Послышался кокетливый женский голос и ритмичный стук палочек, вслед за тем зазвучала песня. Я покинул трактир.
Чего он добивается? Неужели решил всю жизнь упиваться вином, путаться с женщинами и распевать свои молитвы-причитания? Значит, так он пытается убежать от пустоты? Может, у него и получится на какое-то время. Однако не будет ли это трусливым бегством? Жить, уклоняясь от прямой борьбы, слоняясь где-то на задворках, – разве такая жизнь не позор? Но имею ли я право винить Чисана?
Старый учитель говорил, что, стоит достать птицу из бутылки, все проблемы решатся. Выходит, задача проста? Приложить все силы, вытащить птицу – и дело с концом. Но беда в том, что только этим ничего не добьёшься. Для того чтобы по-настоящему стать человеком, надо на время перестать жить по-человечески, и как раз это время нестерпимо мучительно. Я тоже хочу пить вино, тоже хочу проникать своей твёрдой плотью в мягкое женское лоно. Я жажду этого не меньше Чисана, в этом желании у меня нет недостатка. Но ведь я монах, давший двести пятьдесят обетов. Впрочем, что такое обеты? И без слов Чисана ясно, что они лишь средство, способ, а вовсе не цель. И всё же, и всё же… отчего это так мучительно?..
Оглушительно просигналив, рядом остановился массивный пикап. Из окна высунулась ярко накрашенная девица.
– Далеко до города? – крикнула она.
На водительском месте сидел толстый темнокожий солдат. Одной рукой он обнимал девушку за талию и улыбался, скаля белые зубы.
– Километров десять, – ответил я.
Девушка сказала что-то солдату по-английски и снова высунулась из окна.
– Вас подвезти?
– Спасибо, мне в другую сторону.
Я указал на пологую горную гряду справа.
– Оу, манк! Сэйнт манк[49], – сказал темнокожий шофёр, пожав плечами.
Пикап тут же сорвался с места, подняв снежный вихрь. «Манк, манк, сэйнт манк», – повторил я слова солдата и невольно прыснул.
Утром пришла женщина средних лет, я видел её впервые. Она сказала, что построила храм и сегодня собирается освятить статую Будды, и попросила провести обряд открытия глаз[50]. Я уклончиво отказался, отговорившись тем, что эту церемонию могут проводить только старшие монахи с высокими духовными заслугами, иначе постигнет кара. Однако женщина не ушла и продолжала настойчиво упрашивать:
– Ай, ну что за разговоры! Я, как вас увидала, сразу смекнула: вы-то мне и нужны! По глазам видно, какой благочестивый. Такой-то молодчик сыним и сделает нашего Будду чудотворным. А уж я отблагодарю, не поскуплюсь!
Тут из комнаты, где медитировал, вышел Чисан. Гостья, сложив ладони, низко поклонилась.
– Откуда Будда? – спросил он.
– Из столицы. Покамест поставила статуйку Просветлённого да Духа-хранителя гор. После поглядим – может, прикуплю чего покрупнее.
Чисан склонил голову, будто о чём-то раздумывал. Меня разбирал смех.
Всё было ясно. В Сеуле на улице Чонно в районе Тондемун есть целый ряд магазинов, в витринах которых выставлены штампованные статуи. Позолоченные будды дни напролёт бессмысленно сидят за стеклом, прицеливаясь к карманам спешащих мимо прохожих. Будды, похожие на дешёвые манекены; за смешные деньги за штуку можно купить несколько грузовиков по заводской цене. Такую статую и приобрела наша гостья, предлагавшая нам сделку.
– Идём! – твёрдо сказал Чисан, подняв голову. – Мы проведём церемонию.
Угловатое лицо женщины с выпиравшими скулами вмиг разгладилось, она сложила ладони.
– Ах, благодарствую, досточтимые!
– Ну чем не подарок от жёлтого старикана? – шепнул мне Чисан. – У нас как раз припасы на исходе… Идём.
Храм стоял в центре деревни дворов в пятьдесят, внутри оказалось людно, как в чайной. Вслед за хозяйкой мы прошли в битком набитую комнату, служившую главным храмовым залом. Почти все собравшиеся были старухи, они сидели и невнятно бормотали мантры.
Какой-то бородач предложил нам сигареты.
– Не желаете? Не весть какие, но всё же…
Женщина грозно покосилась на него.
– Совсем спятил? Какое монахам курево?
Мужчина неловко засмеялся и сунул сигарету в рот.
– Обождите здесь. Я мигом – только принесу риса для подношения, – сказала хозяйка и вышла.
В зале стоял накрытый красной тканью фанерный алтарь, украшенный горящими свечами и пёстрыми гирляндами бумажных цветов. Над ним на стене висели листки чанходжи[51] с неумело нацарапанными надписями: «Хранители четырёх сторон света», «Великий дух семи звёзд», «Дух-хранитель гор». Ноздри щекотал горьковатый запах благовоний. Чисан повёл носом, видно вспомнив о сигаретах, и обратился к бородачу:
– Можем лицезреть Будду?
– Простите?
– Статуи покажете?
– А, конечно. Сюда, пожалуйста.
Бородач потушил сигарету и сунул окурок за ухо. На заднем крыльце стояли две большие коробки из-под рамёна. Юноша в солдатских штанах – судя по всему, сын бородача – распаковал их. Мужчина вытащил газетные листы – под ними оказались статуи Будды и Горного духа размером с сидящего мальчишку-подростка. Гипсовая статуя Будды была ужасного качества.
Мы подняли статуи. В это время какая-то старуха, бормоча заклинания, рассыпала перед нами цветные бумажки. Мы водрузили статуи на алтарь.
– Нужны чернильница и кисть. Тонкая каллиграфическая кисть, – сказал Чисан.
Через некоторое время юноша вернулся с чернильницей размером с ладонь. Вместо кисти для письма он принёс обычную кисточку, какими рисуют дети.
– Другой нет.
Тон был надменный – похоже, сына не приводило в восторг занятие его матери.
– Сойдёт. Приготовь чернила.
Юноша стал размешивать чернила; делал он это небрежно – капли летели на пол. Бородач замахнулся было, чтобы отвесить ему подзатыльник, но, взглянув на нас, улыбнулся, забрал у сына чернильницу и взялся за дело сам.
Тем временем женщины принесли миску риса, горшок с рисовыми лепёшками, фрукты трёх цветов, всевозможные травы и наконец пару сушёных минтаев и варёную свиную голову и расставили яства на алтаре.
Вошла хозяйка с барабаном в руках. Она принарядилась: на ней был жёлтый чогори, тёмно-синяя юбка, красная безрукавка и чёрная шляпа.
– Приступим, досточтимые?
Мы вытащили из котомок церемониальные одеяния и, облачившись, встали рядом возле алтаря. Чисан взял колокольчик, я – моктак. Я начал читать «Сутру тысячи рук и глаз»: «Мантра, очищающая плохую карму, созданную речью: сурисури махасури ссури сабаха. Мантра, радующая богов пяти направлений: наму саманда мотданам ом тороторо чимисабаха».
В это время хозяйка высоко взмахнула палочками. Её руки замелькали над барабаном. Собравшиеся клали бесчисленные земные поклоны Будде и Духу-хранителю гор. На алтаре росла гора купюр. Хозяйка стучала всё быстрее и быстрее. Чисан зазвонил в колокольчик.
Казалось, звон вот-вот смолкнет, но он всё лился и лился, точно восемьдесят четыре тысячи омрачений живых существ, длящиеся бесчисленные миллионы и биллионы кальп.
…Мне довелось воочию зреть мощи одного великого подвижника, собранные после кремации. Эта святыня известна больше мирянам, чем монахам. Останки бережно хранились в стеклянном ящике. Все единодушно обмирали от восторга: ах, просветлённый пожалел нас, несчастных, живущих в мире Саха, и из сострадания оставил свои чудотворные мощи!
Люди не могли надивиться, утверждая, что от мощей исходит яркое сияние; поклонам не было конца. Я же, сколько ни всматривался, не видел ничего, кроме серых комков размером с горошины и рисовые зёрна. Меня всё это ни капли не трогало. Стоявший рядом со святыней внушительный ящик был битком набит шуршащими купюрами.
Говорили, что на гигантские пожертвования будет возведена ступа – исторический памятник и культурное наследие на века. Я же считал, что для великого подвижника это станет только оскорблением. Всё делалось не из любви к живому человеку, а из любви к иллюзии под названием «святые мощи». Я никак не мог понять, какой смысл в этих несгораемых, несокрушимых – хоть молотом бей, – якобы источающих лучистое сияние останках, будь их даже несколько мешков. Они не стоили и секунды жизни человека, каким бы презренным он ни был. Может быть, предавая избыточное значение мёртвым, наделяя их совершенно ненужной ценностью, люди пытаются заручиться какими-то гарантиями, о чём-то договориться с неизбежной смертью? Однако вряд ли сам покойный желал такой судьбы. Что бы сказал этот великий монах, узнав, что его сожжённые кости почитают как святые мощи, что в их честь соорудили ступу, потратив огромную сумму, которая могли бы спасти сотни, даже тысячи голодных, больных, несправедливо страдающих существ? Что бы сказал Будда, если бы узнал, что ему ставят статуи, покрывают их позолотой, что люди возлагают к ним деньги и падают ниц, вымаливая себе благословение и процветание?
Чисан отложил колокольчик, взял кисть и подошёл к статуе Будды. Собравшиеся принялись ещё усерднее бить поклоны. Воодушевлённая хозяйка неистово взмахивала барабанными палочками. Я, горько усмехаясь, стучал в моктак.
Будда Шакьямуни, Будда Шакьямуни, Будда Шакьямуни…
Нарисовав Будде зрачки, Чисан повернулся к людям, сел в позу лотоса и громко кашлянул. Все взоры устремились на него.
– Обряд открытия глаз означает, что Будде рисуют зрачки. Когда они нарисованы, в статую вселяется дух. Так в каменное или деревянное изваяние входит жизнь, и тогда его наконец можно почитать как Будду. Потому проводить такой ритуал имеет право лишь великий подвижник благочестия. Сегодня же это сделал обычный голодранец, нерадивый и беспутный. Лжемонах нарисовал зрачки истукану, купленному за деньги. Станет ли этот кусок камня Буд-дой?
В зале нарастало беспокойство. Хозяйка сверлила Чисана взглядом прищуренных глаз. Он продолжал как ни в чём не бывало:
– А что, если бы это был не камень, а навоз? Важно не то, чему вы поклоняетесь, а ваше сердце. И каменная глыба, и деревянный чурбан, и даже куча навоза превратятся в Будду, когда их коснётся живая искренняя душа. Только так можно обрести заслугу. В этом и заключается основа веры и цель религии.