— Да-да, конечно, я все понимаю. — Володин тон мне совсем не понравился. Он разговаривал со мной как с бестолковым, капризным ребенком. — Конечно, погибнут, конечно, произойдет непоправимое. Да-да, Люба, не волнуйся, я все доложу полковнику Орлову.
— Подожди-ка, майор Уточка. — Я отлепилась от косяка и уперла руки в боки. — Ты что же это — не веришь мне?
— Верю, верю, как самому Господу Богу и семи его архангелам вместе взятым. Как же мне не верить такому надежному источнику, как ты, Любочка! — Голос его был пропитан сарказмом. — Признайся, успокоительных таблеток напилась на ночь? Кошмары снились?
— Да причем здесь кошмары! Что ты скажешь на это?
Я дернула ворот халата, едва не вывалив на всеобщее обозрение самое сокровенное, и продемонстрировала Володе воспаленную татуировку.
Майор смерил кобру критическим взглядом:
— Скажу, на что только не пойдет отчаявшаяся мамаша, чтобы вызвать к себе доверие и любой ценой вытащить ребенка из-за решетки! Прости, Люба, но я по-прежнему уверен, что ты фантазируешь. Все, мне пора.
Он потянулся к ручке. Однако я ловко влезла между дверью и косяком, потому что, по моему мнению, разговор еще не был окончен. А значит, он продолжится, даже если Володе это не по нраву.
— Хорошо. Точнее, ничего хорошего, это просто возмутительно, но вернемся к твоему отвратительному поведению позже, сейчас нет времени — до рокового обеда всего несколько часов. — Я достала телефон из кармана тигрового халата. — Я знала, что понадобятся весомые улики. И у меня есть одна такая. Если я дам тебе послушать аудиозапись тайного заседания Ордена Королевской Кобры, на котором заговорщики обсуждают свою чудовищную задумку — ты поверишь мне наконец?
— Посмотрим, вернее, послушаем. — Майор хотя бы перестал чесаться, и это уже было большое достижение.
— Сейчас, сейчас будет тебе шикарное доказательство… — приговаривала я, роясь в телефоне. — Сейчас ты упадешь передо мной на колени и начнешь вымаливать прощение за свое хамство, мой милый Володенька… Сейчас ты увидишь, фантазирую я или нет…
Ага, а вот и тот самый аудиофайл.
— Итак, приготовься к нечеловеческому унижению, майор Уточка! — провозгласила я и включила запись.
— Ш-ш-ш… — еле слышно раздалось из телефона. Потом: — Скрип-скрип… — Потом снова: — Ш-ш-ш…
На этом запись продолжительностью четыре секунды закончилась.
Я посмотрела на Володю.
Володя посмотрел на меня.
— Ой, — пискнула я.
— Это всё? — спросил Володя.
— Сейчас-сейчас, погоди… — засуетилась я, нажимая кнопки телефона. — Наверное, что-то сбилось… Нет-нет, не может быть, чтобы это было всё.
Мы снова прослушали четырехсекундную симфонию для шипучки и скрипучки без оркестра.
Это действительно было всё.
Батюшки-светы.
Катастрофа.
Какая подлость со стороны современных технологий. Надо было взять с собой кассетный магнитофон.
— Да, — сказал Володя, нехорошо ухмыляясь. — Я унижен ниже некуда. Просто нечеловечески унижен. Эта запись, конечно, доказывает, что ты ничего не выдумала.
— Но я и правда ничего не выдумала! — воскликнула я. — Я была там, Володя! Я всё слышала и видела своими глазами! Вот, хочешь, могу пересказать по памяти: Черный Пес встретил меня во «Флёре», мы спустились с ним под землю, а там был этот старичок в балахоне и плетеных сандалиях, и еще одна наглая толстуха. Везде горели свечи, и старичок достал эту старую книжку. А потом меня накормили специями, меня едва не вырвало, и привязали к какому-то стенду с ядом, а потом попросили рассказать, за что я ненавижу Романовых, а потом…
— Вот что, Любочка, — тихо сказал Володя. — Что я точно не намерен выслушивать, так это твои бредовые сны.
— Но… — вякнула я, собираясь еще сказать про ампулу с ядом.
— Хватит уж, Люба, хватит, ради всего святого! Я устал работать твоим психологом! Знаешь, сколько раз ты мне позвонила за эти пять дней? Тридцать два! Могу телефон показать, если не веришь! — Он уже кричал, наскакивая на меня, словно разъяренный скотчтерьер на барсука, высунувшего свой нос из норы. — Я все понимаю — сын в тюрьме, ты в отчаянии. Но у меня тоже есть своя жизнь, я не могу двадцать четыре часа в сутки тебя утешать! Я сделал все, что было в моих силах, я попросил своих приятелей в «Крестах» присмотреть за Степой, я попытался связаться с Орловым, честно, попытался — но больше я ничего не могу! Я всего лишь майор полиции, а не Господь Бог. Пожалуйста, избавь меня от своих бесконечных звонков, от своих домыслов и выдумок на постном масле… И вообще, по-моему, Люба, тебе пора обратиться к психиатру!
Дверь захлопнулась. От силы удара жестяной кругляш с номером «21» оторвался и повис на одном гвоздике, печально раскачиваясь из стороны в сторону.
Я остолбенела смотрела на кругляш, не в силах поверить, что Володя Уточка, — тот самый Володя, которого я сорок лет назад качала на качелях и катала на санках во дворе, с которым сотни раз играла в «ку-ку», — только что скинул меня с санок прямо в снег, показав мне «ку-ку» у виска.
Мой давний друг меня предал.
Я опустила плечи и развернулась, чтобы уйти навсегда.
Не получит он ни полстакана сахара, ни луковицу. Никаких больше соседских одолжений.
Из квартиры выскочила Рита в моем цветастом халатике.
— Любочка, я слышала, как он на тебя орал, не обижайся. Он сегодня неуправляемый. Собирался на охоту, а его из-за форума вызвали на работу внеурочно. Скоро выходит на смену. Вот и сорвал злобу на тебе, понимаешь? Ничего, он после форума придет в себя. Загляни после форума, ладно?
После. После будет поздно.
Глава 20
Моя сестра немного похожа на Анну Ахматову. Прямая темная челка, неизменный узел на голове, нос с горбинкой. Она высокая и худая, в отличие от меня, и одевается в стиле Серебряного века: длинные однотонные платья, легкие шали, никакой бижутерии — только скучные «гвоздики» в ушах. Портрет поэтессы стоит у Глафиры на тумбочке, в одинокой унылой спальне старой девы. Лично мне больше нравится Лариса Рубальская, но сейчас речь не об этом.
Замерев в нерешительности перед новыми «Крестами», я вспомнила несколько строчек Ахматовой. Глафира цитирует ее к месту и не к месту. Обычно меня это ужасно раздражает — скажите на милость, ну кто в обычной жизни разговаривает стихами? — но именно этот отрывок запомнился, поскольку сестра прибавила, что поэтесса провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде: в «Крестах» (исторических, на Арсенальной набережной, тех, что из красного кирпича) у нее были заключены муж и сын.
«И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною
И в лютый холод, и в июльский зной,
Под красною, ослепшею стеною».
Я, кажется, еще тогда подумала, что уж со мной-то ничего подобного произойти точно не может — я для этого слишком хорошая мать. А вот сейчас, пожалуйста: собираюсь постучаться в глухую, обитую железом дверь, чтобы упросить надсмотрщиков дать мне хоть минутку повидаться со Степочкой.
После ссоры с Володей я просто не могла усидеть дома. Напряжение зашкаливало. Вот что будет, если к кастрюле, в которой закипает вода, припаять крышку? Давление пара станет стремительно нарастать, и в конце концов кастрюля взорвется.
Пока майор отвечал на мои звонки, я чувствовала хоть какую-то, пусть косвенную, связь с моим сыночком. Но теперь — кто мог дать мне гарантии, что у Степочки все в порядке?
Я должна была его увидеть.
И я начала действовать.
Упал — не забудь подняться, так ведь?
Мои собственные поиски полковника Орлова, который мог бы организовать мне встречу с малышом, ни к чему не привели. Почему-то диспетчеры, отвечающие по номеру «02», ведут себя на удивление черство и не желают диктовать гражданам мобильные телефоны высокопоставленных сотрудников главка, даже если эти граждане бьются в истерике. Тоже мне, экстренные службы!
Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как напечь оладушек-пятиминуток (на обстоятельные пирожки не было времени) и на маршрутке отправиться в петербургский пригород — Колпино, где располагалось новое здание следственного изолятора. В этот раз я даже ни с кем не поругалась по дороге — если не считать небольшого инцидента с теткой на остановке, отвесившей критическое замечание по поводу моей вишневой сумки с крупными белыми сердечками, которой я ее случайно задела. Полагаю, я научила эту выскочку интеллигентности — в следующий раз она точно промолчит.
Пока тряслась в маршрутке, пыталась вспомнить — когда еще мы так надолго расставилась с моим зайчишечкой. И в Турцию ведь ездили вдвоем; и в поход на озеро вместе ходили; и на трехдневные гонки по бездорожью я тоже напросилась, кормила участников автокросса «Экстремальная жижа» гречей с тушенкой… И в армию я Степочку не отпустила, хотя он очень хотел служить; оформила справку, что у него ночное недержание. Липовую, конечно — здоровее моего малыша не сыскать!
Я не слышала его голос, не видела его милое румяное личико уже сто восемь часа. Невыносимо было думать, что Степочка, мой невинный, наивный ребенок, находится в одном здании с закоренелыми рецидивистами, убийцами, насильниками, грабителями. Хорошо хоть, Володя сумел организовать ему отдельную камеру с нормальным обслуживанием.
Маршрутка, поплутав по колпинским улочкам, высадила меня на остановке «Кресты-2». Позади остались обыкновенные спальные девятиэтажки, с детскими площадками и магазинами, а прямо передо мной, среди зеленых полей, раскинули свои светлые крылья два грандиозных корпуса тюрьмы.
— Батюшки-светы, — прошептала я.
Как же Степочке повезло, что вся эта история случилась именно сейчас, а не полгода назад, когда подследственных еще отправляли в угрюмые казематы на Арсенальной набережной! Я в потусторонние явления не очень-то верю, но, говорят, в старом здании до сих пор бродит призрак его архитектора по фамилии Томишко. Яков Матвеевич рассказал совершенно несмешной «исторический анекдот». Томишко пришел на прием к Александру Третьему и, волнуясь, доложил: «Я построил вам тюрьму». Царь поправил его: «Не мне, а себе», — и бросил беднягу в камеру номер 1000. При том, что в здании было всего — внимание! — 999 камер. «Как хотите, Любовь Васильевна, но где могила Томишко — никто не знает», — заключил Яков Матвеевич.