Молодая женщина сидит на коленях, уткнувшись лбом в пол. Её узкие плечи вздрагивают – видно, она пытается подавить рыдания. Но она это переживёт. У людей есть удобная способность – забывать.
Входит ещё одна семья. Ставят благовония, кланяются в пол, на некоторое время замирают, потом садятся вокруг стола. Временами до меня долетают обрывки их фраз: судебный иск, соглашение, компенсация. На память приходят слова заведующего моргом. Он говорил, что похороны погибших в дорожном происшествии зачастую откладываются на несколько дней из-за проблем с получением компенсации. Пока члены семьи стараются побольше урвать, а ответчик – максимально сэкономить, бессловесное тело разлагается. Бывает, что, не поделив компенсацию, родственники начинают размахивать кулаками прямо возле трупа. Слышны их голоса. Сколько, говорят, дадут? Не больше двухсот пятидесяти. Что за ерунда! Сказали же: меньше, чем на триста, не согласны! Но надо хоронить. Уже три дня прошло. Нет, сперва пускай заплатят. Но ведь жара стоит, тело… Покойный простит. Он желает детям добра.
Где конец человеческой алчности?
Открывается железная дверь – входят с носилками санитары в масках. Приподнимают простыню – под ней лицо покойного, блеклое, как старая фотография в альбоме. О Владыка Всевидящий! Неужели этот человек так же, как и я, дышал, ел, тосковал, грустил, злился? Врач в очках с бесстрастным выражением бегло осматривает тело и делает санитарам знак. Те снова опускают простыню. Открывается замок. Санитары с привычной сноровкой отправляют тело в разверзшуюся, точно пещера, чёрную пасть в стене. Замок защёлкивается, на дверцу вешают бирку с именем покойного.
Явился трудяга моктака. Передаю ему смену, а сам выхожу из морга. Делаю длинный выдох, как водолаз после долгого погружения. Набираю полные лёгкие воздуха. Издалека доносится шум автомобилей, в тёмном небе сверкают ясные звёзды.
Захожу в комнату ожидания для родственников покойных. Тут и там вповалку лежат спящие, они сами похожи на бездыханные тела. Выхожу и поднимаюсь по лестнице на крышу. На ступеньках сидят мужчины с опухшими глазами – видимо, члены семьи умершего; они тасуют карты. Выпьете, досточтимый? Я делаю вид, что не услышал, прохожу мимо и поднимаюсь, считая про себя: один, два… Семьдесят девять, восемьдесят… Когда дохожу до восьмидесяти одного, внезапно открывается широкое пространство. Устал. Пока поднимался, передумал любоваться с крыши спящим городом. Подхожу к краю балкона. Опираюсь обеими руками на парапет и смотрю вниз. В глазах плывёт, и всё тело обмякает, как будто в лицо ударили кулаком; стопы зудят. Странная у меня причуда. Когда я смотрю с крыши высокого здания на землю, когда прохожу по мосту, под которым плещется речная вода, или когда иду над ревущем морем, где волны обнажают белоснежные зубы, меня тянет прыгнуть вниз. Это удивительное чувство, в котором пополам головокружительной дрожи и будоражащей сладости, обволакивает невыразимым дурманом и доводит до оргазма. Если бы я решил покончить с собой, я бы сбросился.
В одной из комнат свет не погашен. Похоже, в этом здании напротив живут медработники. Видно всё как на ладони. У окна стоит туалетный столик, сбоку – односпальная кровать. Открывается дверь, входит девушка с полотенцем на голове. Садится у зеркала, ставит локти на столик и подпирает руками подбородок. О чём она думает? Через некоторое время она начинает краситься. С чёткой отлаженностью повторяет серию действий: мажет, втирает, похлопывает, снова мажет, втирает, похлопывает. Эта девушка, сидящая у зеркала глубокой ночью, когда все крепко спят, выглядит необычайно сосредоточенной, даже строгой, как монах, проводящий церемонию. Глядя на её округлые плечи, я почему-то думаю, что она собирается покончить с собой. Возможно, мужчина, которого она любила всем существом, ушёл в мир иной или же почему-то отверг её. Она встала одна посреди ночи, чтобы напоследок навести красоту. Девушка поднимается. Последний макияж закончен. Я сглатываю слюну, не отрывая от неё взгляда. Однако мои ожидания безжалостно разбиваются, когда она задирает ногу на туалетный столик и закатывает штанину пижамы. В глаза бросается белоснежная кожа ног и пухлые ягодицы. Двумя ладонями она начинает массировать икры. Меняет ноги, массирует старательно и серьёзно. При этом её тонкая талия и полные ягодицы ритмично покачиваются. Я отчего-то чувствую себя преданным и непонятно на что злюсь. Наконец, закончив массаж, девушка раздевается. Лёгкая малиновая пижама летит на кровать, она остаётся в одном нижнем белье; её упругое, как круп дикой лошади, тело сверкает под светом лампы. Молча опускаю руку в штаны. Сжимаю корень горестей. Однако этот сморщенный комок даже не шелохнётся. Так нельзя, нельзя… Отчаянно двигаю рукой, едва не плача. Но как ни стараюсь, плоть остаётся безответной, и я бессильно сдаюсь. Девушка кладёт руки на пояс и делает полный оборот. Потом, пританцовывая, вертится туда-сюда. Её движения необычайно сексуальны и соблазнительны. Однако, как ни странно, эта сцена кажется мне какой-то нереальной и нисколько не возбуждает – только ещё сильнее накатывают одиночество и тоска. Может, оттого что я насмотрелся на мертвецов?
Иду в мотель, где мы, трудяги моктака, по очереди отдыхаем. Разбудив спящего товарища, посылаю его в морг, а сам падаю как подкошенный. Едва закрываю глаза, в голове начинают мелькать внахлёст обнажённое женское тело и бледное, как на старой фотокарточке, лицо мертвеца. Голова раскалывается.
Над крематорием клубится сизый дым, внутри полно покойников, ждущих своей очереди. Жили – ждали, умерли – снова ждут. О-о, неужели всё, что дано человеку, это ожидание, и только?
В круглом коридоре с десятком печей слоняются живые. От усталости и раздражения по их лицам катится липкий пот. Всем хочется поскорее покончить с этим тёмным мрачным делом и вернуться «в номер».
Наконец жерло печи открывается и сгоревшие останки ссыпают в жестяной контейнер, похожий на мусорный совок. Напившиеся жертвенного вина краснолицые кочегары перемещают останки в железную ступу и толкут молотом. Превратив кости в прах, высыпают в урну. Эту урну, перевязанную белой лентой, родственник покойного вешает на шею, после чего садится в катафалк – последняя дань живых мёртвому отдана.
Теперь осталось только развеять прах в воздухе и любить этот воздух. Мы ведь тоже станем воздухом.
Я познал вино раньше, чем Будду, оттого мир кажется жутко ничтожным.
Даже если я буду вечно надрывать жилы, мне не устоять перед вагиной восемнадцатилетней девчонки, перед глубиной этой дыры…
Кто поймёт душу древнего монаха, который, даже познав свою истинную природу, исступлённо скитался по горам и долам?
О-о, если мне снова выпадет несчастье родиться человеком, я не буду плакать – я выйду из материнской утробы со смехом.
Проснулся я поздно, выглянул за окно – весь двор замело. Чисан до сих пор не вернулся. Похоже, он и вправду решил всё пропить. Пришла пора нам с ним распрощаться – с этой мыслью я вышел чистить снег. Обливаясь потом, спустился до холма, откуда была видна деревня. Под белым покровом, она казалась воплощением покоя. Я медленно воткнул лопату в снег и с силой облокотился о рукоять. Лезвие во что-то упёрлось. Вытащив лопату, я принялся разгребать снег руками.
Там на коленях со сложенными у груди ладонями лежал человек в монашеской одежде – он будто пытался заползти на холм. Это был Чисан. На его спине висела пустая котомка.
Я обеими руками поднял его голову и смахнул с глаз снег. Веки были плотно закрыты. Провёл ли он себе обряд открытия глаз или нет – этого мне было не понять.
8
Я взвалил тело Чисана на спину. Оно оказалось неожиданно лёгким. Говорят, тело человека, который жил только духом, ничего не весит. Я не знал, так ли это было. Чисан ведь был отступником и не столько жил духом, сколько боролся с нападками плотских страстей.
Склон холма был скользким. Несколько раз я вместе с телом Чисана скатывался вниз. В храм я вернулся весь взмокший.
Первым делом я стряхнул с тела снег и занёс его внутрь. Меня всё это ничуть не пугало. Впрочем, и горе не накрыло. Как будто я делал привычную повседневную работу. Для меня, с моей мнительностью, это было неожиданно.
В итоге я решил сам своими силами кремировать Чисана. Обратиться за помощью было не кому, да и вряд ли бы нашёлся кто-то готовый бежать по заметённой дороге, чтобы предать огню тело лишённого сана монаха-бродяги. Некоторое время я припоминал своих знакомых и товарищей Чисана, но потом покачал головой. Стояла зима – быстрая порча телу не грозила, но я не смог бы бросить Чисана одного и даже ненадолго покинуть монастырь. Главное, что вертелось в голове, – нельзя в этом мире оставлять без присмотра тело, которое покинул дух.
Я спешно снял со спины Чисана котомку. Не следует на тот свет нести с собой ношу. Я сложил в неё свои вещи и вынес за дверь. Потом достал касу Чисана, расстелил её на полу, положил сверху тело. Чисан лежал с прижатыми к животу ногами и руками, молитвенно сложенными у груди, – он напоминал плачущего младенца, зовущего мать. Я надавил на его согнутые колени. Внезапно корпус распрямился и лоб Чисана стукнул меня прямо в лицо. Я в ужасе отпрянул. Чисан снова принял прежнюю позу. Тело окаменело, как рисовое тесто. Некоторое время я смотрел на него, потом упёрся коленом в поясницу и обеими руками стал толкать ноги. Раздался громкий щелчок – кости сместились. Я резко отдёрнул руки. Немного поколебавшись, закрыл глаза и стал медленно давить на колени. Щелчки сделались тише, ноги наконец распрямились. Я вытер рукавом потный лоб. Теперь настал черёд заняться руками. Сцепленные ладони упрямо противились. Я боролся с ними, обливаясь потом, но в конце концов сдался. Они бы поддались на мои усилия, но какая нужда размыкать молитвенно сложенные ладони? Я обернул Чисана касой в три слоя – её хватило с запасом. Разрезал пояс на три части и крепко перевязал тело в плечах, пояснице и ногах. Теперь всё оно, кроме головы, скрылось под касой. Глаза Чисана были крепко закрыты, губы слегка кривились. Неужели он до последнего насмехался над этим гиблым миром и над собственной погибелью? Я осторожно поправил его перекошенные губы. Лицо Чисана было таким же бледным, как обычно, и не походило на лицо покойника.