— Погодите, погодите! Это же плохая примета — фотографироваться втроем. Кэй, там стояла маленькая куколка, да, да, там, в прихожей — стеклянная фигурка, сбегай, принеси её. Можно просто её в ладони зажать и сфотографироваться.
Я бегом кинулась в прихожую и схватила куклу. Прохладное стекло прикоснулось к ладони. С замирающим сердцем я смотрела потом на проявленный снимок, который запечатлел троих, но я знала, что там есть еще один — невидимый. Трое, но на самом деле четверо. И всё-таки трое.
Эта и ещё чуть больше десятка старых фотографий висели на стене.
— Да, все это время они были где-то спрятаны, — промолвила я, и Момо внимательно посмотрела на меня:
— Когда вот так достанешь их откуда-нибудь и начнешь рассматривать, то кажется, что все это было по правде.
Слово «по правде» Момо произнесла особенно отчетливо.
— Это и так было всё по правде. На самом деле, — сказала я, на что Момо покачала головой.
— Но я-то не помню, по правде это было или нет.
Мама громко рассмеялась.
Глаза Рэя на фотографии куда-то сосредоточенно смотрели. На что он так пристально смотрел, я уже не помнила.
Может, Сэйдзи выберет время встретиться со мной. «Выберет время, не выберет время», — поразилась я формулировке собственных мыслей. Неужели наши с ним отношения заключались лишь в том, что он иногда выбирал на меня время, а иногда нет.
— Не может быть, — тряхнула я головой.
Приободрившись, я набрала его номер. «Ненавижу телефон, — как-то давно говорила я Сэйдзи. — Неприятно, оттого что я не вижу, что ты делаешь, когда разговариваю с тобой».
— Что бы я ни делал, я всегда в порядке, — ответил Сэйдзи.
Слово «в порядке» меня рассмешило. Действительно, Сэйдзи выглядел так, будто у него всё в порядке. Всегда уравновешенный, спокойный, казалось, ни что не в силах вывести его из себя.
— Э-э, — начала я, но жесткий голос прервал меня.
— Я сейчас занят.
— Но… — не отступалась я.
— Правда, я не могу сейчас разговаривать.
В самом деле, вот бы увидеть, что он в данный момент делает. Я прислушалась, но так ничего и не расслышала. На улице он сейчас или в помещении. Если взял трубку, значит, вряд ли у него сейчас совещание. А, может, он вышел на минутку, чтобы ответить на звонок. Но если он не хочет разговаривать со мной, зачем тогда ему выходить?
«Ненавижу телефон», — еще раз подумала я.
— Понимаю, ты занят. Позвони мне, как освободишься, — попросила я и почувствовала, как Сэйдзи замялся.
Должно быть, не решается заявить: «Не звони мне больше». В чем же причина того, что Сэйдзи стал таким? Как бы то ни было, мне трудно его понять.
Точно так же я не могла понять и слов, которые он сказал мне как-то: «Ты ни во что не веришь». Ведь я на самом деле верила. Если бы я не верила, я не родила бы ребенка. Если бы не верила, не встречалась бы с Сэйдзи столько лет. Если бы не верила, не могла бы дышать, чтобы жить дальше.
Но где-то внутри меня все же витало едва уловимое осознание того, что я сама знаю, что ничему больше не верю.
Я ничему не верю. С того самого дня? С того дня, когда от меня ушел Рэй?
Сэйдзи невозмутимо и решительно повесил трубку. «У него будет все в порядке и без меня», — подумала я, и на глазах выступили слезы.
— Глупости это всё, — заметила женщина. Уже давно они не появлялись, мои преследователи.
— Если ты о Рэе, не хочу сейчас о нем думать, — раздраженно огрызнулась я, на что женщина засмеялась:
— Вы, живые люди, слишком заняты, — смеялась она.
«Наверное, она права», — подумала я. Вот так мы живем, а жизнь все время меняется, и нет времени передохнуть. Утренний пейзаж превращается в день. Ночные мысли утром принимают иной ход. Даже шапку, которую носил в прошлом году, в этом году уже не наденешь.
— И с Момо мы уже не понимаем друг друга, — невольно пожаловалась я женщине, особо не ища от неё дружеской поддержки.
— Да, собственных детей особенно трудно понять, — с неожиданным сочувствием откликнулась она. — Ты неусыпно следишь за ними, они меняются у тебя на глазах, и сердце твое радуется и ликует, но одним прекрасным днем они вдруг раз и навсегда уходят от тебя.
В памяти всплыло лицо Момо. Отвернутое от меня лицо. Линия щеки, начинающаяся около ушка, такая мягкая, но в ней уже застыла упрямая воля.
Еще вчера мне не давали покоя воспоминания о Рэе, но сегодня все мои мысли были заняты только Сэйдзи. Момо, которую я совсем недавно качала на руках, уже бежала прочь от меня, а я лишь растерянно смотрела ей вслед.
— А ведь в самом деле, я всё куда-то спешу, наверное, это глупо.
— Все вы такие. И этот, как его там, Сэйдзи. По мне, так и он ведет себя, как полный дурак. С чего ему вдруг взбрело в голову с этаким упрямством отвергать тебя? — отозвалась женщина.
Солнечное сплетение пронзило болью. Болью, вспыхнувшей при слове «отвергать».
— Неужели в мире нет ничего неизменного? — спросила я её. Женщина неопределенно покачала головой, то ли утвердительно кивая, то ли говоря «нет», а может, не то и не другое.
— Когда бросишь в море, — после некоторого молчания заговорила она, — на душе становится так хорошо. Если бросить далеко-далеко в море.
В памяти всплыла фигура женщины, которая тогда выбросила двух младенцев в море. Волны бушевали. Нежно прижав ребенка к груди, она кинула его вниз. Её руки, ничуть не дрогнув, быстро разогнулись. Сначала одного, потом второго — женщина бросила двойняшек в море. Огромные волны тотчас поглотили обоих.
Прошёл месяц, потом второй, а Сэйдзи так и не позвонил.
Наступил Новый год.
— Вот ещё на один год постарела, по кадзоэ[20], - посетовала мама. — В следующем году уже семьдесят.
— Кадзоэ — это когда за раз два года прибавляются? — с недоумением спросила Момо.
— Дело в том, что с наступлением нового года к обычному возрасту человека прибавляется еще один год.
— Не очень понятно, — засмеялась Момо. — Зачем люди в старину нарочно прибавляли себе лишний год?
— Так значит, я уже человек из старины? — рассмеялась мама. — Люди в старину почитали долголетие, оттого, наверное, и хотели, чтобы их возраст набирал все новые и новые года, — добавила мама.
— А-а, — покорно кивнула Момо.
Занятая мыслями о Сэйдзи, я, однако, тоже не смогла удержаться, чтобы не рассмеяться, мне показалось смешным, что можно так беззаботно болтать о всякой всячине.
То и дело хватая кусочки из приготовленного вместе с мамой о-сэчи, мы сварили дзони.
— В нашем о-сэчи нет ни окуня, ни креветок, — разочарованно пробурчала Момо.
— Да это только все повторяют: окунь, креветки! А на самом деле они не такие уж вкусные, — отозвалась мама.
— Ну не знаю. В магазине о-сэчи всегда продается с креветками. И окуня туда целиком кладут.
Мне вспомнился дзони[21], который стряпали на родине Рэя. На первый Новый год после свадьбы я сварила дзони так, как его делали в семье мужа. Второго числа я приготовила тот же суп, но теперь на токийский манер: в прозрачный бульон даси, основу которого дала мне мама, покрошила нарубленную пекинскую капусту и курятину и, добавив жареное моти[22], приправила петрушкой.
На родине Рэя моти для дзони не жарили, а бульон для супа варили на морской капусте и растворяли в нем белую пасту мисо. Яркие пятна редьки и морковки добавляли этому непривычному для меня кушанью особое очарование.
— В январе так хорошо дышится… — заметил Рэй, растягиваясь на татами. После выпитого сакэ его лицо приобрело сливовый оттенок.
— Вот что значит — выпить днём, — пробормотал он и тут же захрапел.
Интересно, Сэйдзи сейчас тоже в кругу семьи? От этой мысли опять закололо под ложечкой. Я никогда не ревновала Сэйдзи к жене и детям. Должно быть оттого, что «семья» для меня была слишком расплывчатым понятием. Та семья, в которой я родилась, была создана не мной. Семья, которую я построила сама, разрушилась безо всякого труда. Ни разу в жизни мне не довелось ощутить всем своим телом то, чем на самом деле являлась семья.
Сейчас я чувствовала ревность. Я ревновала не к тому, что эти люди составляют с Сэйдзи одну семью, а к тому, что у них есть повод быть рядом с ним. Среди уложенной в квадратную лаковую коробку еды на месте съеденных кусков образовались пустоты. Сквозь зияющие дыры влажно поблескивало дно. Блюдо заново заполнят, пищу плотно утрамбуют, и никто даже не вспомнит про эти пустоты, которые когда-то были здесь. «Отвратительное чувство», — подумала я. Снова чуть кольнуло в груди.
Он есть, но его нет.
Раскрыв ноутбук, я начала набирать буквы. «Роман», — посоветовал мне как-то Сэйдзи. Уже прошли новогодние праздники, а он так и не позвонил. Откуда-то из далёкой памяти всплыл эпизод из повести, написанной мною давным-давно, про женщину, которая посадила цветочные луковицы. То были луковицы крокусов; она закопала их в уголке сада, но так и не дождавшись, когда на проклюнувшихся ростках распустятся цветы, ушла из дома.
Придумала ли я бегущую из дома женщину, потому что так случилось и с Рэем? Историю мужа я полностью перенесла на бумагу, сама не замечая того, что заставляю женщину из своего рассказа поступать так же, как Рэй.
— Да-а, ведь она так и не нашла счастья, — сказал Сэйдзи, прочитав повесть. Тогда я работала не с ним, поэтому его мнение я услышала уже после того, как книга вышла из печати. Я даже не сказала Сэйдзи, что пишу повесть. Но он нашел её сам и, ничего не сказав мне, прочитал.
— Кто? — не поняла я.
— Женщина, которая ушла из дома.
Я точно помнила, что не писала в рассказе, что потом случилось с той женщиной. Я только тщательнейшим образом прописала сцену, как покинутый мужчина смотрит застывшим взглядом в густую желтизну цветущей семейки крокусов.
— От строк не исходит ощущение счастья в этой твоей повести.