Одна из таких женщин настолько воспылала любовным энтузиазмом от вида огненной шевелюры американца, его больших усов и прочих достоинств, что явилась к Олафу, чтобы то уговорил «Гринго» взять ее с собой.
Олаф передал просьбу, но Говард, как и ожидалось, отказался наотрез. У него и так было предостаточно проблем, чтобы тащить за собой еще одну женщину.
Те двадцать дней, что они провели в «Приюте», были без сомнения самыми счастливыми, о которых они будут вспоминать долгое время, но, в конце концов, наступил такой момент, когда они поняли, что нужно принять окончательное решение: либо идти дальше, или же остаться навсегда.
«Мало-мало» больше всех выступал за продолжение похода и однажды решительно объявил им, что либо они идут с ним, либо он распрощается с ними. Ему не хотелось оставаться здесь, особенно когда до его земель осталось не так уж и много, как он полагал.
Этим же вечером, ловя рыбу в озере, Аркимедес и «Гринго» обменивались впечатлениями после того, как индеец предъявил им ультиматум:
– Ну, в чем-то он и прав, – согласился американец. – Если продолжим так, как сейчас живем этой простой жизнью, ничего не делая, питаясь хорошо, пользуясь женщинами, то размякнем окончательно. И наступит такой день, когда нас и палками не выгонишь отсюда. Нет у меня особенного желания пускать корни в джунглях и превратиться в одного их тех, кто как Олаф вовремя не смог стряхнуть с себя дремотное оцепенение, навеваемое этими землями.
– Но на самом деле жизнь здесь не так уж и плоха, – заметил Аркимедес. – И что нам может дать такого цивилизация, что стоило бы дороже, чем все это? Одни лишь проблемы и ничего, кроме проблем.
– Это точно, – согласился рыжий. – Но я родился, чтобы преодолевать проблемы, и, сколько я себя помню, у меня всегда были проблемы.
Пару раз меня чуть было не повесили, еще пару раз чуть было не стал миллионером. Четыре года я провел в тюрьме и еще полгода рабом на каучуковых плантациях. Я переспал со многими женщинами, большинство из них замужние; за мной гонялись по всей Северной Америке, от Сан-Франциско до Нового Орлеана, а теперь за мной гонятся через половину Южной Америки. Нет, не думаю, что я способен жить спокойно на берегу озера в обществе дикарей, чей язык я не понимаю. Я ухожу с Рамиро, и будь что будет. Что-то я разболтался… Ты-то идешь?
– Мы же договаривались, что пойдем вместе до конца, – напомнил Аркимедес. – Я всегда был лишь неудачливым и полуграмотным; если мы выберемся из всего этого, то я и не знаю куда пойду. Остаться здесь – было бы лучшим решением для меня, но и одновременно у меня опять возникнет ощущение, что я смирился, как всегда это было, с тем немногим, что мне предложили в очередной раз. Поэтому я иду с тобой.
– До каких пор? – поинтересовался «Гринго».
– До тех, пока один из нас не посчитает нужным продолжать в одиночку. В отношении меня можешь не беспокоиться?
– Тогда завтра?
– Завтра.
– А Клаудия? – спросил Говард. – Возможно, для нее будет лучше остаться.
– Пусть сама решит. Мы обещали взять ее с собой, и я не собираюсь отказываться от своего обещания, хотя и идти вдвоем было бы лучше для нас.
– Ты устал от нее?
– Вовсе нет. Лишь хотел бы понять ее получше и помочь насколько возможно. Иногда думаю, что, взяв ее с собой, мы своим побегом преследуем ни одну цель, а две. Мы не только спасаем свои жизни.
– А меня она пугает, – сознался американец. – Не знаю, что в ней сидит такого, от чего меня в дрожь бросает, словно она того и гляди взорвется и разнесет нас на куски. Я первый раз в жизни встречаю женщину, которой нравится убивать, и это меня сильно смущает.
– Полагаешь, что ей и в самом деле это нравится?
«Гринго» утвердительно кивнул головой.
– Уверен, – ответил он. – Знаю, когда кто-то развлекается, убивая, когда не нервничает, делая это, а потом ходит с самым безразличным видом, словно сделал самую обычную в этом мире вещь – это и есть настоящий убийца.
– Но это какое-то варварство, – запротестовал Аркимедес.
– Я не очень-то много знаю про женщин, – сознался «Гринго». – Никогда особенно и не интересовался тем, как они думают, что чувствуют, разве что в постели. Но я могу заверить тебя, что на месте Клаудии я бы тоже убивал людей ради собственного удовольствия. И кое-что мы просто обязаны сделать – это обезопасить себя, чтобы она не выбрала кого-нибудь из нас.
Этой же ночью Олаф предложил Клаудии остаться в «Приюте», хотя и был уверен, что она откажется.
Девушка и в самом деле отказалась.
– Хочу вернуться в Каракас, – сказала она. – Хочу вернуться к Святому Франциску, спуститься на берег Гуайре, увидеть, как река несет свои воды к кофейным плантациям, подняться на Авила, как мы когда-то поднимались с отцом, когда я была маленькой, и любоваться оттуда городом, раскинувшимся на дне долины. Вы бывали в Каракасе?
Олаф отрицательно покачал головой.
– Это маленький городок, – продолжила Клаудия. – Столица, что выглядит как провинциальный городок, где все знакомы друг с другом; где по вечерам девушки выходят на улицы в сопровождении своих чернокожих нянек, что бы, прогуливаясь, встретиться с женихом и посмотреть, пусть и издалека, на нового приезжего. Там не так много занятий для девушки, разве что посетить мессу утром и весь день провести за вышиванием. Но там царят спокойствие и мир, а климат такой нежный… Внизу, на побережье, вдоль русла Гуайре, стоит невыносимая жара, но там, наверху, в Каракасе, вечерний воздух наполнен свежестью и закаты настолько красивы, каких я нигде не видела. Хочу вернуться туда.
На следующий день, нагруженные припасами на много дней вперед и в сопровождении трех индейцев из «Приюта», они продолжили свой поход, а через пять дней, пользуясь тайными тропами, что были хорошо известны индейцам, добрались до великой Путумайо, как раз в том месте, где река пересекала границу между Колумбией и Бразилией. Они знали, что в этом месте колумбийская территория вытягивалась, наподобие шеи, и, продвигаясь вверх по Путумайо, могли пересечь те земли за четыре дня, но для этого им нужна была лодка. Люди Олафа предложили им свою помощь в постройке пироги. Нашли подходящее дерево, срубили его, затем, работая непрерывно с утра и до самой ночи, за три дня вырубили из него лодку, огнем выжгли сердцевину, и получилась широкая и прочная пирога, правда несколько тяжелая.
Этой же ночью спустили лодку на воду и начали подниматься вверх по реке, а индейцы вернулись в свой родной «Приют».
Аркимедес и Говард по взаимному соглашению решили идти по реке ночью, а днем прятаться и спать, поскольку совершенно не представляли с чем и с кем они могли столкнуться на колумбийской земле – может там повсюду бродили люди Эчеваррии, а от Эчеваррии, как от Сьерры или Араньи, не приходилось ждать ничего хорошего.
Время от времени они проплывали мимо больших ранчо, более напоминавших поселения, откуда до них долетали голоса и смех, но когда такое происходило, то Рамиро сразу же направлял лодку к противоположному берегу, прячась в его тени, что напомнило Аркимедесу ту ночь, много дней назад, когда они прошли перед Манаусом, когда городские огни лишь промелькнули вдалеке. Перед рассветом они причаливали к берегу в том месте, где заросли были самые густые, вытаскивали пирогу, маскировали ветками, а лагерь устраивали в глубине леса, в самой чаще. Съестных припасов у них было с избытком, а потому необходимость в охоте отпала, питались преимущественно маисом, юккой и фруктами, что дал им Олаф.
Таким образом они продвигались вперед десять дней, прикидывая, что пересекли колумбийскую территорию, и теперь русло реки служило границей между той страной и какой-то другой: то ли Перу, то ли Эквадором – толком не знали, но слышали, что между теми странами шла война, и было бы лучше не объявлять о своем присутствии в этом беспокойном регионе, поскольку, в случае встречи с властями, пришлось бы долго и нудно объяснять причины своего появления здесь.
К тому же Говард не был уверен, что Сьерра не разослал требование об их аресте с обвинением в убийстве вместе с наградой за поимку, и это поставило бы их в очень сложное положение. До того момента, как они доберутся до Эквадора, лучше будет передвигаться скрытно.
С другой стороны, они предпочитали грести по ночам, потому что температура опускалась, и воздух делался прохладным и свежим, а не мучиться под лучами обжигающего амазонского солнца, проводя самые жаркие дневные часы в тени высоких деревьев.
Путумайо медлительное и полноводное не доставляла никаких неудобств, за исключением бесконечных поворотов, когда река сворачивала то в одну строну, затем в противоположную, а иногда текла в обратном направлении, что удлиняло путешествие. Местность вокруг была совершенно ровной, без возвышенностей и впадин, поэтому река несла свои воды медленно, почти незаметно, так что иногда казалось, будто течения нет совсем, и вода стоит на месте, как в озере.
Однажды вечером Рамиро долго смотрел на какую-то точку на горизонте, в глазах его появился странный блеск, а в голосе непривычные интонации, и когда он позвал своих товарищей, то, указав рукой в том направлении, произнес, едва сдерживая волнение:
– Горы!
Но как бы они ни всматривались, как бы ни напрягали глаза, ничего не смогли разглядеть.
– Не вижу я их, – сознался Аркимедес.
– Рамиро видит горы, – заверил его индеец. – Это Анды… Мы дошли!
Эти два слова – «мы дошли» – взволновали остальных, и они бы отдали сейчас все что угодно, лишь бы видеть как индеец, лишь бы суметь различить вдалеке очертания тех гор.
– Рамиро думает, что нам нужно уйти с Путумайо. Рамиро знает, что скоро мы доберемся до Напо. Напо – это река, которую Рамиро хорошо знает. Это владения его народа, а вскоре мы доберемся и до Курарай.
Ни Аркимедес, ни «Гринго» ничего не сказали в ответ, лишь сдержанно кивнули, с трудом сдерживая эмоции – им хотелось кричать, им хотелось обнять индейца, обнять друг друга – они понимали, что их мучениям подходит конец. Вот она – долгожданная свобода, почти на расстоянии вытянутой руки.