— А где спасибо? — потребовала я.
— За что? За ворованную рухлядь? Ну, тханк йоу.
Я вполне удовлетворилась этим японским, а может, китайским выражением.
— Это всё? — поинтересовалась Пантера. — А то у меня уже руки устали эту древность держать, вы бы еще глиняные таблички притащили, честное слово…
— Нет, есть еще кое-что. Но об этом не здесь. Давай-ка пройдем в квартиру.
Избавившись от ноши, Пантера сделала жалкую попытку показаться гостеприимной хозяйкой и предложила мне заваренную кипятком китайскую лапшу и пластиковую вилку к ней. Лапша пахла остро, греховно-соблазнительно, какими-то химическими приправами (небось у Главного Магистра сердечный приступ тут же и случился бы, сунь он в эту коробочку свой чувствительный нос), но выглядела противно, к тому же меня слегка подташнивало после десятка трюфелей. Я отказалась, приняв оскорбленный вид, словно королева, которой предложили угоститься старой портянкой, сваренной в бульоне из гусениц. Пантера пожала плечами, сама взяла эту вредную пародию на макароны, уселась по-турецки на свой матрас и принялась активно наматывать лапшу на гнущиеся зубцы.
— Как у вас прошло с Черным Псом? — между делом поинтересовалась она, прямо ртом выхлебывая химический бульон из коробочки. — Не скинул он вас в ремонтную яму? А то он парняга отчаянный, церемониться не будет. Я к вам заходила вчера, узнать, как делишки, но не застала.
— Не скинул, не скинул, мы с ним теперь лучшие друзья, с твоим Черным Псом, — отозвалась я, разглядывая ее гитару, разрисованную розовыми черепушками и угольными розами. — Встречаемся с ним сегодня вечером. Собственно, по этому поводу я к тебе и пришла…
— Подождите-ка, а что это там у вас выглядывает из выреза на груди? — прервала меня Пантера, отложила в сторону свою пластмассовую еду и живо вскочила с матраса.
— Ничего! — Я попыталась спрятаться за ударной установкой, но Пантера оказалась проворнее.
Она преградила мне путь к отступлению, всмотрелась в красную припухшую кожу и воскликнула:
— Как же ничего, если я и за тысячу миль узнаю татуху! А ну-ка покажите!
Я тяжело вздохнула и оттянула кофточку.
— Вау, — с уважением сказала девица. — Сильно. Совсем как у Псины. Теперь верю, что вы с ним закорешились. Давайте подробности.
Рассказ мой о событиях последних двух дней вызвал в аудитории, вернувшейся на матрас к своей лапше, нездоровый смех и неприятные ухмылки. Если Володя просто не стал меня слушать, а Яков Матвеевич благоговейно ловил каждый звук, вылетавший из моих ярко-малиновых губ, словно имел дело с хором ангелов, то здесь я получила пусть и внимательного, но весьма иронично настроенного слушателя. Пантера то и дело отвешивала едкие комментарии вроде «Вы хотите сказать, что байкеры сами захотели есть сосиски из ваших рук, как ручные зверьки?», а также «Ну да, ну да, и Главный Магистр втюрился в вас, как глупый мальчишка». И потом, особенно насмешливо:
— В жизни не поверю, что вы на вкус угадали все специи и вот прям ни разу никуда не подглядели!
Ах да, если вы решили, что я этой девице выложу, как на исповеди, что я протерла ресницами щелочку в повязке, то вы меня плохо знаете. Конечно же, я приписала себе превосходное знание специй, чтобы Пантера устыдилась, как бездарно она проживает жизнь и что перед ней стоит Учитель, Наставник, с которого следует брать пример.
— Нет, ну как тебе не стыдно такое подумать, Катерина! Конечно, я никуда не подглядывала! — бурно возмутилась я. — Я что, похожа на обманщицу?
Пантера лениво бросила прямо на пол пустую коробочку из-под лапши и кивнула:
— Еще как.
— Что?! — вознегодовала я.
— Да бросьте, вы и сами знаете, что на конкурсе проныр всех времен вы бы заняли первое место, обойдя Жоржа Милославского, «быков» с Уолл-стрит и «Милли Ванилли».
— Кого? — ошеломленно переспросила я.
— «Милли Ванилли», — повторила Пантера. — Знаменитый немецкий дуэт конца восьмидесятых. Когда эти баварские кренделя продали четырнадцать миллионов пластинок и даже получили «Грэмми», случайно выяснилось, что они вообще не умеют петь. Песни за них записывали «музыкальные негры». «Грэмми» парням пришлось сдать обратно, хоть и не хотелось. Короче, им бы у вас, тетя Люба, поучиться вранью.
Никто не смел так разговаривать с Любовью Васильевной Суматошкиной: заслуженным учителем, человеком кристальной честности и порядочности высшей пробы, образцом материнства, будущим автором «Энциклопедии мудрости»!
Да, наедине с собой я могла признать, что овладела искусством лжи в совершенстве. Более того, даже гордилась этим. Но чтобы какая-то девица, в дредах, пирсинге и татуировке, мне указывала!
Ладно. Придется стерпеть. Потом с ней поквитаюсь. Вызову к ней санитарную инспекцию, например.
— Вот что, милочка, — сказала я. — Оставим взаимные подколки. Давай по-деловому. Ты все еще хочешь помочь Степочке?
— Ёлки, что вы спрашиваете? Ясень пень, хочу.
Я немного удивилась, как в наш разговор в очередной раз влезли еловые пни, но подумала, что, может, Пантера — дочка новгородского лесника, и продолжила:
— Ты и правда будешь выступать перед президентами, Катерина?
— Ага. Сказала же — жду-не дождусь суперсейшна. Я, в отличие от вас, вру редко. Не люблю я это дело. Вранье унижает меня как личность.
— Глупенькая ты еще совсем, ничего-то в жизни не понимаешь, — вздохнула я с высоты прожитых лет. — Ладно, лучше скажи: тебе выдали пропуск в Константиновский?
— Не пропуск, а аккредитацию, — поправила меня Пантера. — Энд йес, выдали.
— А твой пропуск… да, я помню, аккредитация… позволит тебе пройти на кухню Константиновского?
— Без понятия, надо глянуть.
Пантера, аккуратно ступая худыми ступнями между мусорными кучками на полу, дошла до подоконника, где в общей горе всякого барахла валялась наглаженная мной одежда, и из-под «Руководства усердной хозяйки» вытащила сине-белый бейдж — на красной ленте, с крупными буквами «ПМЭФ», корабликом Адмиралтейства и ее цветной фотографией в ужасных дредах.
— «Уровень доступа: серебряный», — прочитала она. — Что бы это значило?
— На месте выясним, — решительно сказала я. — Главное, что хоть какой-то пропуск у тебя есть. Теперь следующий вопрос: готова ли ты, милочка, пожертвовать своими принципами ради моего сыночка?
— В каком смысле?
— У меня, Катерина, родился такой план, — я доверительно понизила голос. — Мы с тобой идем на кухню Константиновского. Якобы чтобы поучаствовать в подготовке торжественного обеда. А на самом деле — чтобы заснять на телефон, как Кобры подсыпают отраву в еду. Снимать будешь ты. Сумеешь?
— Не вопрос. Это любой идиот с разумом слизняка сможет. — Пантера небрежно махнула тоненькой ручкой. Я предпочла промолчать. — Но Главный Магистр приглашал только вас. Что он скажет, если вы приведете еще и меня?
— А мы притворимся, что незнакомы. Я буду сама по себе. А ты сделаешь вид, что случайно заметила в залах дворца Черного Пса, вновь воспылала к нему страстной любовью и хочешь вернуть его любой ценой, пусть даже для этого придется ползать перед ним на коленях и мыть за ним посуду. Что тебе, видимо, и придется делать, пока я купаюсь в лучах обожания Главного Магистра.
Пантера снова ухмыльнулась, сверкнув пирсингом в ноздре.
— Ну-ну. Окей, попробуем блефануть. А причем здесь мои принципы?
— Как же, — сказала я. — Ты же, милочка, ненавидишь воду, моющие средства и вообще все, что относится к чистоте и гигиене… Поэтому я тебе, собственно, и принесла «Руководство»… А на кухне ведь придется оттирать грязные тарелки!
— Позвольте, тетя Люба, я вам кое-что покажу. — Вместо ответа Пантера вывела меня из замусоренной комнаты в прихожую и включила свет. Я ахнула. Батюшки-светы! — Если я ради свидания с вашим Степой в тюрьме даже пол в коридоре вымыла, да со стиральным порошком, выполнила ваше фантастическое условие — неужели с какими-то тарелками не справлюсь?
Глава 23
Однажды мы с Глафирой поехали в Стрельну за упаковками из-под яиц. Знаете, такими ячеистыми, из серого пористого картона. Одна подружка по большому секрету рассказала мне, что какая-то знакомая ее знакомых, уволенная с местной птицефабрики, по символической цене отдает две сотни упаковок, которые она, уходя с предприятия, прихватила в знак протеста против произвола администрации.
Вы спросите, зачем мне эти картонки? Вот сразу видно, что вы не советский дачник! На шести сотках упаковкам из-под яиц найдется шесть сотен применений. Ну, например, выложить дорожки между грядками. Или высадить в ячейки рассаду, а потом прикопать их в огороде, корни прорастут сквозь картон. При наличии хотя бы минимальной фантазии можно соорудить из лотков упругие пуфы или абажуры для светильников. Картошка, помидоры, лук — урожай отлично себя чувствует в отдельных ячейках и долго остается свежим. Лично я в одной из упаковок храню для будущих внуков цветные мелки, коих осталось великое множество с тех пор, когда Степочка был маленьким.
Но в данном случае яичные картонки нужны мне были для другого. Я собиралась обшить ими гостевую комнату — а что, великолепное утепление и звукоизоляция!
Перевезти бы упаковки на «Ниве»; но Степочка, как назло, тогда приболел, посему я взяла в охапку вяло протестовавшую Глафиру, которая совсем не хотела участвовать в добывании яичных лотков, и на электричке мы отправились в Стрельну.
Экспедиция наша тогда закончилась неудачей; на почти бесплатные картонки налетели противные тетки со всех концов Петербурга и Ленинградской области, а одна не поленилась притащиться аж из Псковской области; приехали мы с Глафирой на улицу Коммуны к шапочному разбору. Уволенная работница птицефабрики только руками развела и предложила вместо лотков взять по дешевке четыре двадцатипятикилограммовых мешка куриного корма; но им же комнату не утеплишь!
Ушли мы раздосадованные — ненавижу проигрывать; я злилась на противных теток, явно бывших участниц Олимпийских игр по забегам на длинные дистанции с барьерами; злилась на растяпу-работницу, стащившую так мало упаковок; злилась на Степочкиных коллег, заразивших его гриппом; и уж конечно, злилась на Глафиру, задержавшую меня своими бесконечными сборами. То шарф к юбке не подходит, то шпилек для прически не хватает, то еще какая-нибудь ерунда.