⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀Мать народа⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Семетей, мой светлый родник,
Белой шубы моей воротник,
Мягкий мех одежды моей,
Ясный смех надежды моей,
Семетей, талисман золотой,
Скоро станешь ты сиротой!
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В то время как войско Манаса сражалось на чужбине, управление домом киргизов взяла на себя умница Каныкей. Превратив свою женскую голову в голову мужчины, она заставляла народ забывать об отсутствии Манаса, ибо умела связывать развязанное и собирать разбросанное. Старики оставили родовые распри и были покорны ее ханскому слову. Земля Таласа процветала. Юноши и дети вкушали мир и покой вдалеке от сражений. Кто охотился на косуль, кто резал барана, пил кумыс и плясал с куньей шапкой на голове, кто просто лежал с утра до заката солнца рядом со своей юртой и пел о том, что видел на небе и на земле. Но те, что были поумней, постарше, вздыхали, чуя беду. Задумывались старцы, плакали женщины, оставшиеся без мужей, братьев и детей.
Три бремени отягощали бедную Каныкей. Она тосковала по Манасу, и тоска была ее ужасным бременем. Она управляла народом, и ханская власть была ее тяжелым бременем. Она готовилась стать матерью, и это ожидание было ее сладким бременем.
Два месяца исполнилось ребенку в ее чреве, когда киргизы начали великий поход. С тех пор прошла половина года. Каныкей ждала возвращения войска. Прощальные слова Алмамбета: «Ждите нас, госпожа моя, через шесть месяцев», — звенели у нее в душе. Каныкей мучилась оттого, что не знала, какова судьба родного войска, и оттого, что нет Манаса и он, быть может, не услышит первого крика своего ребенка.
Прошла половина года, и еще неделя, и вторая, и третья, а войско все не возвращалось.
В одно из утр Каныкей, взглянув в зеркало, увидела, что ее высокое чело изрезано морщинами. «Вот и прошла моя молодость», — подумала Каныкей и стала читать по морщинам свою судьбу. Оттого ли, что морщины открыли ей грядущее горе, или оттого, что дитя в ее чреве жаждало появиться на свет, в глазах у Каныкей потемнело. Но она быстро пришла в себя, позвала Чиирду, престарелую мать своего мужа, и сорок подруг и сказала им:
— Не отходите от меня. Кажется, наступило мое время.
Чиирда, помолодевшая от счастья, вбежала в юрту Джакыпа и крикнула:
— Глаз нашего светлого источника, умница Каныкей, собирается подарить нам внука! Пусть старейшины готовятся к пиру, ибо началось великое дело: Каныкей становится матерью народа.
Эти слова Чиирды полетели от юрты к юрте, и когда они достигли юрты Каныкей, то оказалось, что там уже столпились женщины в ожидании первого крика нового человека. На всех устах было два слова: «мать народа», ибо так киргизы отныне стали называть умницу Каныкей.
Многие из подруг Каныкей давно уже были матерями. Акыдай, жена казаха Кокчо, родила даже близнецов, и мать счастливого Кокчо хвасталась:
— В моем доме золотое яичко с двойным желтком!
Только юрту Манаса не веселил еще крик ребенка, и это огорчало киргизского льва. Часто думал он:
«Кто же станет наследником моих дел, кто пойдет по моим следам, кто не даст распасться моему народу? Я создал камень из песчинок, народ — из разных родов. Неужели этот камень снова превратится в песок, неужели не будет у меня сына, главы народа?»
Так думал Манас, но так не говорил, не желая обидеть Каныкей.
Жена его давно разгадала эти мысли, и сердце ее было напоено печалью. Теперь она должна была исполнить долг матери народа, и народ ждал, что скажут ему повитухи.
В большой восьмистворчатой юрте Каныкей было тихо. Каныкей не стонала, ибо она была женой вождя. И вдруг поздней ночью, когда все спали, раздался крик. То не был крик ужаса, или боли, или призыва о помощи, то был крик удивления и счастья. Так могло кричать только человеческое существо, впервые появившееся на свет и не знающее, что такое горе.
Старому Джакыпу приснилась пора его юности, алтайские дикие пастбища, осенние перекочевки, когда его разбудила Чиирда. В руках ее было нечто похожее на куклу.
— Вставай! — крикнула Чиирда. — Вот тебе подарок от Каныкей!
Джакып взял ребенка в свои руки. Это был мальчик, и он заплакал, ибо руки деда были неумелыми. Тогда заплакал и Джакып, и оба, старик и младенец, рыдали от счастья жизни.
Чиирда взяла мальчика назад, склонилась перед Джакыпом, прося его благословить дитя Манаса. Джакып протянул руки над мальчиком и благословил его так:
— Да будешь ты соколом среди крылатых, крылатым среди скакунов, чинарой среди деревьев, исполином среди людей! Да будешь ты крепостью народа, его надеждой и упованием! Твои крылья дадут народу могущество, твои ветви — прохладу и благоденствие, твоя сила — покой и приют. Да будешь ты нашим знаменем, вывешенным на копье! Да будет твое счастливое имя — Семетей!
Утром все уже знали, что у Манаса родился сын, которого благословил Джакып, назвав Семетеем. Обрадованные старики решили устроить небывалый пир, чтобы длился он от весны до весны, но Джакып сказал им:
— Можем ли мы пировать, не зная, какова судьба киргизского войска? Может ли наше счастье быть полным, если мы не знаем, жив ли отец новорожденного? Отпразднуем появление на свет Семетея малым пиром, а когда вернется Манас во главе победного войска, устроим великий пир и пригласим тогда все народы мира порадоваться нашей радостью.
Старики приняли слова Джакыпа и, когда жизни Семетея исполнилось десять дней, устроили малый пир.
На равнине были разбиты белые юрты. Они тянулись двумя рядами. От кухонных юрт пахло дымом и мясом. Веселье, однако, не разгоралось от выпитого кумыса и съеденных баранов, ибо пирующие думали о своих братьях, мужьях и сыновьях, ушедших в далекий поход. Каныкей осталась в своей юрте; ее тоска по мужу все еще была сильней материнской радости. Отсутствие Каныкей раздражало старейшин, и мясо и кумыс казались им не такими вкусными, как всегда. А может быть, они потеряли вкус к пиру из-за того, что не было вестей от Манаса.
Вдруг со стороны восхода поднялась пыль.
— Едут! Едут! — закричали мальчишки, бегавшие нагишом по равнине.
Люди повернули головы на восток. Оказалось, что пыль поднята всего лишь одним всадником. Джакып, глаза которого стали теперь не такими зоркими, все же узнал его: то был Миндибай, один из сорока львов Манаса. Джакып подумал:
«Прошло более четверти века с того дня, как мальчик Миндибай первым возвестил мне грядущий приход Манаса. С какой вестью скачет он теперь, когда сам он из мальчика превратился в зрелого мужа, а дитя мое Манас сам сделался отцом?»
Миндибай, вестник Манаса, летел, покрытый пылью Китая. Он спешился перед Джакыпом и старейшинами и воскликнул:
— Седобородые и юные, старухи и молодицы, слушайте весть киргизского войска: мы победили! Наши богатыри вступили в Железную Столицу, куда не вступал и пророк, в тот самый город, который минул потоп, в ту самую Железную Столицу, которая внушала нам ужас и страх, которая некогда рассеяла наш народ по лицу земли. Теперь алмазный престол Железной Столицы — место, на котором сидит наш лев, Манас Великодушный!
Как жаждущие воду, встретили киргизы победные слова Миндибая. Каждый старался обласкать вестника, угостить его самым вкусным куском мяса, самым свежим кумысом. Его расспрашивали о воинах, и, когда он отвечал: «Жив!» — радовались все, а когда отвечал: «Мертв!» — рыдали матери. Настал и Миндибаю черед спрашивать, и он спросил:
— Почему вы собрались здесь, как пирующие?
Джакып, сердце которого готово было разорваться от гордости, ибо сын его сидел на престоле хана ханов Китая, ответил:
— Каныкей, мать народа, подарила мне внука. Я благословил его, назвав Семетеем.
Тогда Миндибай подумал:
«Я счастлив дважды. Некогда я был первым, кто поведал Джакыпу о рождении Манаса, а теперь я буду первым, кто порадует сердце киргизского льва вестью о Семетее».
Так подумав, Миндибай сказал:
— Ведите меня к матери народа.
Важная весть опередила вестника. Умница Каныкей вышла навстречу Миндибаю. Она похудела после родов и показалась ему смуглей всех смуглощеких, красивей всех черноглазых. Выслушав рассказ Миндибая, она разрыдалась. Слова ее обожгли Миндибаю душу:
— Манас овладел не Железной Столицей, а бедой! Манас пришел не к власти над Китаем, а к смерти в Китае! Для чего решил он взять под свою руку на шесть месяцев Железную Столицу? Я же говорила ему: не тогда победишь ты, когда разгромишь рать Конурбая, а тогда, когда откажешься от престола хана ханов! Но Манас пренебрег словом жены, и вот гибель реет над бедным домом киргизов! Воистину Китай велик, а народ его могуч, и счастлив не тот, кто хочет его поработить, а тот, кто с ним дружит!
Так причитала Каныкей, и ее пророческий плач заставил всех содрогнуться. Придя в себя, Каныкей спросила Миндибая:
— Почему ты прибыл после семи месяцев разлуки с землей отцов? Разве не мог ты поспешить?
Миндибай отвечал:
— Три месяца мы скакали до Железной Столицы, месяц мы праздновали в ней победу, а потом Манас назначил меня вестником, и я три месяца скакал назад на родину.
Каныкей подумала:
«Манас пребывает в Железной Столице четыре месяца. Значит, до рокового срока осталось два месяца: время, достаточное для того, чтобы спасти желающего спастись».
Глаза Каныкей, мокрые от слез, взглянули на Миндибая с надеждой, а дрожащие губы ее раскрылись для таких слов:
— Я дам тебе коня, созданного из вихря. Равных ему нет на земле. Кличка его — Молниеносный. Он доставит тебя за один месяц в Железную Столицу. Я дам тебе письмо. Ты доставишь его Манасу.
Каныкей вошла в юрту, чтобы написать письмо, а джигиты побежали за конем. Миндибай, увидев его, задрожал. Шея коня изгибалась, как ветвь под тяжестью плодов. Ноги его брезговали землей. Он сверлил зубами удила, ожидая всадника.