— Здесь я похоронил своего наставника Маджика, — сказал Алмамбет. — Последним его словом было слово «Манас», и я вырезал это имя на коре.
Сыргак понял, почему Алмамбет поцеловал кору тополя, и сам приложился устами к этим китайским буквам, изображавшим имя киргизского льва.
— Сыргак! Мы вступили на землю первых моих видений, постоянных моих воспоминаний, на землю, в которой вечным сном спят госпожа моя мать Алтынай и господин мой отец Азиз-хан. Сядем, Сыргак, на коней: сейчас ты увидишь дворец ханства, прозванного Цветущим и Справедливым.
Больше ничего не сказал Алмамбет, ибо слезы мешали ему говорить, и воины в грустном молчании поскакали ко дворцу. То, что увидел Алмамбет по пути, разрывало ему сердце. Город был мертв. Голос мужчины, песня женщины, плач ребенка покинули хижины. В каналах, которые прорыл Алмамбет, не было воды, пашни высохли и поросли сорной травой. Повсюду валялись куски щебня, смешанного с давно остывшей золой.
Наконец всадники вступили в ханский сад. Высокие ивы, соединив свои ветви, плакали, как вдовы. Травы погасли, ореховые деревья были вырублены. Цветы сладко умирали на запущенных дорожках. Было понятно, что такие дорожки могут привести только к развалинам. И действительно, дворец Азиз-хана был разрушен.
Сыргак взглянул на Алмамбета и понял, что он подобен воину, который ранен, но боли не чувствует, ибо чересчур велика эта боль для маленького человеческого сердца. И еще понял Сыргак, что не надо ему искать слов утешения.
Всадники свернули к яшмовому мосту и спустились к обрыву.
— Сейчас ты увидишь исполинскую чинару, — сказал Алмамбет. — Ее посадила госпожа моя мать Алтынай, когда мне исполнилось три года и я впервые покинул отчий дом. Говорила благородная госпожа: «Если расцветет чинара, если поднимется ее ствол выше всех деревьев — расцветет и жизнь моего Алмамбета и будет он более велик, нежели все богатыри Китая». И вот надежды матери сбылись: чинара выросла, стала самым могущественным деревом в саду. Только жизнь Алмамбета не хочет расцвести… Сейчас ты увидишь эту чинару, мой Сыргак.
Всадники поскакали вдоль обрыва, и вскоре перед Сырга-ком возникла чинара. Она была исполином среди деревьев, подобно тому как Алмамбет был исполином среди людей. Но в то время как лицо Алмамбета сияло силой и красотой, чинара была накануне кончины. Ветви ее высохли, а корни сгнили. Ствол побелел, сок жизни вытек из него. Чинара умирала стоя, как богатырь.
— Это моя смерть, — сказал Алмамбет.
— Это твоя жизнь! — воскликнул Сыргак. — Смотри, как молодая поросль бурно пробивается из-под корявых корней! Это продолжается твоя жизнь, твоя кровь, это сын твой расцветает рядом, и не даст он упасть твоему стволу!
Так Сыргак, не ища, нашел слова утешения. Душа Алмамбета ожила. Он спешился и сказал Сыргаку:
— Сойди с коня, поклонись вместе со мной праху моих родителей. Я похоронил их здесь.
Воины поклонились праху чистых душой людей, которых смерть сразила не старостью и медленным недугом, а быстрым ядом и еще более быстрым ударом злодейского меча. Алмамбет хотел помолиться, но вместо молитвы из его уст вырвались такие слова:
— Госпожа моя мать, господин мой отец! Вот вы лежите в земле, на которой некогда вы радовались и горевали. И между вами и мной только та разница, что вы ничего не хотите прибавить к тому, что уже есть на земле, а я хочу прибавить многое. Хочу я прибавить к злу добро, хочу прибавить к печали радость, хочу прибавить к обиде месть. Слышите ли вы сыновний голос? Вас убила рука Берюкеза, а Берюкез — рука проклятого Конурбая, а Конурбай — рука хана ханов, и вот я пришел в Китай с местью, я отомщу нашим убийцам! Так говорю я, Алмамбет, и в знак того, что слова мои правда, что пришел я, как обещал вам, с местью, я выну из могилы самое дорогое из того, чем я владею!
Алмамбет разрыл кинжалом сухую землю и достал волшебный камень джай. Сыргак, потрясенный словами Алмам-бета, посмотрел на маленький, неприглядный круглый камешек.
«Неужели, — подумал он, — вот этот камешек — самое дорогое из того, чем владеет Алмамбет?»
Боясь недоверием своим оскорбить Алмамбета, Сыргак спросил его, потупив глаза:
— В чем волшебная сила этого камня?
— Он превращает лето в зиму, весну — в осень, день — в ночь, вёдро — в ненастье. Я добыл его, будучи шестилетним, у дракона Многоглава, — сказал Алмамбет.
— Испытай при мне силу камня! — воскликнул Сыргак.
— Хорошо, — согласился Алмамбет. — Я это сделаю, когда покинем мы землю моих родителей. Я не хочу тревожить их сон ради одного любопытства.
«Он великий богатырь, — подумал Сыргак, — но у него есть причуды. Он скромен, говоря о своих подвигах, и хвастается каким-то никчемным камнем!»
Алмамбет, простившись с прахом родителей, вскочил на Гнедого. Сел на своего Вороного и Сыргак. Всадники поскакали быстро: Алмамбет хотел поскорее миновать мертвый родной город, чтобы поскорее вернуться и оживить его. На закате дня они оставили за собой землю Таш-Копре, перевалив горный хребет. Ровная степь, как лезвие, заблестела под ногами коней. Эта степь тянулась до высоких гор, за которыми начиналась срединная земля Китая. Посреди степи стоял курган. Ветер прорыл в нем пещеру, которая сейчас казалась глубокой, потому что тени были длинными. Когда воины поравнялись с курганом, они услышали стук копыт. Опытный их слух уловил, что так скакать может конь, задыхающийся от усталости. Упала пыль, ослепительная, полная закатного солнца, и разведчики увидели великаншу Канышай. Конь ее выбился из сил, морда его касалась горячей земли, мыльная пена клубилась и кипела над самым песком. Канышай, простоволосая, легко одетая, без панциря, ибо свою крепость она покинула неожиданно, дышала так тяжело, что ее дыхание можно было принять за ветер.
— Я испробую силу своего меча, — сказал Сыргак. — Позволь мне убить ее!
— Не лучше ли нам испробовать силу волшебного камня? — возразил Алмамбет. — Войдем в эту пещеру.
Сыргак недоумевал, зачем надо входить в пещеру и, войдя, раскрывать переметную суму и, несмотря на сильный зной, облачаться в теплые одежды, сшитые умницей Каныкей для киргизских воинов. Однако Сыргак сделал все это, ибо так сделал Алмамбет. Вынув из чехла неприглядный серый круглый камешек, Алмамбет произнес заклинание:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Началом Великим
Заклинаю тебя!
Огнем светлоликим
Заклинаю тебя!
Водою свободной
Заклинаю тебя!
Овцой Первородной
Заклинаю тебя!
Этот мир сведи с ума,
Пусть сейчас придет зима!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Подул сразу ветер, посыпал снег. Даже в пещере, даже в теплых одеждах у разведчиков закоченели губы и зуб не попадал на зуб.
Великанша пришла в ужас. Ее тело, одетое легким шелком, покрылось ледяной коркой толщиной в четыре пальца, и шелк вмерз в этот лед. Ее конь упал бездыханный, и сосульки застывшей пены сломались, ударившись о твердый лед, одевший землю. Вслед за конем упала великанша. Алмамбет ударил ее ножнами сабли. Послышался такой звон, будто железо коснулось льда. Алмамбет, дыша на свои руки, чтобы согреть их, произнес заклинание. Снег исчез, ветер затих, лед, шумно ломаясь, превратился в воду. Только обледеневшее тело великанши не растаяло, крепкое, как камень, и доселе существует то место, где лежит она, головой к курганной пещере, посреди ровного, как лезвие, степного пути.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀Сейнек и Кукук⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Дождями сменяется снег.
Весна расцветает вокруг.
«Кукук!» — выкликает Сейнек.
«Я здесь!» — отвечает Кукук.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Семь и еще семь раз угасало солнце с того дня, как великанша Канышай превратилась в каменную бабу. На пятнадцатые сутки быстрой езды полухан из дома Чингиза и его дружинник, громко приветствуемые стражей, вступили во Внешний Город. Сыргак без всякого трепета услышал, как за его спиной захлопнулись городские ворота. После испытания волшебной силы камня он уверовал в каждое слово Алмамбета и убил бы всякого, кто стал бы сомневаться в честном могуществе китайского исполина. Не усомнился он в Алмамбете и тогда, когда оказался единственным киргизом в этом огромном чужом городе, кишащем праздничной толпой. Но пошла его голова кругом от всего виденного за последние семь дней пути по срединной земле Китая. Долину, которой они ехали, воистину можно было назвать райской. Яблоки валялись, как сор. Листва курчавилась, как шкурка каракуля. Стволы чинар тянулись вдоль песчаных холмов. А какие существа сбегались к водопою! Корсаки, медведи, куланы, олени, козероги, даже выдры и тигры. Орехи падали с деревьев, наполняя собой речные поймы. Поспев, плавились фисташки, сами собой превращаясь в масло, в то время как абрикосы, созрев, сами превращались в мед. Соловьи так весело щелкали в густых листьях, что поневоле становилось легко на душе. Воистину райской обителью был этот Китай!
Внешний Город совсем ошеломил юного киргизского богатыря. «Стало быть, — думал он, — в Китае столько людей, что земля тесна для их домов и строят они дома в несколько ярусов, чтобы кое-как уместиться на земле!»
Всадники достигли ворот Внутреннего Города, и тут вся эта знать, все эти калдаи в шелковых халатах расступились перед Алмамбетом, крича:
— Дорогу полухану, прибывшему во дворец, чтобы поздравить Сына Неба с праздником Чаган!
Ворота раскрылись, и Сыргак вслед за Алмамбетом въехал во Внутренний Город. Сыргак остолбенел, увидев эти храмы, пагоды, сады, этих нарядных девиц, блестящих, как зеркала, игравших в свои девичьи игры посреди улицы. Глаза у них были как у серны, зубы — цвета ромашки, уста маленькие, как перстни, и алые, как кровь. Но никогда не заглядывался Сыргак на девичью красоту, ибо душа его была сурова. Не бросил он и сейчас ни единого жадного взгляда на этих китаянок, крохотноногих и прекраснолицых.