Стены новых «Крестов» были выложены плитками цвета крем-брюле, со вставками благородного шоколадного оттенка. Никаких привидений, никаких вышек с часовыми, ничего гадкого или мрачного.
Тюрьма больше всего напоминала пятизвездочные отели в Анталье, работающие по системе «Ультра всё включено». Мы-то со Степочкой, когда были в отпуске, жили в скромных трех звездах над закусочной, где круглосуточно жарили курятину. Но на первой линии моря красовались именно такие люксовые громадины — украшенные куполами, окруженные хозяйственными постройками-спутниками, обнесенные высокими узорчатыми заборами. Ирония судьбы — Степочка так мечтал побывать в одной из этих роскошных гостиниц!
Пока я осматривалась, небо потемнело. Сгущались тучи. Солнечные лучи вязли в них, теряя свою ослепительную яркость. Дело шло к дождю. Добрый для любого петербуржца знак.
Я перевела дух, подошла к бежевой будке, от которой начиналась длинная крытая галерея, ведущая к основным корпусам, и толкнула железную дверь. Мда, в турецком отеле вы таких грубых материалов не найдете.
Обстановка внутри КПП тоже сильно отличалась от заграничного ресепшена. Никаких тебе экзотических букетов или, скажем, керамических ваз с яблоками. Простые оштукатуренные стены, железная скамья для посетителей и бронированная каморка постового.
На скамье сидели несколько человек, но я не стала занимать очередь, а решительно направилась к окошку постового, отодвинув плечом какого-то вялого дядьку в черной футболке. Достаточно я уже натерпелась! Не могу больше ждать!
— Молодой человек, я к Суматошкину Степану Петровичу, — сообщила я в окошечко безапелляционным тоном. — Не могу сказать, какой у него номер камеры, знаю только, что она отдельная и со всеми удобствами, вряд ли у вас таких много. Свертесь, будьте любезны, со своей системой регистрации и скажите, куда мне идти. Только объясните подробно, а то буду еще по вашим коридорам до скончания века бродить.
— А? — ошалело переспросил юный постовой, выглядывая из окошка. Дядька, которого я бесцеремонно толкнула, тоже смотрел на меня во все глаза.
— Я от Володи, — промычала я, состроив таинственную гримаску а-ля Штирлиц. — От Володи Уточки.
— Какой уточки? — Постовой уставился на меня как на сумасшедшую.
— Батюшки-светы, наберут бестолковую молодежь, мучайся с ними, — вздохнула я и повторила погромче: — Я говорю, мне надо увидеться с моим малышом, Степаном Петровичем Суматошкиным, по рекомендации майора Уточки.
— Малышом? Мы здесь несовершеннолетних не держим. Сколько лет вашему мальчику?
— Двадцать пять, — воинственно заявила я. — Но для меня он навсегда останется ребенком!
— Понятно. Разрешение следователя, пожалуйста, — сказал постовой.
— Следователь в командировке, нет у меня его разрешения. — Я была раздражена неповоротливостью системы исполнения наказаний. — Но у меня есть знакомый майор полиции, я вам уже говорила.
— Тогда мне нужно разрешение суда. — Постовой, два вершка от горшка, был непреклонен. — В противном случае я не смогу пустить вас на встречу с заключенным. Несмотря на всех ваших знакомых майоров вместе взятых.
— Молодой человек, — проникновенно сказала я и театрально взмахнула рукой, жалея, что постовой не видит меня во весь рост: — Я мать — неужели этого недостаточно?! Неужели вам нужны еще какие-то пошлые бумаги?
— Вообще-то да, нужны. — Прыщавый юнец с достоинством поправил фуражку. — Если у вас их нет — прошу не мешать. Отойдите, гражданка!
Я поняла, что разговор окончен.
— Может, оладушки вас немного смягчат? А, молодой человек? Только что со сковородки! Я и сгущенку захватила!
Постовой покачал головой.
Вялый дяденька с сочувствием посмотрел на меня и подвинулся обратно к окошечку.
— Хотя бы скажите, шампунь ему гипоаллергенный дали? — крикнула я постовому из-за дядькиной спины. — Степочка обычно «Крякряшкой» моется, с желтым утенком на упаковке. И обязательно детское мыло, а то раздражение начнется…
— Какая еще «Крякряшка», вы о чем? — повернулся ко мне дяденька в черной футболке. — Это же тюрьма, женщина.
— Я знаю, что тюрьма, но мне сказали, что моему малышу выделят отдельный номер со всеми удобствами — с накрахмаленными полотенцами, банным халатиком, трехслойной туалетной бумагой…
Кто-то в очереди расхохотался. Дядька покачал головой:
— Кто вам такое сказал? Это же Россия, женщина. Туалетная бумага! Да еще и трехслойная! Хорошо, если у вашего Степана хотя бы ватный матрас есть. И я сильно сомневаюсь, что при нынешней переполненности «Крестов» его поселили в одиночную камеру. Мне жаль вас расстраивать, но скорее всего, сидит ваш сын сейчас в теплой компании беззубых друзей, и счастьем будет, если у него самого все зубы пока на месте.
— Постойте… — Я не верила своим ушам. — Так у него там и телевизора нет?
— Конечно, нет.
— И ковролин не пылесосят?
— Что вы, нет в камерах никакого ковролина. Бетонный пол.
— Но как же… Как же все эти музеи и спортзалы, библиотеки и прочие новинки?
— Неужели вы думаете, что кто-нибудь пустит туда заключенных, женщина? В лучшем случае — надзиратели в них развлекаются, но скорее всего все эти помещения наглухо заперты.
Я покачнулась. Меня будто ударили в солнечное сплетение. Словно мне прямо в живот влетел каменный шар, которым разбивают дома.
Мой нежный, ранимый Степочка — в общей камере. Бах!
У него нет ничего, даже простыней. Бах!
Все это время Володя мне врал. Бах!
— Так он что там… — Меня осенила страшная догадка. — Он что там — голодный? Неужели ему на завтрак не дают свежевыжатый сок?
— Да боже мой, гражданка, нет, конечно, — не выдержал постовой. — Разваренную кашу в лучшем случае.
Ну, не хочу утомлять вас лишними подробностями, но скандал, который я сразу после этого устроила в будке, был несусветным даже по моим меркам. Горе, разочарование, страх, усталость, накопившаяся за последние дни, — всё это слилось в гремучий коктейль, который я немедленно выплеснула на беднягу постового. Несчастному пареньку пришлось вызвать подкрепление. Сперва меня хотели сдать в полицию, но потом сжалились и просто выставили на улицу.
Некоторое время я билась в железную дверь, требуя пустить меня к сыночку — или хотя бы передать ему оладушки, завернутые в фольгу, еще теплые, со сгущенкой.
Но потом, сбив кулаки в кровь, я затихла и принялась бродить по полю вокруг забора. Достала театральный бинокль из своей вишневой в сердечках сумки — и стала высматривать Степочку в зарешеченных окнах.
Видимость была плохая — начал моросить дождь. Земля под ногами моментально размякла и стала заползать в мои ортопедические туфли — вот где подходящая трасса для «Экстремальной жижи».
Сейчас, на фоне грязно-серых туч, корпуса тюрьмы напоминали уже не турецкий отель, а большую больницу. Все окна в окулярах бинокля были однотипными, за решетками я видела лишь какие-то силуэты, и очень быстро у меня закружилась голова.
Зачерпывая грязь, я поплелась по полям обратно к остановке, припоминая один репортаж, который видела полгода назад в новостях. Длинноносая девица тогда рассказывала, что строительство новых «Крестов» сопровождалось сплошным криминалом: заказными убийствами подрядчиков, миллионными взятками, мошенничеством. Сплошные аресты. Вот парадокс: строители, наверное, ждут суда здесь же. Заточены в своей же тюрьме, как архитектор Томишко. Может, даже в одной камере со Степочкой.
Я всхлипнула — слез под дождем все равно не видно; но тут же тряхнула мокрой головой, от которой ужасно несло пивом.
Не распускаться, Люба!
Упал — не забудь подняться, так ведь?
Надеяться больше не на кого.
А значит, пришло время Немезиды из Купчина.
Глава 21
На самом деле, я немножко вам приврала. От отчаяния. Конечно, у меня еще оставались верные союзники.
Когда я вернулась домой, обнаружила два факта. Во-первых, я забыла свой мобильник на кухонном столе. Во-вторых, телефон аж разогрелся от количества поступивших звонков. Десять непринятых вызовов к одиннадцати утра воскресенья!
Итак, докладываю в порядке увеличения:
— один звонок от Глафиры, которой я вообще ничего не рассказывала про произошедшее. Незачем ее волновать. Она все это время думала, что мы остались в городе, дабы принять участие в кулинарном конкурсе «Вкусно до потери пульса». Желая поскорее от нее отвязаться, я быстренько ей перезвонила и допросила с пристрастием, как там поживают мои посадки на даче. Оказалось, что сестра полностью погрузилась в эксперимент, посвященный влиянию классической музыки на рост помидоров и огурцов, и звонила мне, чтобы узнать, где я храню виниловые пластинки с записью арий из опер Верди, Беллини, Штрауса и Моцарта. Я сказала, что подпираю ими ножку шкафа в гостевой комнате. Попутно выяснилось, что про другие мои растения Глафира совершенно забыла и ни разу их не полила, но, к счастью, начавшийся недавно дождь исправил ее огрехи. На прощание я сказала ей, что вышла во второй тур конкурса «Вкусно до потери пульса», а потому мы задержимся здесь еще на какое-то время.
— по два и три звонка соответственно от Павлика и Андрюши. Мальчишки переживали, как я вчера сходила на заседание Ордена, и как я вообще себя чувствую. Ребята не поленились встать в выходной день ни свет ни заря — и все ради меня! Обычно они раньше полудня по воскресеньям не просыпались. Я сказала, что у меня все в порядке, но с подробностями пока повременила — маленькие еще, нечего их пугать коварными замыслами древнего Ордена или историями про отвратительные условия, в которых содержится их лучший друг. Оба предлагали помочь мне по хозяйству или еще чем-нибудь, но я отказалась — мне сейчас было не до домашней суеты.
— больше всего вызовов поступило от Якова Матвеевича. Четыре звонка! Для такого деликатного человека — это просто шквал эмоций. Посему я не стала ограничиваться сухими телефонными переговорами и решила заглянуть к соседу в гости. Предварительно переодевшись, конечно (неброская трикотажная кофточка расцветки «божья коровка», открывающая заманчивый вид на ложбинку, сверкающий павлин на груди, свежая пара черных брючек, коих у меня примерно полдюжины), и обновив свою пивную прическу.