— Мои ребятишки… Мои птенчики… — Уйбанчык смахнул рукавом слёзы, покатившиеся по щекам. — Не знаю, за какие провинности и грехи так нас наказывает всевышний?
— Ведь по долине ходит табун лошадей. Если поймать одну из кобылиц и подоить, можно детей напоить молоком.
— Нет, нет!.. Грех большой!..
— Если ты зарежешь хоть одну из этих ожиревших гулевых кобылиц и этим спасёшь свою жизнь? Неужели…
— О-о, не говори, пожалуйста, не греши, мой тойон! Уши бая Бакысы чутки, глаза его зорки. Нет-нет, что ты!.. — Уйбанчык стал на колени. — Пусть всё определит доля наша, наша судьба. От судьбы не уйдёшь…
— Рассуждая так, вы умрёте с голоду, а кругом так много добра…
— Что же делать. Такова, значит, наша доля. Если нам не суждено умереть, может, наше озеро поделится с нами своими дарами… И соседи, когда у них отелятся коровы, поднесут нам стакан молочка…
— Уйбанчык, разве этот скот не ты выкормил и выпоил, взрастил?
— Так-то оно так…
— Значит, тогда эти лошади принадлежат не баю Бакысе, а тебе. Богатства мира принадлежат тому, кто их создал и преумножил!
— Нет-нет! Это грех! Пусть эти слова не были сказаны вами, и я не слышал их. — Уйбанчык зажал уши.
— О-о, несчастные! До чего же вы темны! Когда же у вас, мучеников, откроются глаза, проснётся разум? — воскликнул Манчары и, подскочив к коню, развязал свёрток, притороченный к седлу. — Вставай, Уйбанчык. Здесь есть немного лепёшек с маслом. Поешь сам и покорми ребятишек. И никуда не ходи. Я сейчас вернусь.
Схватив берестяной туес, висевший на деревянном крюке у двери, Манчары вскочил на коня и помчался вдоль долины.
Когда солнце начало клониться к закату, Манчары прискакал обратно с привьюченным к седлу задним стегном кобылицы и полным, плещущимся через края туесом молока.
— Этим молоком напои своих ребятишек! А мясо свари! — приказал он Уйбанчыку строгим и решительным тоном.
А тот сидел неподвижно, словно был приколот к земле.
— Ну, что же ты сидишь?
— А это… откуда взял? — с трудом выговорил Уйбанчык.
— Взыскал с бая Бакысы плату за твой труд. Ну, возьми и свари поскорее!
— О-о, нет, не надо, прошу! О-о, господи боже!.. О-о, грех-то какой! — Уйбанчык вытянул вперёд руки, как бы защищаясь, и попятился назад. — О-о, какой ужас. Бай Бакыса…
— Не бойся, дружище, — старался успокоить его Манчары. — Если бай Бамыса и узнает об этом, то тебе он ничего не сделает. Ты не виновен. Тебе даю я. Я — Манчары. Если наступит день, когда с тебя спросят, ты скажи: «Манчары привёз мне». Вот и весь ответ.
— О-о, Манчары!.. Умоляю тебя… — Уйбанчык сидел и всё время дрожал от страха. — Прошу тебя, не надо!
— Ребятишки, молока хотите? — спросил Манчары.
— Хотим! Хотим! — ответили мальчик и девочка.
— Мяса хотите?
— Хотим!
— Тогда давайте растопим очаг!
Ребятишки сразу оживились. А отец по-прежнему сидел неподвижно и тяжело дышал.
К тому времени, когда тени лиственниц, росших за юртой, легли на двор, мясо в котелке уже сварилось. Манчары поставил на зелёную полянку круглый стол и пригласил всех к ужину. Хотя Уйбанчык не положил себе в рот ни одного кусочка, его ужас и страх постепенно стали проходить, и он, видя, как его дети радостно, с весёлым щебетом, аппетитно едят мясо, с умилением наблюдал за ними и утирал набегавшие слёзы.
Манчары пробыл у Уйбанчыка двое суток. На третий день стал собираться в дорогу и оседлал коня.
— Басылай, куда ты уезжаешь? — спросил его Уйбанчык.
— К баю Бакысе. В эту ночь явлюсь к нему незваным гостем…
— Наверное, он слышал о тебе и успел приготовиться. Будь как можно осторожнее.
— Не бойся, Уйбанчык. И я не буду одиноким.
Хозяин дома задумался и потупил голову.
— Басылай, вряд ли мы увидимся с тобой ещё раз. Ты пришёл в самое тяжёлое для меня время и спас меня, моих детей, — промолвил он и, подойдя ближе, пристальнее посмотрел ему в глаза: — В этом страшном мире, видимо, нет никого, кто мог бы пожалеть и защитить нас… Есть только ты… Сокол ты наш, лети и делай людям добро! Да не повергнет тебя ружьё, да не поразит тебя стрела, да сопутствуют тебе удачи и победы, да будут у твоих ног честь и слава!
— Спасибо, друг мой! Мужайся, расти детей, сделай их людьми, людьми добрыми и благородными!
Видя, что их гость всерьёз собирается в дорогу, подбежали мальчик и девочка, игравшие на полянке. Манчары обнял их обоих и погладил по головкам:
— Едва ли мы увидим счастье. Хоть вы будьте счастливыми людьми. Добивайтесь того, чего не могли добиться мы!
Сказав так, Манчары проворно вскочил в седло и повернул коня к долине. Дети бежали по обе стороны коня и кричали:
— Дядя, не уезжай! Не уезжай, дя-дя-а-а-а!..
Именем хамначчитов
Манчари с несколькими своими сподвижниками остановился в лесах Мэльджехси. Однажды один из его товарищей, Куртах Мэхэлэ, вернулся из поездки по окрестным селениям с отощавшим, худым стариком.
— О-о, Манчары!.. Наконец-то я нашёл тебя! — облегчённо вздохнул старик, увидев вышедшего из шалаша Манчары.
— Кто это? — спросил Манчары у Куртаха.
— Он разыскивает тебя. Обошёл всех окрестных жителей, расспрашивал о тебе.
— Зачем ты разыскиваешь Манчары, старик?
— О-о, всё же я нашёл тебя! — продолжал бормотать старик, словно не слыша вопроса.
— Зачем тебе понадобился Манчары, спрашиваю? Может, тебя подослали тойоны?
— О-о нет! Грех какой… Я сам, сам разыскиваю тебя. Нагрянула беда… Страшная беда… Надежда только на тебя. Один ты можешь нас защитить. Только ты можешь спасти нас! Померкло наше небо… Будь солнцем, будь луной!
— Сядь сюда, старик, — Манчары пододвинул толстое полено, — и расскажи всё по порядку. Что за беда с тобой приключилась?
Старик сел на полено, снял облезлую, выцветшую остроконечную шапку и положил около себя, резким движением волосяной махалки вытер пот со лба и начал рассказывать:
— Сыночек Басылай, ты меня, наверное, не знаешь. Когда я был молодым и в силе, звали меня Косарь Охоносой. На косьбе я не пропускал вперёд себя никого. Таким я был, и вот теперь, состарившись и одряхлев, брожу, превратившись в существо, при виде которого даже собаки не лают и коровы не мычат. Чем доживать до таких дней, уж лучше умереть и лежать в матушке-земле… — Косарь смахнул мизинцами набежавшие слёзы.
— Ты, старик, слишком не убивайся. Может быть, действительно я чем-нибудь могу тебе помочь. Рассказывай.
— Сынок ты наш, нужды сотен людей ты превратил в свои нужды, горести сотен людей ты превратил в свои горести, и ходишь ты вечно с этими заботами. Ну слушай, сынок. Все мы, весь наш род исстари являемся батраками бая. Беда моя вот в чём. У меня есть внук, которого зовут Моомуот, самый маленький внучек. Птенчик моей души и моего сердца. Недавно ему исполнилось семнадцать. И вот он по молодости своей и по глупости, говорят, спел какую-то песенку. И… достукался до беды.
— Как это? Из-за песни?
— Да… Из-за песни… в которой он, говорят, высмеял бая Джюккюйэр.
— Ну-ну? — оживился Манчары. — А как высмеял?
— Я доподлинно не знаю слов песни. Будто бы он выразился так: «Алчнее ворона, завистливее собаки, прожорливее волка, хитрее лисицы, руки клещами, пальцы крючками, дикое мясо — Джюккюйэр». И это, как на грех, быстро распространилось по всему наслегу. И сейчас все дети аласа бойко распевают эти слова. Услыхав эту песенку, Джюккюйэр настолько разъярился, что, говорят, чуть не сошёл с ума. Рассказывают, что если бы Моомуот тогда оказался рядом с ним, то он, пожалуй, избил бы его до смерти. Но к счастью… И всё равно мы не спаслись от его мести. Вчера Джюккюйэр приказал схватить мальчика, и его бросили в «сибирку». Завтра назначен суд над Моомуотом. Говорят, что бай грозит высечь его розгами и привязать к дереву на съедение комарам и всякому гнусу. Сказывают, на судилище он собирает всех жителей наслега. Это для острастки, чтобы другие не смели говорить подобное… Птенчик мой… Моомуот мой… Да если он подвергнется такому ужасному наказанию, то не остаться ему в живых… Погубят его… Этот подлец Джюккюйэр таков, что у него не дрогнет рука на неугодного ему человека. Это негодяй, который не остановится ни перед каким грехом… Он обязательно сдержит слово. Я валялся в ногах нашего улусного головы, умолял его, чтобы он попросил тойона пожалеть парня и простить его, но разве он послушается!.. Гневно бранился и приказал вытолкнуть меня. И ещё сказал, что надо было бы меня самого наказать вместе с внуком… Так что место, куда идти, стало узкой щелью, а куда прийти — жерлом ступы, потому-то я и пришёл и сижу здесь. Так вот, сыночек, помоги… Спаси… О-о, мой бедненький птенчик… И зачем он родился? Теперь вот с ранней поры, ещё не расправив крыльев, начинает испытывать такие мучения! О-о, мой Моомуот… Если бы он смог ускользнуть от них, если бы он убежал в безвестную даль! Ведь говорят же, что страна подсолнечная широка, что мир божий велик…
— А в какое время завтра его будут судить?
— Вечером, когда люди вернутся с покосов. Так тойон всех известил.
— Где?
— В Беке. В аласе, где сам бай живёт. О-о, моё бедненькое дитятко, как бьётся, наверное, его сердечко от страха, словно белоснежная пуночка, попавшая в силок!..
— Ну ладно, старина, ты не слишком убивайся, ступай домой, — сказал Манчары подумав. — Завтра я прибуду туда.
Солнце закатилось за лес и скрылось. Лохматые облака на западе зарделись красными сгустками, словно окропленные алой кровью. Приспешники Джюккюйэра — шпоры его лягающих копыт и острия его бодающих рогов — грубыми окриками согнали народ со всего наслега и собрали всех на восточной излучине аласа. Сюда стекаются воды старого лесного пожарища. Поэтому и зимой и летом здесь сыро и много комаров и гнуса.
Собравшиеся беспрестанно отмахивались от назойливых насекомых. Все молчат. Джюккюйэр, подбоченясь, важно восседает на медвежьей шкуре, наброшенной на толстый пень. Около пня в трёх местах разложен дымокур из богородской травы, издающей приятный аромат. Поодаль лежит ошкуренный длинный чурбан. Рядом с нижнего сухого сука могучей старой лиственницы свисает конец перекинутой верёвки, скрученной из конского волоса.