сшили красный сарафан с пышными рукавами, белую блузу, скроили платок, концы которого завязывались у подбородка), танец заводной куклы из балета Делиба «Коппелия», где у этой куклы так потешно растопырены руки и ноги…
Ольга Осиповна отказалась от гонорара за свой труд хореографа, заметив при этом: «Вот когда вы вернетесь из поездки с карманами, полными денег…»
Описывая команду Орлицкого, Тамара выделяет фигуру некоего француза, ведавшего арендой театральных залов, гостиниц и средств передвижения: он всегда был в темном костюме с галстуком-бабочкой, в руке щегольская трость с серебряным набалдашником.
«Он явно подражал великому Дягилеву», — замечает она.
Пароход отплывал из Марселя.
Таким образом, отправным пунктом первой в ее жизни гастрольной поездки окажется тот самый порт, откуда уплыл когда-то на пароходе «Иония» к другим берегам ее отец.
Именно это путешествие остро напомнит ей о нем.
Недельное турне в Алжире, бывшем в ту пору французской колонией, прошло блестяще.
Тамара с восхищением описывает театр, ложи которого были обиты красным плюшем с позолотой, массивные бронзовые канделябры, широкий просцениум с отличным полом.
Подстать этой роскоши был и успех юных балерин из Парижа.
Однако путь артиста не сплошь усыпан розами.
В этом ей довелось убедиться, как только поезд увез путешественников из Алжира в другую африканскую страну — в Марокко.
И здесь наши пути разошлись.
Сестра отправилась из Алжира на запад, в Марокко, а я отправился оттуда же, из Алжира, на восток, в соседний Тунис.
Добавлю, что в Алжире у меня были свои заморочки. В тамошнем аэропорту подменили мой чемодан, и я, отперев его уже в гостинице, обнаружил вместо рубашек и галстуков, вместо книг и подарков, с которыми наладился в долгий вояж, — кучу разноцветных бюстгальтеров.
Там же был странный разговор с давним знакомцем, послом СССР в Алжире Сергеем Сергеевичем Грузиновым — под сенью пальм мы с ним беседовали о родных березах, — и этот разговор заронил в мою душу тревогу и смуту…
Но об этом — о березах, о бюстгальтерах, — в другой раз.
Покуда же мой путь лежал в Тунис.
Еще добавлю, что мы опять разошлись с моей сестрой Тамарой не только в координатах места, но и в координатах времени.
Она приехала в Африку в 1931 году, десятилетней девочкой, а меня занесло туда же через сорок лет, в семьдесят втором, аккурат под светлый праздник 50-летия Советского Союза, мне было в эту пору уже сорок с гаком.
Тогда мы никак не могли пересечься друг с другом, потому что наша встреча еще не была запланирована в верхах.
Я поглядывал в окошко автомобиля, который катился по шуршащему, заметенному песком бетону, и по встречной полосе мчались вполне современные машины, «Рено» и «Шевроле».
Но обок шоссе, тоже в обе стороны, шествовали степенные верблюды, увешанные тюками поклажи. И это служило как бы напоминанием о том, что мы в пустыне, в Сахаре.
Древнеримские акведуки соседствовали с мозаичными куполами мечетей.
Смуглянки в алых бурнусах, с кувшинами на плече, шли мимо патлатых хипарей с рюкзаками, голосующих поднятием большого пальца за бескорыстие «автостопа».
У Кайруана нам встретилось целое кочевье, заполонившее всё окрест, едва ль не по самый горизонт.
Тысячи баранов, помекивая меж собою, топали по пескам, куда указано. Лопоухие ослы были навьючены мешками, из которых торчали безрогие головки недельных ягнят — им еще были не под силу такие переходы.
Вокруг стада, туда-сюда, носились собаки, погавкивая, присматривая, чтоб всё было в порядке. Пастухи на лошадях возвышались над этой волнистой зыбью пыльной бараньей шерсти.
Водитель микроавтобуса что-то сказал по-арабски нашему гиду, которого звали Али (из ихнего гэбэ), тот перевел его слова на дурной французский, а уж вослед за ними наш переводчик Влад Чесноков перетолмачил на русский:
— Это насчет баранов. Их гонят с пастбищ в Кайруан, там будут резать. Скоро праздник — Ид аль-адха…
— Да, — подтвердил таджикский поэт Мумин Каноат. — Это наш Курбан-байрам, через неделю.
Ну, вот как славно, все праздники слились воедино: и Рождество, и Курбан-байрам, и еврейская Ханука, и Новый год, и пятьдесят лет Советского Союза, и мой, извините, день рождения.
Серый заяц в два прыжка — перед самыми колесами нашей машины — пересек бетонку и углубился в пустыню.
А я и не знал, что в пустыне бывают зайцы.
В голове роились обрывки вчерашней беседы в Институте арабской литературы, где пер Фонтен (Влад подчеркнул, что он не месье, а пер, то есть отец, лицо духовное, хотя и в штатском, несмуглый, француз) изложил нам свои взгляды на природу литературных жанров.
— Сам характер тунисца предрасположен к новелле, — говорил пер Фонтен. — Новелла коротка, мгновенна. Этот жанр был предпочтителен здесь еще при владычестве Рима… Вы ведь знаете, что Апулей родился в Тунисе. Его «Золотой осел» считается романом. Но в этой романной канве — одиннадцать новелл. Впоследствии их пересказывали порознь, как самостоятельные мифы — возьмите Амура и Психею, — из него качали сюжеты Боккаччо, Сервантес, Лафонтен, Филдинг, Смоллетт…
Я слушал отца Фонтена благоговейно.
— Всё дело в том, — продолжал он, — что в Тунисе нет рек. А, например, в Египте они есть. Через весь Египет течет великая река — Нил. И это определяет характер египтянина. Он как бы предрасположен к жанру романа — протяженному, полноводному… Между романом и новеллой всегда идет война, хотя они и состоят в родстве друг с другом.
Я не смел перечить отцу Фонтену, поскольку сроду не читал ни одного египетского романа.
Но, наверное, именно тогда — в Тунисе, в чинных стенах институтской библиотеки, а после здесь, в пустыне — я озадачился вопросом: как же мне быть, если меня всегда влекло к новелле, к жанру рассказа, короткой повести, — но та невероятно протяженная во времени и пространстве, густо разветвленная тема, которая, на склоне лет, захватила меня целиком и полностью — тема рода в сменяющихся его коленах, в его недолгих радостях и непреходящих тяготах, в метаньях по белу свету и в судьбинной привязанности к родному гнезду, к истоку — она звала меня в роман, в эпопею, как в пожизненную крепость, — в том и вопрос: как же мне совместить то и это?
В сумеречной дымке, средь песчаных барханов, замаячили распатланные кроны пальм, и я обрадовался, полагая, что это — оазис, и мы там сделаем привал хотя бы на часок, чтобы размять ноги, дать отдых спине, замлевшей в многочасовой тряске, чтобы поесть жареного мяса, выпить кружку-другую здешнего пива «Селья».
Но пальмы почему-то не приблизились, а отдалились, сдвинулись в сторону и, помахав ветвями, исчезли.