– Рамиро думает, что вы сошли с ума, – воскликнул он. – Муравьед – это яд, это наихудший яд во всем лесу.
Прошло еще два дня – есть было нечего и индеец обеспокоился всерьез. Утром третьего дня Аркимедес проснулся и увидел Рамиро, сидящим на стволе упавшего дерева, чуть в отдалении, с печально опущенной головой. Он приблизился к нему и поинтересовался, что случилось, «Мало-мало» ответил не сразу.
– Рамиро стыдно, – произнес он. – Он обещал за сто дней довести до Курарай и не сдержал своего слова.
– Еще не прошло сто дней, – успокоил его Аркимедес. – Единственно, что не пойму, это откуда ты взял такую цифру, потому что на самом деле ты же не умеешь считать больше трех.
– Рамиро не знает, что такое «сто», но знает, что это очень много, – ответил индеец. – Что такое «сто»?
«Северянин» не знал как ответить.
Шли они уже почти два месяца и в самые тяжелые моменты, когда чувствовал себя измученным, голодным и разочарованным, успокаивался лишь при мысли, что они прошли только половину пути в соответствии с расчетами Рамиро.
А сейчас выходит, что таких расчетов и не было, вообще никаких расчетов не было.
– Сколько это «сто»? – повторил вопрос индеец.
– В два раза больше, чем мы прошли, – упростил ответ Аркимедес. – Полагаешь, что за оставшееся время дойдем до твоих земель, там, на берегах Курарай?
Индеец молчал. Глядя на него, можно было сказать, что его мозг сейчас осуществлял такую работу, какую никогда до этого не выполнял, подсчитывая количество пройденных дней, и сколько еще предстоит пройти. Для него дни не значили ровным счетом ничего, и потому все эти оценки были абсолютно неопределенными. Если после всех затраченных усилий они, все-таки, доберутся до поставленной цели, в Эквадоре, то сколько это займет времени также не имело значения. Если же, наоборот, все, что делалось, было обречено и ничего из этого не получится, то и одного дня было чересчур много. И как результат всех этих раздумий – он неопределенно пожал плечами.
– Рамиро не знает, – сознался он. – Но Рамиро точно знает, что вернется к своему народу, на берег Курарай…
– А мы? – спросил его Аркимедес. – Ты обещал довести нас, но если мы не добудем дичь, то нам конец. Ты-то можешь питаться чем угодно, даже воздухом, но мы уже выглядим, как мертвецы.
– Рамиро не подумал, что белые не аука, – признался индеец. – Рамиро допустил большую ошибку и сейчас очень опечален. Рамиро готов пожертвовать собственной жизнью, чтобы выбраться из этого проклятого леса, где совсем нечего есть.
– И что бы ты сделал, если остался один?
– Рамиро пошел бы вперед. Всегда вперед, не останавливаясь ни на мгновенье.
– Нам не выдержать такого перехода, и ты это знаешь.
«Мало-мало» молчал. Думал о чем-то. Наконец произнес:
– Рамиро мог бы бежать и бежать, и разыскивать еду, чтобы принести вам.
– Так мы потеряемся, – возразил ему «Северянин». – Без тебя все эти деревья кажутся нам совершенно одинаковыми. Мы не представляем ни где солнце встает, ни где заходит, ни куда нам следует идти.
– Рамиро будет оставлять знаки на деревьях, указывающие путь.
Аркимедесу это показалось неплохой идеей, лучшим на данный момент решением и подошел к Говарду, чтобы посоветоваться. Тот выслушал и, пожав плечами с видом фаталиста, ответил:
– Пусть поступает так, как ему хочется. Я уже потерял всякую надежду дойти куда-нибудь и увидеть небо. Я сыт по самое горло и гнилой водой из отвратительных луж, и этими деревьями, и даже тем, что постоянно голоден. Если хочет идти вперед – пусть идет. Вероятнее всего, он больше не вернется, но если сможет спастись, то мы не будем препятствовать ему в этом. Он был хорошим товарищем и, если мы до сих пор живы, то только благодаря ему.
Индеец ушел этим же утром. Они видели, как он скрылся за деревьями, и были уверены, что никогда не вернется. Рамиро ни разу не обернулся. На коре дерева он вырубил мачете знак, напоминающий клин, указывающий на юг, и в том направлении ушел.
Чуть позже они последовали за ним. Время от времени на стволах деревьев они находили похожие знаки, указывающие в каком направлении нужно продолжать двигаться и, тем не менее, внутри у каждого из них постоянно присутствовало чувство, что каждое дерево, где были оставлены зарубки, может оказаться последним и дальше…
Ощущение, что их бросили на произвол судьбы, чувство одиночества, тревога сделались просто невыносимыми. Очень часто им представлялось, что они уже проходили именно через это место и видели помеченные деревья час назад, и сейчас блуждали кругами. Говард в сердцах начал оставлять свои знаки на этих деревьях второй раз, чтобы быть уверенным, что, в самом деле, они уже не были здесь. Шли вперед как автоматы, видя лишь то, что было перед ними, но иногда и этого не видели, а натыкались на деревья с диаметром ствола в метра два, словно их и не было на пути, от удара падали на землю, как будто невидимые существа подставили им подножку.
В какой-то момент Аркимедес всерьез испугался, обнаружив, что остался один. Он увидел, как Клаудия и Говард брели в разные стороны с отсутствующим видом, не понимая куда они идут, словно загипнотизированные этим лесом, как сомнамбулы. Оглянись он на несколько минут позже, они бы скрылись из виду за деревьями и тогда их никто бы не смог найти. Он окликнул их по именам, но они не услышали его. Тогда он выстрелил в воздух несколько раз, и только после этого они словно бы проснулись, вышли из глубокого сна и вернулись к нему, весьма удивленные тем, что они разделились.
– Не могу понять как это произошло, – смущенно пробормотал «Гринго». – Я был уверен, что иду за тобой. Я задумался о чем-то, о чем и вспомнить не могу…
– Я думаю, такое может повториться, – сказал Аркимедес, – и тогда мы наверняка потеряемся. Существует только один способ, как избежать этого: нам нужно идти в связке.
Используя веревку, при помощи которой влезали на деревья, они обвязали вокруг пояса друг друга и снова двинулись дальше: Аркимедес, как менее одурманенный, шел первым, за ним следовала Клаудия, Говард брел последним.
Нашли последнее дерево, где Рамиро оставил знак, и пошли в том направлении. Этой ночью они спали связанными друг с другом, а утром им стоило большого труда подняться на ноги и продолжить путь. Аркимедес был уверен, что они смогут продержаться на ногах до полудня, но не дольше. К счастью знаки на деревьях продолжали появляться, и не было ни одного, оставленного «Гринго», а это означало, что они не блуждали по лесу кругами.
Они собрались остановиться в очередной раз и передохнуть, потому что сил идти вперед не осталось, и тут вдруг раскатисто, будто волна, отражаясь от деревьев, прилетел звук выстрела. Потом еще один, и еще, и, наконец, целая канонада прокатилась по лесу, как громоподобный голос, зовущий их издалека.
– Рамиро!
И они сорвались с места и побежали туда, откуда прилетели звуки выстрелов, подобно сумасшедшим, что ничего не видят на своем пути, а несутся к одной лишь им известной цели. Они стреляли в ответ, и оттуда звучали новые выстрелы, каждый раз ближе, и ближе, и ближе… пока, наконец, меж деревьев не мелькнул знакомый силуэт индейца, а за ним следовали воины, на спинах они несли корзины с едой: юкка, маис, платаны, черепахи, куропатки…
И только когда наелись до рези в животе, они обратили внимание на то, что говорил Рамиро, пытаясь растолковать им, что же произошло, и обратили внимание на внешний вид индейцев, пришедших с ним, стоявших теперь немного в стороне, смотревших на них немного удивленно и одновременно с доброжелательной улыбкой. Некоторые из этих индейцев выглядели так, словно в них текла кровь белого человека.
– Рамиро нашел поселение! – волнуясь рассказывал он. – Большое поселение на берегу озера, там живут мирные люди. Среди них живет белый старик. Он почти ничего не видит и скоро умрет, но все его очень уважают и он отец и дед большинства тех, кто живет в племени.
Когда они добрались до места, то все оказалось именно так, как и рассказывал Рамиро. Старика звали Олаф Бибин, он был швед. Приехал в Амазонию пятьдесят лет назад в составе группы натуралистов и решил остаться здесь навсегда. Чуть позже, однако, сознался, что прибыл не как натуралист, а в качестве миссионера. Привлекательность индианок оказалась сильнее его убеждений, а потому, не будучи в силах бороться со своими страстями и в состоянии наставлять на путь истинный собственным примером, решил отказаться от этой практики. Но продолжил жить в племени, где у него было восемь жен, двадцать детей и где-то около пятидесяти внуков, и еще он был вождем или касике всего сообщества.
Гостеприимство его не имело границ, он предложил путешественникам все, что было в его распоряжении и в распоряжении его народа, разрешил оставаться столько времени, сколько им будет нужно, чтобы восстановить силы, и пообещал дать проводников и такое количество провизии, чтобы хватило дойти до колумбийской границы, когда соберутся продолжить путешествие.
Вокруг поселения раскинулись поля, где произрастали разнообразные сельскохозяйственные культуры, обработкой полей занималась женская часть сообщества. В озере водилось много рыбы. Так что жизнь индейцев здесь можно было бы назвать даже приятной, но в пределах экстремальной простоты.
Олаф обучил своих людей всему, что цивилизация могла дать полезного для жизни в сельве, и даже постарался внушить им идею о Боге едином и снисходительном, хотя это и не было христианство в том виде, которому он сам был обучен, и еще он постарался внушить им, что рано или поздно придется предстать перед Богом и отчитаться за все содеянное.
Не прошло для него незаметным и молчание Клаудии и, когда остался наедине с Аркимедесом, спросил о причинах такого поведения.
«Северянин» рассказал ему, что и как произошло и то, что на протяжении двух месяцев, пока они шли через джунгли, она не раскрыла рта.
Этим вечером, когда Клаудия сидела на крыльце хижины, что была предоставлена в ее полное распоряжение, и наблюдала за тем, как солнце коснулось верхушек деревьев на противоположном берегу озера, Олаф медленно подошел к ней и сел рядом. Ходил он не спеша, по-стариковски, ступал осторожно из-за слабеющего зрения.