Растаявший снег торопливо бежал сотнями ручейков, речек и рек, и Охотское море заиграло прибоем громадных волн. Угрюмо черневший вдали лес начал расцветать и зеленеть прямо на глазах. Лужайки, поля и долины покрылись пёстрым, живописным ковром самой диковинной расцветки. Разноголосый гам лесных обитателей — зверьков и певчих птиц — наполнял окрестности пением и разными звуками. С каждым днём солнечные лучи грели всё сильнее и сильнее.
И с каждым днём худел Манчары. Пропал даже аппетит.
Однажды, тоже ночью, когда он лежал в полусне, послышался знакомый хриплый голос:
— Ты болен, что ли?
— Нет.
— А что же с тобой случилось? Ты совсем захирел. Если так и дальше будет продолжаться, то не увидишь, как осенью желтеют листья и травы.
— Знаю… Не долговечен я.
— Что с тобой случилось? — уже сердито спросил старик.
— Что же ты сделаешь, если и узнаешь? Ведь этому не помогут ни крошки хлеба, ни густые щи.
— Скажи!
— Да, отец…
Манчары и сам оторопел от нечаянно вырвавшегося слова «отец» и сразу же замолчал.
— Отец… — Манчары глубоко вздохнул. — Я очень скучаю по родной стороне. Днём в ушах всё время слышится голос родной Якутии. Ночью всё время во сне вижу Якутию. О-о, до чего, оказывается, невыносима эта тоска по родной земле!
— Хочешь вернуться в родной край?
— Сказать «хочу» — это ещё мало… Пока я вижу солнце, видимо, не угаснет и не пройдёт тяга и стремление моё к родному краю. Но кто же меня, несчастного, отпустит туда?
Манчары уткнулся своей разгорячённой от жары головой в мокрую солому.
Вскоре с лязгом закрылась дверь камеры.
Прошло несколько дней.
С работы вернулись поздно вечером, когда закатилось весеннее солнце. Манчары сидел на завалине во дворе тюрьмы, поодаль от других. Возле него и остановился старик надзиратель, проходивший мимо.
— Ты чего это высматриваешь?
— Уток. Вон пролетела одна стая шилохвосток… на север… на мою родину, — сказал Манчары тоскливым, прерывающимся голосом, звеня кандалами и указывая рукой на небо.
— Где? — Старик сделал руку козырьком и старался разглядеть. — Не вижу. Туман… Видимо, для меня уже прошла пора видеть… — Затем, обернувшись к Манчары, суровым, повелительным голосом сказал: — Ты ешь побольше… Наберись силы. На вот! — бросив ему полбуханки тяжёлого, как кирпич, хлеба, повернулся и ушёл.
Удивлённый Манчары долго смотрел ему вслед.
Прошло ещё несколько дней.
Каторжане, с трудом ввалившиеся в камеру после изнурительной работы о каменноугольных копях, расходились по углам, толкая друг друга. Старик надзиратель вручил Манчары метлу и велел подмести тюремный двор. Дополнительную работу обычно получали провинившиеся каторжане. Как ни хотелось Манчары упасть в сырой угол камеры и дать отдых воющему от усталости и побоев телу, он ничего не мог поделать. Ходил и размахивал метлой. Заря догорела, и начало смеркаться, а о нём, видимо, совсем забыли — никто к нему не подходил. Работу он кончил, но без разрешения не имел права уходить. Сумерки сгустились, земля и небо слились в темноте. Манчары тайком ушёл за барак и присел там отдохнуть. В это время к нему подошёл старик. Манчары с виноватым видом схватился за метлу.
— Погоди. Тише!.. Слушай… — недовольно пробурчал старик, затем остановился, огляделся вокруг и, склонившись к нему, прошептал: — Бежать хочешь… к себе на родину?.
— О-о, о-о!.. — простонал Манчары, посмотрел на кандалы, сковывавшие ему руки и ноги, оглядел высокую ограду тюремного замка, ощетинившуюся железными кольями. — Но как?..
— Ну ладно… Кандалы — это моя забота. С ними справимся. Самое главное — выйти из замка. Из-за жары с сегодняшнего вечера двери камер будут оставаться открытыми на ночь. Вместо запоров у дверей должна сидеть стража. Это тоже преодолимо. Надо тихо выйти из барака, чтобы не заметила дворовая стража, и перебраться через стену. Это уж твоя забота.
— Смогу ли? Такая высокая…
Манчары до того смутился, что не смог договорить.
— Одолеть можно. — Старик раскопал землю на завалине и вытянул довольно толстую пеньковую верёвку. — Смотри, у неё на конце привязан камень. Ты её закинешь так, чтобы кирпич попал между двумя железными кольями. Осторожно. Чтобы не было большого шума. Потом постоишь, прислушаешься, по верёвке вскарабкаешься наверх и так же спустишься по ней на другой стороне. Вот и всё.
— Ладно, ладно!.. — отвечал Манчары, повеселев.
— Это будет лежать тут. И ещё я здесь спрячу котелок. В пути тебе понадобится. — Старик закопал верёвку обратно. — Ну, что скажешь?..
— О-о, о-о! Отец…
— Ну, кончили. А то заметят. Пойдём… — Приближаясь к двери барака, старик разразился громкой бранью: — А ну, живее! — и несколько раз толкнул Манчары в спину.
Когда ждёшь, дни и ночи удлиняются, время замедляет свой бег. Манчары в ожидании совсем извёлся. Желанное время всё ещё не наступало. Иногда бывают ночи, когда старик не дежурит, да и не всегда он один. Чаще всего вдвоём. Чтобы о чем-нибудь узнать, Манчары при всяком удобном случае вглядывается в глаза старика. А тот держится так, как будто никогда не было у них того ночного разговора.
«Как же так? Неужели?..» — удивлялся Манчары. Но вот однажды, когда он толкал тачку с каменным углём, старик встретился с ним и подмигнул ему.
— Перед тем как ложиться спать, зайди в дежурку, — тихо сказал он.
Вечером, когда в камерах потушили светильники, Манчары пришёл в условленное место.
Оказалось, что старик сидел один. Увидев его, вскочил:
— Зачем пришёл, варнак? Нагайки захотел? Я тебе покажу! — кричал он и оттеснял его в тёмный угол, со свистом рассекая нагайкой воздух. Затем он ловко снял с Манчары кандалы, надел на него новые и прошептал: — Они распилены и держатся кое-как. Ты их обломаешь и снимешь. Второй надзиратель ушёл за ужином. Когда придёт, я его напою. Как только он завалится спать, я задую фонарь и ты сразу же выходи. А сейчас иди на своё место… — Нагайка засвистела в воздухе. — Живо в камеру!
Манчары тихо и неподвижно лежал в углу. Сердце его так билось, что казалось, оно спешило вырваться на свободу раньше своего хозяина. А время идёт очень медленно. В коридоре, где сидели надзиратели, всё громче слышались разговоры. Изредка гудел хриплый бас старика. Больше всего говорит второй надзиратель. Не похоже, что он скоро замолчит. Манчары с досады даже заскрежетал зубами. Неужели постигнет неудача? Как жарко в камере, как в ней душно! Можно задохнуться. А как же он до сего времени выносил всё это и пробыл здесь столько дней?
Наконец, после долгого ожидания, стало тихо. Манчары всё ещё продолжал пристально глядеть в открытую дверь. Но вот потух и фонарь. Наступила темнота. Манчары обломал кандалы, осторожно, бесшумно встал. Перекрестился и, тихо выйдя в коридор, на цыпочках пошёл к наружной двери и вдруг у порога наткнулся на человека.
— Ох-х!.. — произнёс от неожиданности Манчары.
— Тише!.. — шепнул старик. — Ну иди.
— Ну, а ты?.. А вдруг тебя…
— Пусть. Я уже прожил жизнь. Обо мне не беспокойся.
Плечо Манчары несколько раз стиснула тяжёлая рука.
— Скажи хоть своё имя. Буду всю жизнь помнить.
— Я безымянный караульный пёс. Каторжане называют меня Волосатая морда. — В горле старика словно что-то хрустнуло. — Кажется, звали Егоршей, когда был молодым… Устя… называла Егорушкой…
— Прощай, отец Егорушка! — Манчары прижался к старику.
Старик оторвался от него и оттеснил его к двери:
— Уходи… Торопись!..
…А утром была поднята большая тревога. Сначала расшумелись каторжане, нашедшие разорванные кандалы. Этот шум дошёл до надзирателей. Надзиратели доложили начальнику караула. А командир донёс начальнику тюрьмы.
К приходу всполошившегося начальника тюрьмы солнце уже поднялось довольно высоко. Начались поиски. Была найдена верёвка, с помощью которой Манчары перелез через стену. Стало известно, что надзиратели пьянствовали и уснули. Они стояли вытянувшись и не сводили глаз с начальника, который расхаживал взад-вперёд. Начальник тюрьмы остановился перед надзирателями:
— Собаки! Собака должна лаять, увидя убегающего. А где же ваш лай?
Ударами кулака он посшибал их с ног и, выходя из помещения, крикнул начальнику караула:
— Быстро в розыск! Догнать и пристрелить мерзавца!
Старик надзиратель выплюнул осколок выбитого зуба и пробормотал под нос:
— Не догоните… Лети, улетай, северный орёл…
Встреча
Уходя от преследования вооружённых казаков, приехавших из Якутска, Манчары со своими друзьями подался с ленской поймы в самый дальний улус. Дальше тех мест уже не встретишь ни жилищ, ни людей. Оттуда начинаются нескончаемые скалистые горные хребты, на гольцах которых даже не может произрастать мох. От этих горных хребтов начинаются ещё более грозные и суровые скалистые хребты, которые уходят далеко на север и отгораживают его от остального мира огромной каменной стеной.
Сегодня Манчары с друзьями едет «погостить» к грозному хозяину этого края — Сабарай-баю. Он обернулся и, увидев вымазанные сажей лица друзей, рассмеялся. Манчары никогда не прячет своё лицо. Он не видел спасения ни в берестяной маске, ни в гриме из сажи. И кроме того, пусть знают все толстопузые, что приехал именно Манчары. Пусть знают и трепещут!
Манчары вырвался вперёд и поскакал к усадьбе Сабарая. Его конь резко остановился перед воротами усадьбы.
— Дурак безмозглый, разве я тебе сказал там чесать? — Старик, согнутый, как дуга оленьих нарт, и сидевший с оголённой спиной на тальниковом стульчике перед юртой, удивительно шустро повернулся и хлопнул табакеркой для нюхательного табака пожилого, болезненного вида человека по лбу. — Слепой, смотри, вот здесь, под правой лопаткой… вот там… А-а, а-ам!.. Как хорошо, приятно!
Манчары постучал черенком пальмы по воротам.
— Нохо, посмотри-ка, кто это там пришёл и стучится, мешает хорошо почесаться? — сказал старик и, сложив руку козырьком, стал разглядывать сам.